Николаевские литераторы поздравляют всех земляков и читателей
журнала "Николаев литературный" с Новым 2016 годом!
Вячеслав Качурин
Главный редактор интернет-журнала "Николаев литературный"
Середина зимы
Пришла пора метелей лютых,
Застыл вблизи продрогший лес;
К нему на лёгких парашютах
Январь спускается с небес.
Белеют снежные опушки,
Чернеет в проруби вода,
А у вулкана на макушке
Компресс нетающего льда.
В ночи морозы стали крепки;
Вот заслоняя вход в жильё,
Висит примёрзшее к прищепке
Хрустяще ломкое бельё.
Луна прозрачно и лучисто
Восходит медленно вдали,
И так вокруг светло и чисто,
Как будто только подмели.
Дмитро Кремiнь
Сага торiшнього снiгу
Сніг різдвяний - білий, заозерний.
Спогадом тепер мене не бий.
Срібний сніг у Стебнику.
Сріберний.
Але сміх у жінки - золотий.
Як вона горіла! Як сміялась!
Відступала мука, як жива.
Як нам непорочне обіймалось
У вертепній драмі торжества.
Сміху срібний стеб у срібнім Стебнику.
Віфлеємська зірка, чи звізда, -
Не шукай ні в бібліі, ні в требнику,
Це вже не розкаже й коляда.
Зірка богородична пригасла.
Срібний сніг і срібна ця зима.
Сніг різдва - не віфлеемські ясла,
Молока ослиць у нім нема.
Так зі мною доля ця лукавила,
Душу мою змучила і кров.
Ти мій храм, собор Петра і Павла.
Загашу свічу. I це - любов.
На вітрах поезія захрипла.
Та завжди поезія жива...
Ти подай, подай нам, Боже, срібла,
Срібла снігу, щастя і різдва...
Екатерина Голубкова
Год завершен.
Перевернуть страницу...
Постой, помедли несколько минут!
Чуть тишина над свечкою дымится...
Ho вот - удар.
Куранты полночь бьют.
Под ликованье сдвинутых бокалов,
Под суету и праздничный разброд
Серебряною капелькой упала
Секунда, открывающая год.
О, Новый год!
Твоим очарованием
Полонены мы в бытовом пылу.
И сражены таинственным мерцаньем
И шорохом иголок на полу...
Ho мы - на снег,
туда, где зимней ранью
Январь летит по льду, как по стеклу.
Анатолий Маляров
Святочные видения
Я ожидаю, что на мои похороны сограждане придут не проститься с достойным землячком, но убедиться, что в городе одним плутом станет меньше. С теми же ожиданиями, то есть, ничуть не испытывая сочувствия, я отправился на кладбище
Для избранных постоять в заднем ряду над свежей могилкой накануне усопшего мэра. Даже стихи из старого британца явились под настроение:
Его похоронив, был город безутешен:
он здесь родился, был воспитан и… повешен.
Стою в окружении постных, фальшиво скорбящих физиономий, среди всеми помыслами устремленных по своим заботам коллег.
Священник невнятно, не членораздельно, обгоняя словами мысли, торопится отпустить деловых людей – старик понимает, я понимаю, все понимают, что ритуал в тягость…
– Сколько внес наш дорогой Максим Егорович в копилку городской общины, - бросив жменю грунта на древесную, тонко лакированную крышку гроба, выступает старейший депутат, по слухам, кум покойника.
А рядом со мной лысый коллега из партии-соперницы криво ухмылялся:
– А сколько вынес?
– Сколько земляков из старой гвардии зря умирает, - всхлипывал над могилкой другой матерый деятель.
– А сколько еще зря живет! – гнусавил рядом лысый.
Вторая острота уже плагиат, потому я не ценю ее. Тем не менее, настроение глупого козленка не покидает меня. Впрямь – перед бедой.
…Я ушел было с кладбища раньше других, свернул за лесополосу – мрачный день как-то сразу превратился в сырой вечер. В мороси я различил шагах в десяти впереди себя невысокого мужчину в коротком кожаном пальто. Походка рысцой, прыгающая и как бы с оглядкой, словно незнакомец убегал от процессии, от ночи и от ауры смерти. Он всем походил на покойного мэра. Я подвержен резкой смене настроений, потому сдрейфил, тут же вернулся к автобусам и поехал на поминки со всеми.
За столом я выпил лишнего, не вкуса ради, а только бы приглушить видение убегающего покойника. Спал в медленном и вязком коловороте кошмаров: торговался с кем-то значительным – чья из нас двоих очередь следовать за мэром… Вздрогнул – проснулся от брызг из горсти супруги: она с трудом разбудила меня:
– Эй, депутат, у тебя же в десять сессия. Подъем!
… Депутаты набились в малый зал в полном составе, при жизни власти предержащего такой явки не случалось. У всех физиономии постные, с креста снятые и, – в казенном рвении, – снова же фальшивые до чертиков. Ждем из тыльной дубовой двери, сильно похожей на вчерашнюю лакированную крышку, появления первого зама. Впереди предложение и обсуждение кандидатуры нового Городского головы, пикировки и черная неопределенность.
И вот она – беда! Не из персональной двери хозяина, но прямо из стенки выходит… со своей обычной артистической улыбкой, поигрывая плотными плечами и рысисто подпрыгивая… сам Максим Егорович. Из дальней дали зазвенели по нарастанию церковные колокола, по залу разлилась благость и смирение. Зал вздохнул, выпустил пар из уст и не вдыхал долго, похоже, никогда. Я омертвел и нащупывал спасительную мысль: это все – кажется… и кажется только мне. Однако молодой прохвост от партии Принуждения высохшими губами прошептал:
– Брат-близнец или двойник?..
Я хотел крикнуть: «Нет у нашего ни близнеца, ни двойняжки! Кто пустил на сессию постороннего?» – Но не хватило духу.
Черт возьми, мы же материалисты, про Бога до сего дня все вспоминали только в дни болезней или когда наезжал рекет на наш, записанный на родичей, бизнес. А тут мистический страх сковал общие мозги. Боковым зрением я замечаю, что шкет из партии Подхалимов глухо подхихикивает, как это делал и прежде при появлении шефа. А старый стукач из Неопределенной позиции шарит у себя за пазухой, достает «кондуит» и помечает событие дня. Чтобы предъявить куда следует.
Понятно, жизнь входит в обычную колею. И хотя мороз ходил у меня по спине, а глаза выпирали из орбит, я решил не бежать из депутатов: все таки льготы, неписанное право лоббировать свое дельце, опять же – иногда портретик в газете, жена дома за человека держит. Потерплю, авось прояснится.
Пока я барахтался в сомнамбулических мыслях, Максим Егорыч открыл рот. Непривычно широко открыл, словно освободился от груза прожитых под гнетом лет. Даже зубы оскалил и руку поднял, а из сжатой кисти брызнул луч лезвием сабли. Слава Богу, не сабля, а сверток папируса.
- Господа, вот документ. Я переписал все свое имущество в пользу Интерната номер два и Родильного дома номер три… Кроме зарплаты и непогашенного кредита за «Шкоду», у меня - ни копейки за душой. «Шкоду» тоже передаю в гараж горсовета. Прошу следовать моему примеру!
Все двадцать лет независимости, когда кто бы то ни был посягал на нашу собственность, зал взрывался:
- Это наступление на права человека и гражданина!
- Статья Ночной конституции гласит!..
- Билль о правах Соединенного королевства …
- Самая демократическая Конституция США на нашей стороне!..
И малейшее посягательство на наше кровное, то есть, ворованное, сникало.
Теперь же депутатский корпус онемел. Я оглянулся: все в намордниках и в шорах. Только моя остаточная мысль тускло сопротивляется: «Ни копейки у него за душой… Ему легко, душа уже не при нем». Потом еще, отголоском: «Столь гуманный акт для Егорыча естественен – он же покойник. Попробовал бы он при жизни заикнуться – мы бы его лишили синекуры». А вчерашний лысый из Лиги пострадавших снова устроился рядом со мной и шепчет: «Молчи, глуха – меньше греха. Заартачься – заберет с собой к святому Петру, а тот определит».
Зашуршали листы, заскрипели перья. Но привычка депутатов больше иметь, чем уметь, одолевала, депутатский корпус тяжело задумался. Мэр подбросил валежника в костер:
- У Иваненко – два супермаркета. Откуда?
- У Петренко – четыре заправочные колонки. За какие шиши?
- У Сидоренко – весь берег в санаториях. Реку погубил. Выясним.
И снова страшные мысли: «Выяснять-то будут не свои люди, не со столицы, а с преисподней». Перья на короткое время заскрипели и снова воцарилась тишина, потом, наконец-то! - пошли вздохи и шарканья ног. С заднего ряда вкрадчивое возмущение, как проба пера:
- Какого же хрена мы тут зады просиживаем?
У покойного мэра на все готов ответ:
- Не просиживаете, а нажираете! Да сидите вы тут, только в дни, когда вам надо протолкнуть свое дельце. Пишите, пишите. Да ничего, ни гривны себе не оставляйте!
В средних рядах тонкий голосок, явно из партии Плакальщиц, завыл, запричитал – вот так бы на кладбище, над вчерашней могилкой Егорыча, может, и не было бы второго акта трагедии. Выла Саврасовна, впрочем, она женщина, ей партийный устав велит. А нам, поименованным мужчинами да еще элитой города, не гоже рюмсать. Надо бороться. У меня вырвалось:
- А нам за таки подвиги – что?
Власти предержащий с того света и на такое готов:
- А что бы вы хотели?
И пошли сокровенные желания, собственно, то, ради чего народные избранники, то есть, ушлая братия челночила, воровала, наезжала, терпела побои, рекетирила, подкупала, в общем - лезла во власть:
- Домик над лиманом;
- Шестисотый «Мерседес»!
- Чадо милое в Кембридже!
- Артистку Мамыкину в наложницы!
- Мандат в Верховную раду!
- В старателях да в этих стенах я потерял эрекцию! Вернуть мне эрекцию!!
- Замри! – рявкнул покойный мэр.
Страх – первейшее свойство народных избранников, замолчали, как по команде фельдфебеля. А Егорыч продолжил:
- Вот что я гарантирую вам взамен чистосердечной сдачи награбленного.
Только великое сидение в горсовете, от десяти до двенадцати часов. И без копейки за труды, без льгот и взяток с бедных мирян. Никаких блатовых продвижений, чтобы забылась коррупция. Зарплату будете получать только по месту вашей прежней работы и – минимальную…
- Да мы что, окаянные? Мы что, проклятые? Мы что, «пересичные» мещане - Иванов, Петров, Сидоров?!
- Вы – слуги народа. Ваше безвозмездное призвание – трудиться на благо…
Лысый рядом со мной уже дрожал и плакал:
- Да он что, с ума спятил?
- На том свете ума нет – есть только благодать.
Я чувствовал, что благость и смирение покидают наше благородное собрание, а колокола совсем умолкли. Ожидалось непредвиденное. Как мог, я усмирял соседей по несчастью:
- На том свете не зафиксирован ни один сумасшедший. Читать Писание надо..
Справа орал бывший номенклатурщик:
- Я буду жаловаться в столицу!
Слева его пытался остепенить трибун черт-те как затесавшийся в наш бомонт из народа:
- А может, и в столице все вымерли?!
В центре зала встал вчерашний зек:
- Нет, братва, это не наш бугор. Надеяться можно только на себя.
При всей заурядности, этот призыв был самым опасным. У задней стенки стали падать стулья. По принципу домино грохот нарастал.
- Мы не суеверные!
- Мы – не верим в чудеса. Не может же быть то, чего не может быть. Того, чего мы не хотим!
-Воскресение бывает только на Пасху!
Почетные граждане города, люди года, орденоносцы и заслуженные-перезаслуженные, кандидаты и доктора наук, - кто при какой сумел прикормиться, - все превратились в толпу, смещались к центру, потом двинули крестовым походом к председательскому месту.
- Один за всех – все за одного!
- У кого кушак из шелка?..
- Голыми руками…
У меня в глазах потемнело.
…И вот – хорошо закольцована фабула, как в классическом рассказе или старом кино. Снова то же новое, для почетных жмуриков, кладбище. Смиренная толпа во всем темном и темная изнутри. Только гроб не деревянный, а цинковый и в два слоя, и могилка поглубже да в два наката.
Похоронная процессия укомплектована группой из спецназа, да при оружии. Стреляли не все холостыми патронами и не всегда в воздух…
От выстрелов по цели я, собственно, и проснулся.
… Слава Всевышнему! Это моя супруга взрывала надо мной хлопушки. Нарядная, веселая, она выкрикивала мирно и мило:
- Соня-просоня, вставай, бой часов проспишь! С Новым годом!
Николай Кравченко
Лариса Матвеева
Застыли лета отпечатки
Листвой в прозрачной корке льда…
Зима исправит опечатки,
Забелит снегом, как всегда.
Воро́н расставит запятые
И многоточья голубей,
Упрятав правила простые
В дефисы и тире ветвей.
Простит невольные ошибки
В черновиках безумных дней.
И снисходительность улыбки
Мелькнет теплом скупых лучей.
Развеяв летние химеры,
Дождей осенних сбросив гнет,
Она в сердцах поселит веру,
Страницы дней перевернет.
И хоть зиме и не пристало
Судьбы учебники верстать,
Она подарит шанс сначала
Начать всё, с чистого листа.
Зимний этюд
Вновь в Николаеве зима
И снег не тает, как ни странно.
И хлопьев белых бахрома
Укрыла скверы и дома
Пушистым пологом нежданно.
Таскает санки детвора –
Успеть бы вволю накататься
Пока природа столь щедра…
Искрятся посреди двора
Шубейки белые акаций…
И горожане кто куда,
В снегу протаптывая стёжки,
Опять спешат… Проблему льда
Решает дворник без труда,
Песком нарисовав дорожки…
Старушка кормит воробьёв,
Бросая птицам крошки хлеба…
И златоглавых куполов
Над сонмом улиц и дворов
Стоит сияние в полнеба…
На крыше важные коты
Никак не выяснят кто круче,
Но не со зла – на всякий случай…
А Бог взирает с высоты
И улыбается сквозь тучи.
Аркадий Суров
Зимняя сказка
Кто там за лесом крадется и снегом скрипит?
Это декабрь пробирается в мокрых ботинках.
Скоро проснется под елкой в шарах и картинках
Сказка, которую жду и которая спит.
Сказка проснется и вновь назовется зимой,
Вновь назовется зимою и будет холодной,
Снова затрусит по лесу волчишка голодный,
Серый, усталый и вовсе сегодня не злой.
Он побежит на деревню, и друг его пес
Скажет: “Ну, здравствуй, бродяга, закатывай в гости!
Как поживаешь?” Забудут о лае и злости,
Славно гульнут и уснут, обнимаясь, нос в нос.
Лес, а за лесом неслышно крадется декабрь.
Он пробирается в мокрых ботинках по снегу.
Скоро рождественским чудом затеплится небо,
В небе родится звезда и осветит алтарь.
Александр Иванов
Зимний сонет
Я к любовному сонету
Набросал эскиз каймы,
То сплошной чертою лета,
То пунктирами зимы.
И провёл холодной гранью
Между явью и мечтой
Штрих от точки замерзанья
До чуть тёплой запятой.
А когда в далёком марте
Будет снег сойти готов,
Я распутаю по карте
Многоточие следов.
Всё, что было наносное,
Смоет талая вода,
И останутся со мною
Только наши два следа.
Ирина Гудым
Татьяна Роскина
Елизавета Безушко
Туфли её мечты
Мари лежала с закрытыми глазами под одеялом, прислушиваясь, когда же зазвенит будильник. И вот раздался этот резкий, всегда неожиданный, отрезвляющий, но отнюдь не мотивирующий просыпаться звук. Она протянула руку, чтобы найти на будильнике кнопку, которая ещё на несколько минут могла бы отключить утро. Но будильника на привычном месте не оказалось и Мари пришлось выглянуть из-под одеяла.
Выключив будильник, Мари отправилась на кухню варить кофе. За окном голые ветви деревьев гнулись от пронизывающего осеннего ветра, а обессиленные листья, лишь слегка приподнимаясь, вновь опускались на тротуар. Мышиного цвета парижское небо было безоблачным, и от этого каким-то безликим. Лишь Эйфелева Башня, словно любопытный нос города, тянулась ввысь, пытаясь поглубже вдохнуть осенний воздух.
Взглянув на съёжившихся прохожих, Мари застыла у окна с чашкой кофе, раздумывая над тем, как сейчас она пойдёт на работу по знакомой улице в Латинском квартале, поприветствует хозяина бистро, мимо которого проходит каждое утро, завернёт в один из узких переулков. Там, минуя туристическое агентство и кофейню, окажется в обувном магазине, где она работает вот уже пять лет, на двери которого повесит табличку «Ouvert» с потёртыми краями. В этот день Мари ощутила всю силу осенней хандры, которая повисла на ней, как мокрое пальто, и из-за которой ей особенно не хотелось выходить из дома. Мари чувствовала её где-то в области шеи и плечей, как если бы эту хандру кто-то повесил на неё, словно тяжёлый рюкзак. Только спаниелю Бренди этим утром было весело, и он смотрел на свою хозяйку воодушевленно и восторженно, чувствуя, что сейчас только ему под силу отвлечь Мари от грустных мыслей.
Знакомый аромат кожи и лака послышался из открытой двери магазина. Она посмотрела на угловой деревянный стеллаж, где на второй полке стояли кожаные мужские туфли, и была рад найти их на прежнем месте. Когда Мари только пришла работать в этот магазин, первое, на что она обратила внимание, были классические кожаные мужские туфли шоколадного цвета. «Именно такие туфли будет носить мужчина, которого я полюблю, » - записала она в дневнике и тогда же пообещала себе, что тот, кто купит эти туфли, окажется её судьбой. Поэтому она каждое утро искала их на той самой полке, чтобы убедиться, что она не пропустила главный день в своей жизни. Каждое утро перед началом рабочего дня Мари натирала их обувным кремом, поправляла бантики на шнурках и подносила к свету, чтобы рассмотреть поближе результат. За этой церемонией её застала Жасмин:
- Никак не можешь налюбоваться? Жаль, что их никак не купят. Наверное, классика теперь не в моде.
- Даже Коко Шанель считала, что нельзя всё время следовать за модой. Классика ни от чего не зависит, она выше моды. А, знаешь, давай поставим их сегодня на витрину. Может быть, тогда кто-нибудь обратит на них внимание, - оживилась Мари и, не дождавшись ответа Жасмин, поспешила выставить их в самом центре витрины.
Днём Мари позвонил брат и предложил ей приехать на выходные, чтобы немного развеяться у моря. «Он всегда знает, что мне нужно», - подумала Мари и с радостью приняла его предложение.
- Не понимаю, какое удовольствие гулять у моря в такой холод? Ведь уже почти зима, – спросила Жасмин.
- Ты просто никогда не видела море осенью. Когда на пляже никого нет, оно становится таким спокойным, одиноким, каким- то повзрослевшим. Даже чайки осенью другие. Когда, укутавшись потеплее, я гуляю у моря, я чувствую, как оно делится со мной своей мудростью, которую я пока только ощущаю и не осознаю, но когда-нибудь обязательно пойму.
За целый день не нашлось ни одного покупателя, который захотел бы примерить туфли, хотя их было немало, но об этом она уже не думала. Собирая чемодан, Мари вновь вспомнила о туфлях, но решила, что за один субботний день их судьба вряд ли изменится.
- К твоему приезду даже ветер стих, - заметил Лео сестре, когда они вышли на прогулку, - Что будешь делать на Рождество?
- Не знаю. Ты же знаешь, я никогда не загадываю так далеко. Думаю, мы с Бренди прекрасно отпразднуем.
- Как поживают наши старые добрые туфли?
- Стоят на полке, как и раньше. Наверное, я зря нафантазировала на их счёт.
- Почему? Может быть, сейчас какой-то месье как раз подумал о том, что ему нужны новые туфли и как-нибудь, проходя мимо вашего магазина, он решит сделать себе подарок на Рождество.
Они ещё долго смеялись, и Мари была счастлива, что приехала. Это был один из тех приятных прохладных дней, что греют зимними вечерами.
Собираясь в понедельник на работу, Мари чувствовала себе намного лучше и не уступала Бренди в хорошем настроении. Однако, зайдя в магазин и не найдя на прежнем месте туфель, она встревожилась. Мари встревожилась ещё больше, когда увидела расстроенную Жасмин с чашкой какао в руках.
- Садись, Мари, и выпей это. Хотя не думаю, что это поможет.
Жасмин рассказала ей о том, как в субботу молодой приятный месье в чёрном пальто зашёл в магазин и попросил разрешения примерить туфли с витрины, те самые туфли. Они ему подошли, он расплатился, поблагодарил и ушёл.
- Ну, ты же понимаешь, Мари, я не могла ему отказать! Мне пришлось продать ему туфли. И, потом, они ему так шли… Хочешь я опишу его тебе? Шатен, с карими глазами, в костюме. Представляешь, всё, как ты говорила! Мари, что ты?
Мари провалилась в кресло и, опустила голову на колени. У неё было такое ощущение, будто купили не туфли, а её счастье, её единственное возможное счастье. Безмолвное отчаянье придавило её всей своей тяжестью к реальной жизни, и она горько заплакала.
С первым снегом на город упало предчувствие Рождества. Витрины магазинов запестрили новогодними украшениями, деревья украсились переливающимися огнями гирляндами, а на лицах людей стали отражаться предновогодние хлопоты. Улицы наводнили дети, подобное обилие которых не так заметно даже во время летних каникул. Во дворах необъяснимым образом стали появляться снеговики в шерстяных шарфах, иногда даже в цилиндрах или котелках.
Но у Мари совсем не было праздничного настроения, и даже Бренди не мог этого изменить. Она решила отправиться в кафе, куда часто ходила с мамой в детстве есть мороженое и разговаривать о всяких пустяках. Это место сохранило атмосферу её детства, там она даже чувствовала незримое присутствие мамы, и потому её всегда тянуло туда.
В канун Рождества были кошмарные пробки, и Мари попала в одну из них. На одном из перекрёстков какая-то машина с силой подтолкнула её сзади. Выходя из машины, Мари уже почти придумала обвинительную тираду, но, увидев искренне расстроенное лицо мужчины, смягчилась.
- Я так сожалею. Я отвлёкся и не заметил красный свет.
- Ничего страшного, - сказал Мари, взглянув на свою машину, - даже вмятины не осталось. Не волнуйтесь.
- Ну что Вы, я виноват и должен искупить свою вину. Тут недалеко есть очень уютное кафе. Там очень умиротворяющая обстановка, навевающая воспоминая детства.
«И он тоже это заметил, » - подумала Мари.
- С удовольствием приглашаю Вас на чашечку кофе.
- Вы, наверное, говорите о кафе «Sourire»? Я как раз направлялась именно туда, честное слово!
- Я Вам верю. Значит, мне сама судьба велела сегодня в Вас врезаться.
Кафе действительно было уютным. На стенах висели гирлянды из старых рождественских открыток, в углу в горшке росла пушистая елка с длинными ветвями, которые были украшены стеклянными игрушками в форме чашек кофе, кексов и конфет. С потолка на прозрачных нитях свисали снежинки и, от создаваемого движениями посетителей ветерка, делали изящные фуэте.
Они сели за столик у окна и Мари впервые посмотрела на него.
- В Вашем присутствии это кафе стало ещё уютнее, - сказал ей незнакомец.
Он рассказал Мари, что его зовут Грегори, он врач и работает в больнице неподалёку. Оказалось, что во многом, в частности, в музыке, книгах, фильмах, их вкусы совпадают. Вдруг Мари вспомнила о том, что при знакомстве она всегда смотрела на обувь человека, которая помогала ей составить о нём своё мнение. Она сделала вид, что уронила сумочку и наклонилась, чтобы поднять её.
На нём были те самые туфли, которые ещё меньше месяца назад она держала в руках и пыталась представить, кто же окажется их владельцем. Она узнала бы их даже в темноте из тысячи других, она не могла ошибиться.
- Что-то случилось, Мари? Всё хорошо?
- Теперь – да, - ответила Мари и впервые в жизни призналась себе, что рождественские чудеса существуют.
Владимир Христенко
Спускалась тьма в ночных сияньях,
Струился новогодний снег
И люди в зимних одеяньях
Спешили отыскать ночлег.
А к ним - уставшим от морозов,
Была природа немила,
По части, даже, не прогнозов,
А так - обычного тепла.
Тепла души, тепла природы,
Успокоенья от невзгод,
Чтобы дожди и непогоды
Не омрачили б Новый год.
Чтоб это зимнее ненастье
И неуютность, и раздрай
Такое призрачное счастье
Не отвернули невзначай.
Чтоб, наконец, душе согрелось
И стало б легче от того...
Да мало ли чего хотелось
Им загадать на Рождество?
Вот в это ожиданье чуда
Без всяких шансов на успех,
Давайте веровать, покуда,
Там за окном струится снег!
