Форма входа
Аркадий Геннадьевич Суров
Вместо автобиографии
Белая улица
Я живу на улице Белой. Красивое название. Дедушка говорил мне, что раньше это была белая дорога. Дорога, выложенная белым камнем. Я в детстве искал эти камни, но напрасно, а сейчас тут и подавно - асфальт.
Я вырос на этой улице. Недалеко еще была Светлая, и мне казалось, что пыль от белой дороги разлеталась по сторонам и садилась на названия.
Дачная… Крылова.… Совсем недавно я узнал, что именуется она не в честь баснописца Ивана Андреевича (…сыр выпал, с ним была плутовка такова), а в память какого-то судостроительного светила.
А по Абрикосовой улице я 10 лет ходил в школу (…пройду по Абрикосовой, сверну на Виноградную). Тихая короткая улица, действительно вся заросшая этими южными деревьями. Ветви их свешивались за заборы, и оранжевые плоды, поспевая, смачно шлепались на землю. Мы собирали их, и нередко сами лазили в чужие сады. Собаки, возмущенные хозяева с палками и камнями, синяки, шишки, в общем, казаки - разбойники.
Признаюсь, я не любил этот город. Все изменилось одной из холодных зимних белорусских ночей. В армейской казарме, дрожа под дрянной шинелькой и таким же синим одеялом, я забылся коротким сном, и вдруг почувствовал запах пыли и горячий ветер. И перекрестки увидел, правда, все не свои, "Пять углов", Пушкинское кольцо, и небо, наше южное небо. С тех пор Николаев вошел в меня, через разлуку, через боль и холод.
Это, как с матерью. Долго, по детски считаешь, что она должна тебе, и ответы на все вопросы у нее есть, и она даже где-то виновата в твоих неудачах, и пусть кормит, и помогает пусть. Но однажды взглянешь пристально в ее глаза, а там - усталость и тоска, и прожитые годы, которые не прибавили силы крыльям, а только тяжелыми кирпичами легли на плечи. И женщина эта не молода, и ты не молод - жизнь выравнивает вас. И ты берешь ее за руку, и подставляешь плечо, и отдаешь ей свою детскую, самую мягкую подушку.
Твоя очередь.
А вокруг Парниковые переулки и Инвалидные хутора, названные так, потому что здесь разрешили поселиться инвалидам, героям Крымской войны, героям Севастополя. Места стремные. Инвалидов тут до сих пор хватает. Социальных. Людей горьковского дна, с разной степенью испорченности, но, в общем, не злодеев. Парников, правда, никаких нет. Их заменили маленькие, густо поставленные и крытые черной толью домишки. Полуодетые дети, играющие в уличной пыли со старыми собаками, пьяненькие и босые взрослые, прием металлолома, самогон. Теплая и сырая изнанка жизни.
Железнодорожный поселок, Абиссиния (это название до сих пор для меня загадка), тепловозное депо, городская свалка металлолома, холмы и овраги моих юных лет.
На берегу этой маленькой, одноэтажной, теплой людской речки я и живу. Туда часто сваливаются прохожие. Кое-кто не выплывает. А я не боюсь ее глубин, она мне знакома. Лужи ее летом пересыхают,а зимой замерзают,и поезда громыхают на сцепке где-то совсем рядом со мной.
Я живу на улице Белой. Белее не бывает.