Литературно-художественный интернет-журнал

Фёдор Николаевич Юрковский
(1851-1896)

Фотоархив Ф.Н. Юрковского

Булгаков

(роман написанный в Шлиссельбурге)

посвящается  Л.А. Волкенштейн

  Вам, дорогая Людмила Александровна, посвящаю скромный труд свой в свидетельство дружеского расположения и воспоминания того слова участия, которым Вы подарили меня в трудную годину жизни. Прошу верить, что время никогда не изгладит моего глубокого чувства и признательности к вам за это доброе слово.

                                                                                                                                    Ваш Инженер

Глава I

В обсерватории

Среди зеленеющих дерев одичалого парка гордо высятся к облакам главный купол и боковые башни обсерватории, с которой в часы безмолвной ночи несколько унций человеческого мозга, вооружась гигантскими телескопами, следят за бесконечным движением вселенной, подсматривая сокровенные тайны мировых законов.

Обладатель этих нескольких унций мозга, Иван Егорович Соломин (отец того самого Соломина, которого Иван Сергеевич Тургенев женил на Марианне после смерти Нежданова), слывет в городе за человека ученого, умного, непоколебимо честного и -- что всего важнее -- в высшей степени обходительного и любезного, почему он был всеми не только уважаем, но и любим.

Соломин бесспорно стоит целой головой выше окружающего его провинциального общества. Будучи сыном спившегося с кругу, старого, отставного капитана, без всякой протекции, с образованием армейского юнкера, он сумел пробить себе дорогу исключительно своими силами и достиг высоты общественного положения не лакейским уменьем прислуживаться, а единственно благодаря собственному уму и энергии. В-Крымскую кампанию, еще совеем молоденьким юнкером, он был ранен в сражении при "Черной речке". Неприятельская, или вернее своя, пуля попала ему в пятку. Рана выходила немножко двусмысленная для военной репутации, и Иван Егорович, шутя, любил ссылаться в свое оправдание на пример Ахилла, который тоже уязвлен был в пятку, но которого, разумеется, никто не заподозрит в трусости.

Вслед за тем он получил производство и отпуск для излечения. Пользуясь этим свободными временем, Соломин налег на занятия, приготовился к академии и блистательно окончил ее геодезистом. Затем он был на несколько лет прикомандирован к Пулковской обсерватории в качестве помощника известного нашего, как всегда немецкого, астронома Струве, и, получив, наконец, самостоятельное назначение в. провинции, женился перед отъездом из Петербурга на семнадцатилетней институтке, красавице Зинаиде Булгаковой, только что вышедшей из Смольного. С этой минуты жизнь Ивана Егоровича вполне определилась: он смотрел в небо, целовал жену и ел ростбиф.

Если прав Флеровский, утверждая, что истинное назначение человека состоит в том, "чтобы плодить жизнь на земле", то -- надо сознаться---нигде это назначение не выполнялось с такой добросовестностью, как в семействе Ивана Егоровича. Его дом был полная чаша. Каждый год господь посылал Зинаиде Александровне то мальчика, то девочку с голубыми или карими глазенками, с вьющимися золотистыми локончиками, маленьких, стройных я прелестных, как херувимчики. В настоящее время таких херувимчиков была уже довольно длинная вереница. Старший Вася (будущий муж тургеневской Марианны) в настоящую минуту семилетний мальчик с крупными чертами лица отца. Затем по порядку своего выхода в свет: Ваня, Инна и Нина, мал мала меньше, -- один другого краше.

Предметом постоянной любви и заботливости всех этих деток была прекрасная, пятнистая с бархатными ушками кошечка "Мими", у которой, в свою очередь, были премиленькие крошечные котята с черными спинками и желтыми полосками на боках.

А в конюшне, вместе с парой сытых гнедых лошадок, проживал тоже очень миленький, белый как снег, с красной мордочкой ангорский козленок "Биби", между тем как на дворе бегала большая предобрая собака "Дамка", которая также спешила пользоваться жизнью как умела и была теперь обременена многочисленной семьей толстеньких, кругленьких щенят с розовыми лапками и синими глазками... Все Эти котята, козлята и щенята радовали своим появлением на свет и детей, и добрую Зинаиду Александровну, и их любимую "Тетю Катю", или "Тетю Птичку", как метко прозвали дети дальнюю родственницу Ивана Егоровича, пожилую деву, проживавшую у них в доме на хлебах. Маленькая, поджарая, чрезвычайно подвижная и суетливая, с крошечными круглыми глазками, вздернутым носиком и остреньким выдававшимся вперед подбородком, она действительно выглядела какой-то трясогузкой. Сходство с "птичкой" еще дополнялось особым цветом и покроем платья, с пестрой пелериной, вечно оттопыривающейся наподобие крыльев, вследствие привычки беспрестанно взмахивать руками и как-то особенно выворачивать локти наружу.

Наконец в семью входила еще в качестве добавочного, так сказать, низшего члена стройная девушка Маша, с добрыми, умными глазами, всегда скромно опущенными вниз, с густой косой, тяжелым жгутом обвивавшей ее правильно посаженную красивую головку. Она неразлучно всюду присутствовала при детях, живя в доме уже более шести лет. Соломиным она так сразу понравилась своим .скромным, услужливым нравом, что они порешили привезти ее с собой на юг России из Петербурга.

Маша была из тех миловидных созданий, которые выродились в особый тип петербургских горничных-барышень и которых можно видеть во всех порядочных "chambres garnies". Всегда одетые с безукоризненной чистотой и изяществом, с правильными личиками, принявшие белизну и нежность комнатных барышень, они до такой степени усвоили себе приличные приемы последних, так хорошо переняли их манеру держаться и говорить, что, отворив парадную дверь какому-нибудь простодушному посетителю, часто ставят его втупик относительно того, с кем он имеет дело: с горничной, с хозяйской дочкой или, наконец, не с женою ли того самого столичного дельца, к которому он пришел с своими провинциальными делишками?

Однако, Маша уже начинала выходить "из лет" и составляла предмет тайных забот Зинаиды и даже самого Ивана Егоровича, До понятиям которых ее непременно следовало выдать замуж, для полной гармонии с окружающим. Вообще же весь склад семейной жизни на обсерватории катился ровно, без толчков и треволнений, несколько, правда, монотонно, как бы по раз навсегда установленному, заведенному шаблону, все в свое определенное время, смахивая немного на английский лад. Никакой сухости и деловитости не было: здесь все любили друг друга, относились просто и искренно, никто никому не досаждал. В доме не раздавалось ни одного резкого слова. Иван Егорович всегда ровно и сдержанно относился к жене; жена относилась сдержанно к детям; дети также сдержанно обращались с Машей и друг с другом, никогда не дрались и были так хорошо выдержаны, что почти совсем даже не плакали.

По утрам Зинаида сама одевала и ласкала своих деток. После обеда из собственных рук кормила и ласкала кошечку "Мими", а по вечерам сама, как кошечка, ласкалась к мужу. Таким образом, все здесь казалось тихо и безмятежно. Но на земле нет полного счастья, и человек в самом себе носит зародыш страданий, которые чем-нибудь да смутят блаженный ,мир "го счастливого существования. Дело в том, что Иван Егорович, при всех своих несомненных достоинствах, имел один неоспоримый недостаток: он был ревнив, как турок. И это тем непростительнее, что Зинаида Александровна никогда не подавала (он это ясно видел) ни малейшего повода; она была истой римской матроной, выше всяких подозрений. Но если Иван Егорович и был подвержен припадкам "африканской страсти", из этого еще отнюдь не следует полагать, чтобы она проявлялась у него в своей первобытной варварской форме. Нет. Цивилизация входила и здесь в свои права: он не хватался за кинжал, как Отелло, не разражался длинным, страстным и трагическим монологом, а просто-напросто отправлялся в свой кабинет, ложился лицом к стене и оставался в таком положении, неподвижно лежа и не принимая ни пищи, ни питья -- сутки, двое или трое (судя по обстоятельствам) -- и отвечая на все обращаемые к нему вопросы одной и той же неизменной фразой: "Оставьте меня". Зинаида приходила в таких случаях в совершенное отчаяние и окончательно теряла голову. По нескольку раз, вся в слезах, подходила она к дверям кабинета, упрашивая мужа встать или хоть сказать ей что-нибудь. Она то подсылала Машу звать "барина к обеду", то, наконец, прибегала к последнему средству -- посылала детей.

Но все было тщетно, и все возвращались с тем же стереотипным ответом:
--- Оставьте меня.
Дело оканчивалось обыкновенно тем, что на второй или третий день пароксизма Зинаида, истерзанная угрызениями совести, не выдерживала этой пытки. Уложив пораньше детей, она приходила к мужу, садилась к нему на постель и, припав к его плечу, рыдая отдавалась на "всю его волю". Тогда под покровом ночи совершалось трогательное примирение супругов. На следующий день Иван Егорович вставал в обычный час, как ни в чем не бывало, и все шло своим порядком. Только кто-нибудь из знакомых (преимущественно из молодых военных) подвергался "остракизму", т. е. Зинаида весьма тонко давала почувствовать осужденному, что ему следует являться только с визитом на Рождество или на Новый год.

Был уже одиннадцатый час ночи, наступившей после первого дня Пасхи,-- этого милого и бестолкового дня в нашей жизни, Когда все едят с утра до вечера и никто не может сказать с уверенностью, сыт ли он или голоден, -- когда одна половина населения визитирует, в полной уверенности, что этим оказывает своим друзьям самую большую любезность, а другая половина принимает их, тоже не без основания полагая этим оказать первым самое крупное удовольствие.

Все взрослые домочадцы обсерватории сидели у пасхального стола в большом круглом зале с мраморною колонною, поддерживающей его сводчатый потолок. Почти весь стол был сплошь заставлен бабами, папушниками и куличами. На громадных серебряных блюдах краснели окороки, перевитые разноцветною бахрамою, или поджавши ножки возлегал жареный поросенок, разукрашенный множеством бумажных ленточек, синих, голубых, розовых... А рядом возвышалась белая, как мрамор, монументальная пирамида из сырной пасхи с коринкой, и тут же -- по южному отличительному обычаю -- молодой барашек, с золотыми бумажками на хвосте и вокруг шеи. А близ него кусок свиного сала, без которого ни один хохол не разговеется. Все это, залитое ярким светом люстры, было красиво для глаз и в то же время составляло приятный сюжет для аппетита. Около хозяйки, на низком табурете, весело шумел вычищенный, как зеркало, большой томпаковый самовар. Из посторонних присутствовал один только худощавый блондин, совсем еще молодой человек, который пискливым голоском распространялся о великом значении классического образования, обращаясь чаще всего к Соломину.

Разговор поддерживался довольно вяло, и когда обрывался, то в комнату доносилось завывание ветра, и по временам крупные капли дождя барабанили в стеклянную дверь, выходившую на парадное крыльцо.
На дворе в это время разыгрывалась одна из тех южных ночей, которая известна под именем "воробьиной ночи". Сильный, почти штормовой, ветер нагнал густые черные тучи, которые совершенно заволокли все небо так, что не видно было ни одной звездочки. Темнота, -- как говорится, хоть глаз выколи, -- казалась еще непрогляднее от беспрерывно сверкавшей по всем направлениям яркой молнии, сопровождаемой неумолкаемыми раскатами грома.

Под проливным дождем, по едва проторенной тропинке, извивающейся между редких древесных стволов и густых кустарников, почти ощупью, шел какой-то человек. Он шагал наугад, беспрестанно сбиваясь с тропинки, то и дело натыкаясь на какой-нибудь колючий кустарник или выдававшийся  сук дерева. Свою досаду и нетерпение в таких случаях он изливал в энергичных эпитетах, посылаемых этим препятствиям, не очень лестных для них.
Дойдя до ворот обсерватории, он нащупал ручку калитки и, убедившись, что она заперта изнутри, стал быстро и ловко перелезать через ворота. Но едва он успел опуститься во двор и сделать несколько шагов от ворот по направлению к ярко светящейся стеклянной двери подъезда, как на него со свирепым лаем бросилось несколько громадных "чабанских" собак. Хорошо зная, что это за чабанские собаки, он было сделал шаг назад к воротам, но тотчас же убедился, что отступать было поздно. Тогда незнакомец употребил тот оригинальный прием, который известен только немногим знатокам собачьего сердца. Он вдруг сам бросился с громким лаем на разъяренных животных. Штука удалась вполне: собаки в ужасе рассыпались и, поджав хвосты, с визгом разбежались в разные стороны, очистив путь к крыльцу, на которое он и поспешил взобраться с легким чувством человека, счастливо вышедшего из затруднительного положения. Окинув взглядом ужинающих, он побарабанил пальцем по стеклу. Сидевшие за столом переглянулись.
-- Кто бы это так поздно?---произнесла Зинаида Александровна.
-- А вот сейчас увидим, -- ответил Иван Егорович, подходя к двери и поворачивая ключ.
Дверь открылась, и в комнату вошел высокий, широкоплечий брюнет в несколько поношенном и совершенно измокшем на дожде студенческом пальто, в больших сапогах, в черной пуховой "бандитке", свирепо надвинутой на лоб почти до линии густых сросшихся бровей, из-под которых насмешливо глядели блестящие карие глаза.
-- Николай!.. Вот кого уж никак не ожидали! Ну, Христос воскрес!--приветствовал гостя Соломин, протягивая ему руку. -- Что вы говорите? Неужели воскрес? -- произнес тот, комически удивленно подняв брови.

Между тем остальная публика, повставав из-за стола, уже окружила прибывшего, который успел стащить с себя и бросить в. угол прямо на пол измокшее пальто и "бандитку". . . :
-- Ну, не хочешь христосоваться, поцелуемся хоть так; надо же поздороваться! -- сказала Зинаида.
--- Это можно, --- отвечал тот, беря ее руку в свою, а другой обнимая вокруг шеи,--во-первых, потому, что ты мне сестра, а во-вторых, потому... что ты... все-таки женщина к р а с и в а я! -- добавил он, звонко целуя пышные розовые губки хозяйки, причем левый глаз его слегка прищурился в сторону ее мужа, который старался не смотреть на этот процесс братского целования.
-- Здравствуйте, "Тетя Птичка", -- продолжал Булгаков,---вы более не стареете, потому что уже совсем состарились! Так, кажется, говорят комплименты?
-- Ах, шалопай, шалопай! --- протянула нараспев тоненькой фистулой тетя Катя, взяв его слегка за ухо. -- Ты поди-ка сюда, да поговори вот с ним... Ах! это преинтересно: "реалист" и "классик".
-- Погодите, тетя Катя!----остановил ее Иван

Егорович, усаживая гостя рядом с собой, -- дайте ему сначала поесть чего-нибудь!
-- Что тебе положить: барашка или ветчины с горошком? -- спросила Зинаида, держа в руках тарелку и вооружившись серебряной вилкой-.
-- И того и другого!
-- Маша, достаньте из буфета ром! --- распорядился Иван Егорович.
-- Говори, говори, повеса, где был? Чего шляешься по ночам? Ну, признавайся сейчас! Откуда ты так поздно? --- тараторила тетя Катя.
-- Прямехонько из восемнадцатого столетия!
--- Это что такое за восемнадцатое столетие?-- удивилась Зинаида.
-- Кажется, столетиями определяется время, а не место, -- заметил Иван Егорович.
--- Конечно так. Но дело в том, что нынче времена восемнадцатого века сохранились только в одном месте, и это место--дом Виртинга!

Это объяснение вызвало взрыв дружного хохота. В доме Виртинга квартировала мать Булгаковых, и там, как нарочно, собрались в настоящее время все патриархи их фамилии, из которых самой молодой было пятьдесят пять лет, именно матери. Затем следовали две тетки -- обе старше ее, потом дядя -- шестидесятилетний холостяк, и наконец бабка, Марья Михайловна, родоначальница трех поколений Булгаковых, считавшая от роду восемьдесят восемь лет.

Людмила Александровна Волкенштейн (1857-1906) — революционерка, член партии «Народная воля», которой посвящён роман "Булгаков".

-- Да и то еще, -- уверял, смеясь, Николай, -- она утаивает два года из "кокетства".
-- Да как же ты смеешь так непочтительно говорить!---и Зинаида погрозила ему пальцем.-- Вот погоди: я завтра скажу маме!
-- А, пожалуй, говори сколько хочешь! Там на меня уж давно махнули рукой. Мяли, да отстали!
-- Ни-г-г-и-л-и-с-т!-- протянула тетя Катя.
-- Нигилист, коммунист, социалист, анархист, да кстати уж и евангелист: вали все на "ист".
-- Нечего, нечего финтить! Знаем мы: с нами-то ты храбро воюешь. Куда нам с тобой тягаться, мы ведь ничего не знаем, ничему не учились! А ты вот поговори-ка с ним, так он тебе и отпоет, как следует!

Она указала пальцем на молодого человека.
-- Да познакомьтесь же!.. Это мой племянник. Федя Винк, кандидат Новороссийского университета, а это -- шалопай из Технологического института, -- сказал Соломин, рекомендуя друг другу молодых людей.
--- Был да сплыл! --: ответил Булгаков. -- Нынче уж вернее будет сказать -- из Медицинской академии, хоть это и не верно. -- Будем знакомы!.-- обратился он к долговязому блондину, протягивая рукубчерез стол.
-- Очень приятно. Так вы медик?..
-- Такой же, как вы сапожник!.. Говорю же вам, что нет! А был и в Медицинской, то есть вернее у Грубера, и в Технологическом институте, и в Горном, словом везде, где угодно... Моя профессия не зависит от названий учебных заведений, которые я проходил...
-- Одним словом, он проходил мимо всех учебных заведений! -- подшутил Соломин.
-- Для исторической верности уж следовало бы сказать: заходил во все, а не проходи л, -- поправил его Булгаков. -- А почему нагла "Птичка" величает вас классиком? -- потому ли только, что учились вы в классической гимназии, или вы и всурьез?
-- Да, я настоящий классик, по убеждениям, то есть признаю воспитательное значение не в простом только процессе изучения языков, но в целом классическом миросозерцании, их поэзии, пластике... и, признаюсь, настоящее направление грубого материализма считаю в высшей степени односторонним, вредным увлечением...
--- Вот как: знай наших!
-- Вы, конечно, стоите совершенно на другом полюсе, ищете во всем "полезности вещей", отрицаете искусство для искусства и даже, по всей вероятности, вовсе не признаете красоты?
-- Гм... как вам сказать: перед голой статуей на колени не становлюсь, конечно и не молюсь на нее.
-- Но в чем же ваша профессия? Вы так и не поведали нам, --- перебил его белобрысый Винк, очевидно желая дать другой оборот разговору.
--- В разрушении основ! -- торжественным тоном, отчеканивая каждое слово, насмешливо провозгласил Булгаков.
-- Ну, вот, так и знал... Я не только враг революции, но и весь ваш "социализм" целиком отрицаю!
-- Браво! люблю за храбрость! Это однако не мешает социализму существовать и даже процветать: "пролетариат организуется во всей Европе!.." Это факт, а фактов отрицать нельзя,---иначе они будут отрицать нас!
-- Что же из того: в одиннадцатом веке и крестовые походы существовали "фактически", однако же это было не более, как "болезнь века".
-- Выходит, значит, что вы отрицаете только существование в себе симпатии к социальному движению. Как факт вы его не отрицаете. Ну, против этого спорить не могу.
---- Я отрицаю его "историческое значение" и утверждаю, что это такая же болезненная эпидемия нашего времени, как и походы в Палестину.
-- Не из таких ли фактов и слагается история? И если вы будете выбрасывать из нее крупные массовые движения, то в "истории" останутся только одни "короли"! Однако, я не любитель подобных словесных турниров ради упражнения ума. Дело коротко: я за р а з р у ш е н и е, -- вы за "status quo". Соглашения быть не может, стало быть и разговаривать тут более не о чем, и наши дороги врозь, -- закончил Булгаков, поднимаясь из-за стола.
--- К тому же пора и честь знать, надо хозяевам покой дать! -- прибавил он, заметив, как Зинаида украдкой зевнула в руку.
-- Но зачем же тебе шляться по этакой погоде?---сказала та. -- Да и ночь глухая, все порядочные люди давно спят. Оставайся лучше ночевать. Вот с Винком и ляжете в кабинете, там и окончите войну классицизма с реализмом.
-- Без четырех минут два часа, -- с педантической точностью произнес Иван Егорович, взглянув на свой карманный полухронометр.
-- Нет, уж лучше уйти! Дождь перестал, а что поздно -- не беда! Авось найду кого-нибудь бодрствующим. Ведь жизнь идет колесом: когда одни ложатся, другие уже встают на работу.
-- Прощай, Schwester! Обними и перекрести! -- сказал он, подходя к сестре.
-- Так пойдем, я тебя выпущу за калитку, -- сказал Иван Егорович. -- Кстати нужно тебе сказать два слова... Да, как ты попал к нам, мы что-то не слышали звонка?
-- А я прямым путем, перелез. Не хотелось тревожить прислугу: и мне гимнастика, и людям покойнее...
.-- Это ты напрасно! --- сказала Зинаида. -- Ворам дорогу показываешь. А у нас ночной сторож всегда не спит, так что можешь без всякого стеснения звонить в какой угодно час ночи...
-- Ну, полагать надо, что не ворам у меня надобно учиться, а наоборот, по той простой причине, что этот способ стал известен им гораздо ранее меня, а яйца курицу не учат. Так, кажется, твердит нам достопочтенный дядюшка Крылов? -- обратился он к сестре.
-- Ну, хорошо, хорошо, с тобой не сговорить! Только не лазай больше, а то еще собаки искусают. И как они тебя не тронули: ведь "Серко" кажется уже спущен с цепи?
Булгаков засмеялся.
-- Слово такое знаю! Как только скажу его -- все собаки разбегутся! Ай, Маша, спасибо: совсем благонамеренным человеком стал!--обратился он к Маше, принимая от нее свое пальто и "бандитку", которые она успела отчистить от грязи и просушить.
-- Adieu, -- произнес он уже за дверью. Соломин последовал за ним.
-- Я вот о чем хотел поговорить, -- начал он, шагая через двор к воротам. -- Видишь ли: мне нужен на обсерватории помощник для занятий, а то при наблюдениях одному трудно справляться (мне уж Зина помогает даже смотреть в телескоп), ну, и, конечно, надо, чтобы он мог делать самостоятельные вычисления. Так не согласишься ли ты занять эту должность? Я думал было предложить Винку, да он оказался слаб в математике.
-- Ну-с, а гонорару сколько даете?
-- Да что же тебе дать: жить будешь в моем кабинете, значит, квартиру, отопление и освещение имеешь; ну, обедать и чаевать, конечно, вместе будем; белье тоже выстирают... это уж дело Зины... Чего же тебе еще? Зачем тебе деньги? Ну, дадим, положим, на табак рублей пятьдесят в месяц -- и довольно с тебя...
-- Третий сорт, стало быть, no-боку! Можно будет покурить "дюбек высший" султанский! "Се дило треба розжуваты".
-- Да чего жевать-то? Ведь все равно шатаешься без дела! А уроками тоже больше не зашибешь, да и времени-то уйдет, на них больше: у меня работы много-много часа на четыре в сутки.
-- Так-то оно так! И деньги порядочные, да неудобно мне связывать себя постоянным местом, потому что сам еще живу на перепутьи: сегодня не знаю, куда поеду завтра: в Питер ли. на Кавказ ли, либо, наконец, в Ташкент угожу... Ну, и выходит дело не к месту!.. Словом, я дам вам окончательный ответ дня через три-четыре...
-- Как знаешь... я буду ждать.
-- А что если я вам вместо себя поставлю кого-нибудь из товарищей? Как скажете?
-- Пожалуй, если с достаточной подготовкой по математике... и по твоей рекомендации... Но с тобою нам удобнее: ты свой человек в доме...
--- Это-то я все сам понимаю, спросил на крайний случай... Ну, подумаем, а "пока що" -- до свиданья!

Он пожал руку хозяина и, шагнув за калитку, скрылся в темноте парка.
Хотя от здания обсерватории до первых домов города более полуверсты, но нашему герою пришлось совершить довольно длинный переход, почти через весь город на противоположный его конец, где начиналась так называемая "Андалузия", т. е. слободка с ее низенькими, крытыми соломой, в три окна домиками, с широкими, сплошною грязью текущими улицами, с узенькими, местами, прогнившими, досчатыми мостиками, тянувшимися вдоль глухих заборов. Высокие сапоги Булгакова оказывали здесь ему свои услуги, потому что ноги его беспрестанно уходили по колена в вязкую, глинистую грязь.

Ночь уже дрогнула, и восточная часть неба заметно побледнела, когда Булгаков, свернувши в один из бесчисленных переулков этой окраины города, подходил к одиноко возвышавшемуся среди низких хаток мрачному двухэтажному дому с забитыми наглухо окнами и облупившеюся по углам и на карнизах штукатуркою. За ним тянулась длинная из нештучного камня стена, сухой кладки, которая отделяла от улицы огромный, весь заросший лопухами и бурьянами, двор. В одном месте стена эта полуразрушилась, так что представляла удобный "перелаз", которым наш герой не замедлил воспользоваться, и прямо направился в задний угол двора, где из единственного окна небольшой каменной сторожки блестела узкая полоса света, вырывавшаяся через неплотно притворенную ставню.

Осторожно подойдя к окну, он увидел через эту щель довольно просторную, но почти пустую комнату с грязным, очевидно незнакомым с метлою полом. Сор, покрывавший его толстым слоем, преизобиловал, главным образом, окурками и яичной скорлупой. Прямо против окна, за простым кухонным столом сидел молодой человек лет двадцати четырех. На нем было сильно поношенное, с засаленным воротничком, синее пальто, надетое в рукава прямо поверх красной косоворотки.

Низко нагнувшись над большим газетным листом, он пробегал глазами свежие, еще не высохшие строки печати, и рука его, вооруженная длинным пером, быстро бегала по полям, отмечая корректурные знаки. Над высоким лбом вздымалась целая грива всклоченных волос, которые ниспадали сзади до самых плеч. Бледное, обрамленное небольшой темнорусою бородкою лицо, со впалыми щеками, выражало сильное утомление и физическую слабость. И только лихорадочный блеск глубоко запавших в свои орбиты глаз изобличал ту особенную напряженность нервной деятельности, которая иногда встречается в слабых, болезненных организмах, вопреки ходячему гигиеническому положению: "здоровый дух в здоровом теле". Грязный деревянный стол, залитый чернильными пятнами, почти весь был завален книгами в самом хаотическом беспорядке. Среди разбросанных рукописей и корректурных листков возвышалась кучка табаку, а рядом несколько кусков сахару и между ними окурок потухшей папиросы, и тут же валялась, бог весть зачем попавшая на стол, сапожная щетка. Между трудами книг торчал помятый жестяной чайник без ручки, щербатая кружка с недопитым чаем, объедки колбасы, шелковый галстух и оловянная пуговица. А сальная свеча, с нагоревшей светильней и густым наплывом с одного боку, обходилась без подсвечника и удерживалась в вертикальном положении при помощи гвоздя, воткнутого в стол острием вверх. По всему было очевидно, что стол составлял здесь не только главное, но и единственное средоточие всей хозяйственной жизни. Действительно, кроме него в комнате находилась еще одна мебель -- это старомодный диван с высокою и неуклюжею спинкою и облупившеюся клеенкою, из дыр которой нескромно торчали клочья м"чалы. Брошенное на него старенькое байковое одеяло и засаленная подушка, в ситцевой цветной наволочке, свидетельствовали, что диван этот служил хозяину и вместо кровати.
Булгаков обошел вокруг сторожки и сделал три легких удара в дверь.
-- Войдите... не заперто! -- послышался слабый, но приятный баритон.
Булгаков вошел.
-- Булгаков! Наконец-то пожаловали! Ну, лобызнемся, что ли? -- И молодые люди обнялись.
На одно мгновенье в глазах гостя отразилась непривычная нежность, но сейчас же затем лицо его приняло прежнее, веселое, слегка насмешливое, хотя и добродушное выражение.
-- Здравствуйте, граф! -- произнес Булгаков, крепко сжимая слабую руку хозяина.
-- Здравствуйте, здравствуйте! Давно пора, а то совсем забыли нас. Только вот что: новостей-то у вас, конечно, с три короба, а из редакции того и гляди явятся за корректурой. Так вы садитесь там на диване, а я через четверть часа кончу. Вот табак... курите... а если хотите есть -- там на полу, в углу, яйца... а хлеб под подушкой... это я от крыс туда прячу... Давно ли из Питера?
-- Вчера, то есть вчера приехал, а из Питера, выходит, значит, шестой день пошел, если настоящую минуту считать за день... Сутки потерял в Москве, да в Киеве тоже... Везде аресты, а в Киеве, батенька, настоящее опустошение. Ни единственного адреса не уцелело. Вы, пожалуйста, пожгите все как есть.
-- Как? И Зотов погиб?
-- Сидит, и вся семья разослана в "не столь отдаленные"...
-- А Неплюев?
-- Поехал верстовать сибирский тракт И Арсеньев и Семеренько тоже... Да, говорю вам: настоящее пленение вавилонское!
-- Плохо, плохо... Ну, сидите и молчите! Я через четверть часа кончу. И он снова уткнулся в газету. И снова перо его быстро забегало по полям. А Булгаков захватил щепотку табаку и, усевшись на диван, принялся вертеть папиросу. Теперь только он заметил большую крысу, прикованную к ножке дивана тоненькой медной цепочкой, очевидно снятой где-нибудь со стенных часов.
Поднявши вверх мордочку, без всяких признаков страха, она вопросительно смотрела на гостя, как бы выжидая, с чего он начнет свое Знакомство.
Булгаков полез под подушку, отщипнул кусочек хлеба и поднес его крысе. Животное грациозно село на задние лапки и принялось проворно грызть корку, держа ее между двумя передними лапками.
-- Готово!--произнес тот, кого мы вместе с Булгаковым будем называть графом.
Он погасил свечу, открыл окно и с наслаждением втянул впалой грудью свежий утренний воздух.
-- Теперь говорите! и прежде всего: гостинца привезли?
--- Точно так, ваше сиятельство!
-- Сколько?
-- Полтора пуда.
--- Маловато.
-- Что же делать, больше нельзя было достать. И то по горсточкам натаскали из разных типографий.
-- Впрочем, как-нибудь обойдемся! Ведь нам не книги печатать. Ну, а все остальное?
-- Да чего еще вам надо?
-- Как чего? -- загорячился граф. -- А наборная касса, доска и валик? А прокатный вал? А...
--- Все здесь! -- произнес Булгаков, знаменательно поднося палец ко лбу.
-- А пресс?--продолжал высчитывать собеседник.
-- Здесь! -- Булгаков показал у себя на то место, которое служит обыкновенно у людей для сиденья.
-- Вот и выходит, что ровно ничего нет.
-- Успокойтесь, все будет! Вал возьму у тетушки от стиральной машины. Отличный выйдет! Вместо доски, -- завтра же отправимся на базар, -- купим самое что ни на есть простое зеркало в деревянной оправе, лишь бы потолще, и будет "первый сорт". Да вы не извольте беспокоиться: всю технику я беру на себя! Вы только знай пишите: удивляйте мир своими произведениями, а уж я так отпечатаю, что раэлюли малина! И публика поистине диву дастся, когда увидит нашу работу, да еще разнокалиберным шрифтом!
-- Вам все бы только шутить, -- недовольно заметил граф. -- А книжки привезли?
-- Целый сундучище! Вес -- брутто: шесть пудов десять фунтов.
Он вытащил из жилетного кармана квитанцию.
-- Лежит еще на вокзале... Это уж вы найдете какого-нибудь человека, чтобы съездил получить, а то мне лень, -- сказал Булгаков, зевая и потягиваясь.
-- Да, надоел-таки он мне... -- прибавил он. -- От Питера вожусь... В Москве перекладка... В Киеве опять...
-- Вот вы, Булгаков, во всем так: все как-то делаете в полоборот, как будто нехотя.
-- Странный вы человек, граф. Я вам шрифт добыл, книг привез, вместо данных мне трехсот рублей на целых пятьсот; печатание прокламаций беру на себя, кажется, все как следует. Нет! -- вы требуете, чтобы я вложил всю свою душу в какие-нибудь шесть пудов заграничной бумаги, испачканной типографской краской!
-- Ну, да! все пустяки! все не важно! Что же, по-вашему, важно-то?
--- Вот что!

Булгаков, распахнув полы пиджака, указал на кобур с револьвером и торчащую за широким поясом рукоять кинжала.
--- Вы, кажется, полагаете, что нам завтра на баррикады выходить, -- иронически ответил граф.
-- Баррикады строить не придется. А вот завтра явится к вам бутарь, возьмет вас за шиворот, да и потащит как барана в кутузку, а со мной он этого не сделает.
-- Но ведь это значит кусать палку!
-- В том-то и дело, что собака и та кусает палку, которая ее бьет, а мы, разумные люди, покорно подставляем шею под удары, тогда как иногда очень полезно и палку изломать! Все же хозяину шкода, -- надо другую доставать!

               Фёдор Николаевич Юрковский

-- Хорошо! Ну, а после что? Назавтра к вам явятся десять жандармов, окружат весь дом и кончится тем, что вы все-таки очутитесь в той же кутузке?
-- Да, но это уж будет не одно я то же.
У окна показался седой, но еще бодрый старик с солдатской выправкой.
-- Здравия желаю, Константин Павлович!
-- Здорово, Дементьич, что скажешь?
-- Пожалуйте каликтуру, а вот вашей милости свеженькая, -- ответил старик, выкладывая на окно несколько свежеотпечатанных столбцов газеты.
-- Ночная-то готова, -- сказал граф, подавая ему в обмен свой лист. -- А следующую я сам занесу часика через три... Что же, папироску хочешь?
-- Пожалуйте!
-- Михаил Григорьевич в типографии?
-- Точно так, сейчас приехали из ледакции. Там в типографии такая свара идет -- беда!
Он снял картуз и отер грязным рукавом потный лоб.
-- Старший наборщик загулял на праздниках,-- продолжал он, -- и без него никак не могут собрать набор. Уж два раза бегал я на дом, лежит как колода... Водой отливали, -- не помогает... Благодарю покорно! -- сказал он, принимая из рук графа закуренную папироску.
-- А Федор, литографщик?
-- Тот работает.
-- Так вот что, Дементьич, отнеси ему, пожалуйста, эту записку, да только отдай самому в руки, другому никому не давай,
-- Слушаюсь! Зачем другому отдавать, разве я не понимаю, кому велено.
-- Ну, так с богом! Чай давно ждут корректуру...
-- Счастливо оставаться.
-- Однако, он у вас в субординации, -- заметил Булгаков, когда рассыльный мелкой иноходью, раскачивая плечами, отошел от окна.
-- Усердный служака и любит меня. Только против начальства не пойдет! -- усмехнулся граф.
-- Теперь вы рассказывайте, что тут делается, -- тихо сказал Булгаков.-- Завели ли связи со штундистами и каковы они вам показались?
-- Как же! С ними-то главным образом я и вожусь. Они ценят в нас интеллигентную силу! Я у них в роде ходока по делам: пишу прошения, учу, куда обращаться по разным тяжбам. Обижает их, изволите видеть, православное население, науськиваемое попами. Борьба идет ожесточенная. Народ смышленный, и критическое мышление работает не только над религиозными верованиями, но захватывает и коренные вопросы общественной жизни. Да вот сами скоро увидите. Они ко мне сюда часто приходят. Только уж вы, пожалуйста, будьте посолиднее, не смейтесь много, а то сразу потеряете весь "ришпект". Они очень степенные люди и смотрят на жизнь не то чтобы сурово, а с ригорическим оттенком.
-- Слушаюсь! буду задумчив и угрюм. Валяйте дальше, кто и что еще, кроме штундистов?
-- Есть гимназический кружок: уже довольно хорошо организован. Недавно стали проникать с "книжками" и в женский пансион. Затем есть и рабочие, и, наконец, два базарных жулика, из коих один подает надежды, кажется, хороший парень. Ну, а другой, того и гляди, что последние сапоги ста щит.
--- Ну, а в высших слоях?
-- Тут я пас, не моей части... И единственная связь имеется через фельдшерицу (Верочку). Она говорит, что много сочувствующих между флотскими... Кое-кому носит книжки. Доставляет иногда уроки нашим гимназистикам. Этим пока все и ограничивается. Да, впрочем, еще несколько народных учителей по окрестным селам. Они помогают вести более тесные сношения с штундистами, которые, повторяю, составляют здесь мой главный операционный базис. В базарные дни они съезжаются в город в большом количестве из разных деревень. Я устроил специально для них нечто в роде чайного трактира, или постоялого двора, где они ставят свои возы и кормят волов, но чтобы пользоваться между ними влиянием, нужно иметь богословский навык, они, батенька, вас загоняют евангельскими текстами... Наизусть, бестии, знают, от какого апостола, на какой странице, какой стих...

Ну, меня не мудрено загонять: я евангелие от библии не отличу!
-- То-то и оно! Вот на этот-то конец я и стягиваю бурсачков из разных семинарий. Один уже недавно прибыл, другого жду на днях.
-- Ну, а финансистика как?
-- В расстройстве, в самом что ни на есть скверном виде... Вы уж поналягте на своих родичей.
-- От них многого не жду, а кое-что перепадает, конечно.
-- Вот и теперь выворачивайте-ка все, что есть в карманах, а то мне к полудню надо дозареза восемнадцать рублей.
-- Кажется наберется рублей на двадцать -- получайте! -- сказал Булгаков, выбрасывая на стол несколько кредиток и еще в придачу квитанцию на книжки. -- Вы уж пошлите какого-нибудь гимназистика, развяжите меня с этим богатством! Да и квартир-то ваших еще не знаю... Куда бы я с ним делся? Кстати, снабдите меня хоть одним адресом.
-- Да вы приходите на "толкучку", там и перезнакомитесь со всеми: на Ливаде, Второй Слободской переулок, спросить кузнеца-штундиста. Впрочем, там сами увидите: четвертая хата от площади, перед дверью станок для ковки лошадей. У кузнеца и спросите: господин, где, мол, у вас жильцы тут? -- это уж свой человек.
-- Добре, найду... Теперь слушайте, вот какое дело: на обсерватории нужен помощник -- пятьдесят рублей в месяц, стол, квартира и все такое. Я отказался, потому что, как вы сами знаете, мне еще предстоит много разъездов, ну, а вы уже пустили здесь корни. Так что скажете на сей предмет?
-- Эх, не люблю я этого буржуазного стиля. Уж очень там все на барскую ногу, -- поморщился граф.
-- Ну, вздор! Комната с отдельным ходом. Принимать можете кого угодно... А пятьдесят рублей на улице не валяются.
-- Деньги-то хорошие, что и говорить... Да, право, мне туда итти, как на каторгу... Жаль оставить это насиженное местечко. Сюда уж привык ходить разный народ, и штундисты, и барыни, и гимназисты, никому нет дела, -- кругом пустошь, никто не видит, никто не спросит! А туда мы лучше посадим кого-нибудь другого.
-- Нет уж это "ах оставьте". Там окончившего университет забраковали, по математике не вышел. Вы-то, я знаю... это можете! Дифференциалку тоже вместе когда-то зубрили, да если чего и не знаете, то живо приспособитесь. Человек вы усидчивый, к занятиям привычный, и голова у вас на своем месте. Ну, а других-то я рекомендовать не возьмусь.
-- Надо подумать как-нибудь хорошенько. Не охота мне только, ей-богу, залезать туда.
-- Да о чем тут думать? Вы только сообразите: пятьдесят рублей и все готовое. Ведь вот вы, сколько всего зарабатываете?
-- Немного! За корректуру двадцать пять рублей, ну и живу здесь даром за то, что караулю этот пустой дом, в котором, впрочем, и украсть нечего, и еще получаю от того хозяина три сажени дров на зиму. Значит, считайте: тоже квартира с отоплением даровая, у того же купца имею два урока в неделю по рублю, что составляет восемь рублей, за корреспонденцию, когда случится... Ну уж это не регулярный доход, в счет не идет.
-- Изволите видеть: по ночам работаете; живете в свинюшнике, питаетесь сухоядением, а то, пожалуй, и одним мокреньким чайком, и в конце концов тридцать три рубля. А там будете есть по-человечески, жить в чистоте, и пятьдесят рублей! Да времени сэкономите, значит, корреспонденциями зашибете лишнюю деньгу, -- кажется есть расчет? Если эта квартира удобная для дела, так сюда можно любого посадить вместо вас: ума не много надо, чтобы стеречь пустое место, а купчине все равно, изучал ли его сторож дифференциалы или нет.
-- Нет, Булгаков, воля наша, -- решительно отмахнулся граф. -- Я уж тут привык. Здесь мне вольготно, что хочу, то и делаю. Кто хочет -- приходит, никому дела нет. Не пойду я к ним.
-- Ну, и чорт с вами! И околевайте себе. Ведь я о вас же стараюсь! Поглядите на свою физиономию-то! Поди три дня до смерти осталось, ну, на что это похоже: ночи не спите, живете в грязи, как в хлеву, вон сору-то по колено! Все это гниет. Тянете гнилыми легкими прогнивший воздух! Ну и умирайте! А теперь давайте спать, глядите--солнце уж давно встало. Приставляйте свой двуногий стул, как-нибудь примостимся оба. Меня-таки сон разбирает, -- заметил гость, укладываясь на диван.
-- Нет, мне уж не стоит ложиться, тут работа еще есть. Высплюсь как-нибудь после обеда у штундистов, а вы располагайтесь.
-- Ну, как знаете, я сосну, а то, чорт возьми, всю ночь прошлялся без толку!

Булгаков зевнул и потянулся всем своим мускульным телом так, что диван под ним затрещал, а крыса в испуге выскочила из своего убежища, рванула цепью, обернулась, схватила ее по привычке зубами, но, тотчас выпустив из рта неподатливый металл, присмирела, покорясь необходимости.
-- Зачем вы мучаете этого зверька?--спросил Булгаков графа.
-- Я ведь его только временно арестовал: хочу знать, можно ли приручить. Скоро отпущу на волю и буду наблюдать, останется ли ручным или одичает. А довольно быстро привыкает; всего два месяца, и уже совсем не боится людей.
-- Да, храбрый зверек!.. -- ответил Булгаков, снова выпуская зевок, и решительно повернулся лицом к стене.
Хозяин взял свое перо и уткнулся в газету... Через несколько минут послышался легкий носовой звук, быстро перешедший в мерный богатырский храп.
"Эка силища у этого Булгакова! -- думал граф, на минуту отрываясь от. занятий, чтобы окинуть взглядом спящего гостя... -- Да, завидное здоровье, не мне чета..."

Он снова нагнулся к столу, и долго-долго еще его перо неутомимо крестило печатные строки корректурного листа. Наконец, он нервным движением отбросил в сторону бумагу, заломил руки за голову и откинулся на спинку стула. Теперь на его бледном лице отражалась последняя степень утомления: усталые веки тяжело опустились, рот полуоткрылся, а руки бессильно свесились как плети.

Несколько минут он оставался в каком-то неподвижном состоянии, будто окоченел или замер. Но вдруг глаза его широко раскрылись, на бледных щеках вспыхнул зловещий румянец... Из глубины груди что-то заклокотало, подступило к горлу, плечи судорожно затрепетали и вместе с кашлем на губах появилось алое пятно крови... еще и еще... Схватившись руками за грудь, он припал головою на угол стола, с усилием отхаркивая кровавую мокроту... "Да, плохо... совсем расклеился... А тоже хочется что-нибудь сделать!.. Кажется, Булгаков прав, думал он, когда кашель немного успокоился: - Не с моими силами... Вот он так может: "здоровый дух в здоровом теле"!.. Может, да не делает... А почему не делает?.."

Глава II

Восемнадцатое столетие или семейство Булгаковых

Солнце уже перевалило далеко за полдень, когда Булгаков проснулся. В комнате не было никого, только крыса лежала в ногах на его диване, положив мордочку между лапок, совершенно так, как это делают легавые собаки после усиленной охоты. Он погладил ее, бросил кусочек хлеба. На столе лежал лист бумаги, на котором синими буквами было начертано:
"Раньше вечера не вернусь, ключ положите у крыльца с левой стороны под большим камнем".
Он взял толстый карандаш и, обернув другим концом, подписал красными буквами:
"Завтра на толкучке".

Затем он обвел глазами комнату: кроме дивана, трехногого стула и стола, другой мебели не оказалось. В одном углу на полу лежало с десяток яиц. В другом валялись с донельзя искривленными задниками сапоги и рядом большая бельевая корзина, которую часто употребляют прачки для разноски чистого белья. Корзина эта, очевидно, заменяла хозяину комод и вмещала весь его гардероб. Кроме чистого белья и нескольких штук накрахмаленных рубашек, там виднелся черный сюртук и летние брюки.
Вывалив без церемонии все содержимое на диван, Булгаков, захватив пустую корзину, вышел из комнаты, запер двери и, положив ключ под камнем, выбрался на улицу.

Дойдя до первого переулка, он с минуту постоял, как бы раздумывая, куда итти, и, остановив проезжавшего извозчика, велел ехать в дом Вяртинга. Здесь все население стариков только что восстало от опочивания и готовилось пить чай. В столовой миловидная с плутовскими глазками девушка Даша сервировала большой круглый стол. В следующей комнате на широком кресле с высокой спинкой восседала Марья Михайловна -- родоначальница трех поколений Булгаковых -- очень тучная старуха с двойным подбородком. Она сидела у открытого окна с газетой в руках и с громадными старинными, в медной оправе, очками на красном мясистом носу. Ее первенец, дядя Булгакова, рослый старик с правильными чертами лица, шлепал туфлями по всем трем комнатам и пускал клубы дыма из черного черешневого мундштука. Обе тетки сидели над целой кучей столового белья и сортировали его, отмечая по углам то красной, то черной ниткой -- это была новая затея младшей из них, Елены Игнатьевны, которая всю жизнь прослужила кастеляншей при дворе Михаила Николаевича на Кавказе и теперь, на старости лет, хотела жить также своим трудом, чтобы никого не обременять собою. Но до сих пор все как-то не клеилось, и из этих благородных стремлений, при отсутствии уменья взяться за дело, выходила только лишняя трата денег. Сначала она вздумала собственноручно мотать коровьи кишки на струны и, по выражению Булгакова, промотала полторы тысячи, выданные ей старшим братом, т. е. дядей Булгакова. Теперь при помощи того же дяди были выписаны стиральные машины, из которых одна уже не действовала, и ее валик составлял предмет тайных вожделений племянника---для устройства типографии. Благодаря обширным знакомствам, многие командиры военных судов присылали к ним все судовое, т. е. столовое белье. Дело только что началась, и обе тетки были в страшных хлопотах.

-- Всему патриархату Булгаковского рода сто лет здравствовать и благоденствовать! -- возгласил Булгаков, появляясь в комнате.
--- А молодому поколению сто розог в..., чтобы не пропадало по целым суткам из дому, да не заставляло бы себя ждать с обедом, как сегодня, когда меня проморили целых полчаса по твоей милости, -- ответил дядя, первый встречая в дверях племянника и целуясь с ним.
--- Фи, фи, mon oncle, какие вы непотребства изрыгаете! -- отвечал тот.
-- Да чем же, братец, худо! Ведь по-вашему, что естественно, то и хорошо. А что же может быть естественнее, как выпороть шалопая.
-- Рутина, дядюшка, рутина, а слово сие скверное есть. Во-первых, потому именно, что указывает место уязвления розгами, а во-вторых, потому, что напоминает лицо ожиревшего бюрократа. Это уже вы, дядюшка, смекаете, в чей огород... Здравствуйте, бабушка! Скажите-ка, когда покупали свои окуляры? при царе Горохе или Додоне?.. Mes tantеs, бросьте ваше оружие, иначе я не приложусь к вашим ручкам, из опасения проколоть себе губы.

-- Давай-ка сюда не губы, а свой язычок, мы его наколем как следует, чтоб страх знал! -- отвечала Елена Игнатьевна.
-- Что за скверную привычку, мамаша, имеют извозчики в ваших диких краях! До тех пор стоят у ворот, пока им не вышлют денег! -- сказал Булгаков, подходя, наконец, к матери.
-- Это, дружок, везде так. Сколько нужно?-- сказала она, доставая из кармана замшевое портмонэ.
-- Я полагаю, что даже за два пятиалтынных он согласится уехать.
-- Даша! На, отпусти извозчика!
-- Ах, Коля, Коля! -- обратилась к нему Марья Михайловна, опуская газету и вскидывая на лоб свои громадные очки, привязанные черной лентой вокруг головы. -- Я вот все читаю здесь, какие это ужасные люди! Собственности не признают, на семейные узы посягают. Неужели и ты такой?
-- Нет, бабушка, -- засмеялся Булгаков, -- мы только против начальства идем.
-- Ну, и слава богу! -- произнесла старуха, крестясь.
В ее глазах война с начальством получала вид только легкой шалости в виду таких ужасов, как посягательство на священные узы.
-- Что вы, маменька, боже избави!.. Мой Коля не таков, -- вступилась за сына мать Булгакова. -- Они там все только со своими профессорами ссорятся.
-- Пожалуйте чай кушать,---возвестила Даша, появляясь на пороге и бросая кокетливый взгляд на молодого барина.

Все поднялись; только Марья Михайловна, сидя в кресле, принялась раскачиваться взад и вперед всем туловищем. По своей тучности и старости она не могла иначе встать на ноги, как предварительно раскачав корпус и вдруг перегнув его далеко вперед так, чтоб перемещением центра тяжести вывести себя из положения устойчивого равновесия. Булгаков встал перед нею подбоченясь.
-- Что, бабушка, старость -- не радость?--- спросил он.
-- Давай, давай руку, нечего зубы-то скалить на старуху!
Он протянул свой сжатый кулак, и когда она ухватилась за него обеими руками, то, отставив одну ногу назад, сделал вид, будто тянет изо всех сил, произнося нараспев: "Дернем -- подернем, раз, два!"

Даже дядя улыбнулся и только заметил, качнув головой:
-- Эх, розог бы!
В столовой Булгаков, взяв принесенную корзинку и подняв высоко над головой, произнес:
-- Милые мои, бабушка, тетеньки, дядюшка! Видите, что это такое?
-- Видим очень хорошо: корзина, -- ответила мать.
.-- И притом пустая,--добавил дядя.
-- Совершенно справедливо, А знаете ли зачем я ее привез?
-- Нет, еще не знаем: вот когда скажешь, так будем знать, -- сказала тетка.
-- Для того, чтобы вы наполнили ее всякими лакомыми яствами, а я снесу ее тем, у кого их нет... Ведь вы вчера посылали в острог, а мои фавориты хотя еще не сидят в остроге, но все же не имеют чем полакомиться в праздник.
-- Это хорошо, что ты заботишься о товарищах. Ну, поставь пока корзину там, в темную кладовую -- я после приготовлю сама, а теперь садись пить чай, -- сказала мать, снимая с самовара чайник и аккуратно разливая чай по стаканам через серебряное ситечко.
-- Где же ты обедал? У сестры?--спросил дядя.
-- Я ел там, но это, кажется, был ужин.
-- Как ужин?
-- Вот видите ли! С тех пор, как я приехал, я все непрерывно хожу из дома в дом по разным родичам, и везде-то едят, едят и едят! Так что я совсем сбился с панталыку: где завтрак, где ужин. А главное, совсем утратил понятие о разделении времени -- что вчера, что сегодня. Вот, например, в настоящую минуту я только что встал, и мне кажется, что как раз следует начинать чай, а вы спрашиваете о каком-то обеде.
-- Вертопрах ты, братец, -- сказал дядя. -- Потому и в голове ветер ходит.
-- Был ли ты, по крайней мере, у брата? -- спросила мать, передавая ему второй стакан.
-- Каюсь, маман, не был.
-- Не хорошо, Коля, мне будет неприятно... Третий день как приехал, а ему не кажешься, как будто он тебе чужой.
-- Да ведь его дражайшая, увидя мои демократические ботфорты на своем ковре, чего доброго разрешится прежде времени.
-- Ну полно вздор городить. А ты вот не думай сбежать после чаю вечером -- мы все отправимся к нему, -- настаивала мать.
-- Извольте, сегодня отдаюсь в ваше полное распоряжение: куда хотите, туда и ведите,, -- хоть к чорту на рога. Только, право, мои сапоги произведут там целую революцию.
-- В самом деле, надо его прифрантить; там будут гости, -- вмешался дядя, оглядывая племянника с ног до головы. --- Времени еще довольно. Поезжай сейчас же в лавку и экипируйся, начиная с ботинок и кончая черным сюртуком. Вот тебе и ресурсы. -- Он перебросил через стол две новеньких двадцатипятирублевки.
-- Сделаю и это, но с тем, что костюм останется у вас, в виде домашней принадлежности. И я буду облачаться в него, лишь когда нахожусь в вашем обществе; так, лично мне, в моей сфере он не нужен.
-- Вместо того, чтоб терять даром время, поезжай-ка лучше, а то опять заставишь всех нас ждать. Да не накупай дряни: лучше заплати дороже, чтоб вещи были порядочные; нечего денег жалеть, меня не разорит.
-- Все будет первый сорт. Что их жалеть, ведь эти дележки не трудовые; как пришли, так и уйдут, -- двусмысленно заметил Булгаков, отыскивая свою "бандитку".

Дядя поморщился и ничего не сказал, зная, что при малейшей резкости с его стороны он рискует получить деньги обратно с более определенным намеком насчет безгрешности его доходов. Он заведывал в таможне главными пакгаузами и очень не любил, когда племянник пускался в исследование происхождения слова "таможня", производя его от "там можно".

Когда старики Булгаковы вместе с одетым теперь с иголочки "молодцом", как называл его дядя, явились в дом Андрея Булгакова, они застали там уже по обыкновению большое общество. Андрей Булгаков, старший брат Николая, был видным земским деятелем и принадлежал к числу тех либеральных дельцов, которые не только ворочают в земстве, но и заправляют провинциальным общественным1 мнением. Он жил очень открыто, на широкую ногу, как водится, выше своих средств и всегда нуждался в деньгах. Зато дом его, действительно, служил горнилом, где вырабатывали и предрешали все вопросы общественной городской жизни, и отсюда приговоры уже в готовой форме разносились и в думу, и в земство. Дом его походил на какой-то частный клуб, где с утра до вечера толпилась самая разнообразная публика: земцы, военные, учителя гимназий, дамы всех рангов, начиная с графини Левашовой, жены командующего местными войсками, до жены какого-нибудь прапора. Все теснилось в его столовой, где обеды и ужины редко накрывались иначе, как на два стола.

Жена его, Полина Егоровна, женщина очень недалекого ума, с трудом могла поддерживать в обществе выпавшую на ее долю роль. С маленькой, очень красивой головкой, насаженной на громадное, безобразно разжиревшее туловище, она представляла собою странную смесь красоты и уродливости: тучность ее была так непомерна, что однажды, неосторожно оступившись, она переломила себе ногу -- кость не выдержала веса. Зато она была домовитой, расчетливой, даже несколько скуповатой хозяйкой и плодовитой женой. В настоящее время она ходила при последних днях, "на сносях", как выражался Булгаков, и это еще более увеличивало ее объем. Но благодаря принятой предосторожности насчет сапогов, встреча произошла без ускорения родов, хотя Булгаков все-таки привел ее в смущение и заставил покраснеть первою же приветственною фразою.

-- А вы, Полина Егоровна, все такая же бельфамистая, попрежнему цветете и расширяетесь, -- начал было он, но тут же почувствовал щипок в локоть от своего дядюшки, который поспешил на выручку сконфуженной хозяйке. Покончивши с своей belle soeur, Булгаков продолжал, здороваться с остальными.
-- А вы что за человек? -- обратился он, останавливаясь, наконец, против раздушенного, щеголевато одетого молодого человека, с умными выразительными глазами, вежливо ответившего ему поклоном.
-- Студент Технологического института, если вам угодно.
Незнакомец снова поклонился.
-- Стало быть, коллега, -- вот не ожидал! Учимся в одном храме, а впервые пришлось увидеться за две тысячи ,верст в доме моего почтенного братца. Ну, значит, вы здесь такая же неуместная птица, как и я -- ни к селу, ни к городу -- я прекрасно: вдвоем чувствуешь себя все же смелее, а то видите, как все на нас уставились, словно на чудища заморские. -- Он обвел глазами окружавших, которые действительно с любопытством смотрели на эту странную встречу двух студентов, а студенты в городе были новинка, которою все и без того интересовались.
-- Мне очень приятно познакомиться с вами. Если не ошибаюсь, вы -- Николай Булгаков. Слышал о вас в институте. Но мне кажется, что вы сами отчасти подаете повод ко всеобщему вниманию своими несколько оригинальными приемами.
-- То есть, которые кажутся оригинальными, только потому, что здесь изгнано все естественное, -- ответил Булгаков. -- Однако же вы все-таки умнее, чем кажетесь, господин студент.
Молодой человек улыбнулся чуть заметно одними глазами.
-- Надеюсь при дальнейшем знакомстве утвердить вас в этой догадке. Моя фамилия Кастрюлин. Имею особые причины не ссориться с вами, -- добавил он уже совсем тихо, так что присутствующие не разобрали.
-- Коля, вот Платон Андреевич Григораш, сослуживец и друг твоего отца, -- сказала мать, указывая на пожилого человека с гладко выбритым подбородком и длинными седыми усами, опущенными по-казацки.
Булгаков молча поклонился.
-- А вот моя доченька Ната,-- заговорил тот низким баритоном. Мы были с твоим отцом приятели. Ну, так мне хотелось, чтоб и вы, дети, подружились и чтобы ты не считал мой дом чужим, а приходил обедать и ужинать, когда вздумаешь, без церемонии.
Булгаков перевел глаза на проходившую худенькую девушку, совсем еще с детским личиком. Она присела, как институтка, и покраснела до корней волос, но потом, видимо, преодолевая робость, крепко пожала ему руку по-товарищески. Это понравилось Булгакову, и он ласково посмотрел в ее смущенное личико.
"Не красивая, а симпатичная, -- подумал он. -- Глаза добрые и смотрят пытливо. Видно, жизнь хотят узнать, да не много только увидят хорошего".
-- Слышите, что говорит ваш papa,--произнес он вслух, не выпуская ее руку. Я буду рассчитывать приобресть ваше расположение, если не своими заслугами, то хотя в силу приказания старших.

Девушка еще более смутилась, я ее слегка сдвинувшиеся брови показывали, что головка ее усиленно собирает мысли, чтобы подыскать ответ. Она стояла в. нескольких шагах от растворенного окна, спиною к нему, Булгаков прямо против нее, а Платон Андреевич, подавшись немного назад и заложив руки за спину, облокотился на зеркальный столик перед большим трюмо, висевшим в простенке, и с интересом прислушивался к их разговору.
-- О, я-то привыкла повиноваться старшим, но вы, кажется, властей не признаете.

Из прихожей раздался не звонок, а какой-то сильный отрывистый трезвон, затем сейчас же было слышно, как оборвавшийся колокольчик с грохотом покатился по полу, а в дверь послышались частые, хотя и слабые удары. Ближайшая публика бросилась отворять парадную дверь. У соседнего окна, с побледневшим лицом, закричала Зинаида.
-- Спасите, спасите Степана! Он под колесами там. Лошадь зацепилась за тумбу! Да бегите же, бегите скорее!. Здесь недолго!-- бессвязно произнесла она, в изнеможении опускаясь на диван.
Ната не могла себе дать отчет в том, что произошло перед нею в последующие минуты: вначале она почувствовала свое правое плечо словно зажатым в тисках. В то же время она каким-то сильным толчком была отброшена в сторону, а у самого ее носа мелькнули каблуки Булгакова, и вся его коренастая фигура исчезла в темноте окна. Ната только слабо вскрикнула и невольно протянула руки к окну, как бы желая что-то удержать.

Внизу между тем слышались какая-то глухая возня, топот копыт, лошадиное фырканье и слабые стоны. Пролетев благополучно полтора этажа и очутившись на улице, Булгаков успел перехватить под уздцы лошадь, волочившую легкие дрожки по тротуару, беспрестанно цепляясь колесами за тумбы. Кучер, запутавшийся в вожжах, слабо стонал, лежа между передними колесами и задними ногами лошади. В одно мгновенье закрутив удила под нижней челюстью лошади, Булгаков сначала не знал, что предпринять: нельзя было ни осаживать назад, ни протянуть вперед, чтобы не переехать несчастного кучера колесами.

           Фёдор Юрковский в молодости

Между тем испуганный конь, танцуя на месте, ежеминутно угрожал наступить на него копытами. В это же время он заметил, что и с другой стороны около лошади возится кто-то.
-- Жмите ухо, Булгаков, вы сильнее меня! -- внятно произнес сдержанным, совершенно спокойным голосом Кастрюлин.
Булгакову удалось овладеть ухом лошади, и, свернув его вдвое, он зажал его из всей силы. Лошадь опустила голову и замерла от мучительной боли, не делая ни малейшего движения.
-- Вытаскивайте его поскорее, -- в свою очередь проговорил Булгаков,
Тут подоспело несколько офицеров; они помогли отпутать вожжи и высвободили из-под колес сидевшего Степана, которого пришлось положить в дрожки, так как он не мог держаться на ногах. Булгаков, держа лошадь под уздцы, осторожно ввел ее во двор. Доктор оказался между постояльцами дома и после непродолжительного осмотра вынес успокоительное решение: ушибы хотя и сильны, насколько можно Заключить по подметкам и синеве, но переломов нет, а о внутренних повреждениях судить трудно, потому что человек мертвецки пьян. Вообще он надеется, что большой опасности нет.
Мало-по-малу в гостиной все приняло обычный порядок: почтенные отцы расселись за карточными столами, молодежь сбилась в кружки. Зинаида Александровна успела уже в десятый раз рассказать, как пьяный Степан -- она все видела из окна -- наехал на тумбу, полетел с козел и запутался в вожжах. Ведь сколько раз Иван Егорович говорил ему, чтобы не надевал вожжей за спину. Так нет, все по-своему! Лошадь, испугавшись чего-то, подхватила, но на углу зацепилась колесами за фонарный столб и добежала досюда.
-- Ну, и так далее, остальное знаем, -- сказал Григораш.
-- А где же мой брудер, -- громко произнес Булгаков, обращаясь к своей belle soeur.---Что-то я его не вижу до сих пор?
-- Он у себя в кабинете занимается делами, теперь уже скоро выйдет.
-- Кабинет здесь? -- спросил Булгаков, направляясь к запертой двери.
-- Он занят! -- с ударением повторила Полина Егоровна, желая дать понять, что мужа нельзя беспокоить в его серьезных занятиях.

Булгаков только нетерпеливо передернул плечами, отворяя дверь.
-- А! Николай... здравствуй! -- приветствовал его хозяин, поднимаясь с кресла качалки, на котором он помещался перед большим письменным столом, и делая два шага навстречу брату по мягкой тигровой шкуре, разостланной в ногах. Они обнялись.
-- Ну, садись!
-- Деньги есть? -- приступил прямо Николай, вспоминая фразу графа: "налегайте на родных". --- А тебе очень нужны?
-- Нужны, братец, и очень, жестоко и экстренно! Чем больше, тем лучше и еще что-то. Ну, словом, нужны, нужны и нужны, и еще немножко нужны.
-- Сколько же?
-- Да чего торговаться-то, -- выворачивай все, что есть. Ведь наверно не много в кармане, а ящики и вовсе пусты... Даром, что большая конторка.
--- Нет, ты все же скажи, я где-нибудь после достану, а теперь вот тут немного есть.
Он вынул из бокового кармана небольшую пачку, потом полез в другой карман и вынул из портмонэ еще несколько мелких кредиток, выкладывая все это на стол перед братом, который принялся пересчитывать их.
--- Постой, тут, кажется, еще где-то были. -- И он вытащил из жилета еще две новеньких рублевых бумажки.
-- Тридцать восемь, -- сказал Николай. -- Доставай еще двенадцать до полусотни, и будет с тебя.
-- Ну, брат, больше нет. Впрочем, подожди, вот выйдем в зал, я у кого-нибудь перехвачу. А теперь нам нужно переговорить об имении. Ты знаешь, Чиботинский участок продан, это мы без тебя порешили, нельзя было... деньги нужны... ты понимаешь? На твою долю полторы тысячи... Хочешь?--Он поднес Николаю серебряный портсигар, из которого тот вынул сигару, и стал скусывать кончик.
А твои полторы тысячи,--продолжал он, --лежали сначала на хранении у меня, а там подвернулись срочные платежи, в банк земский надо было внести. Ну, и пришлось их пустить в оборот. Тебе ведь разом они не понадобятся, я их тебе по частям выплачу.
-- Да ведь я уже сказал своей матери, что не требую своей части. Я этого имения не наживал и своим не считаю. Ты их спустил, ну и баста! У меня ни жены, ни детей нет, и все "мое" на мне...
-- Все-таки надо же тебе жить чем-нибудь. Я их отдам, вот немного поправлюсь обстоятельствами.
-- Никогда твои обстоятельства не поправятся и никогда ты их мне не отдашь по той простой причине, что ты всем должен я никому не отдаешь. Нечего даром и толковать, благо я отказался. А вот я когда-нибудь еще приеду раз-другой без копейки и опять прихвачу у тебя рублей пятьдесят, тем и сочтемся. Это что же за игрушка?
Булгаков взял со стола маленький карманный револьвер с изящной костяной рукояткой.
-- Американской системы, -- отвечал брат, --- с сильным боем. Даром что пулька не более горошины, а на пятнадцать шагов пробивает еловую доску.
-- Все же дело ненадежное. Моя цацка будет посолиднев. -- Булгаков откинул полу сюртука. -- Видишь, смитовский, старого разбора. Здесь, брат, калибр патрона немногим уступит кавалерийской берданке.
-- Но это неудобно носить -- оттягивает.
-- Как привыкнешь, не чувствуешь, -- возразил Булгаков, опуская себе в карман и маленький револьвер брата.
--- Ты, кажется, ошибся: это мой! -- сказал, улыбаясь, Андрей.
-- То есть он был твой, пока не попал ко мне в карман, а теперь будет мой.
-- Да ведь у тебя есть большой, зачем еще?
-- А ты знаешь, цыгану дай сколько хочешь лошадей, он все-таки украдет еще одну. Ну и я тоже не могу видеть никакого оружия, чтобы не положить его в свой карман.' Таково уже свойство моей натуры.

Тут в кабинет вошел Григораш с часами в руках.
-- Андрей, ты сегодня из рук вон как неаккуратен. Посмотри, целых пятнадцать минут просрочил. Тебя все ждут.
Он на правах старинного друга дома говорил всем " ты".
-- Сейчас, сейчас, Платон Андреевич, все вот он виноват! Здравствуйте, голубчик! Кстати, помогите нам рассчитаться. У меня нет в настоящую минуту денег, а у вас они всегда в кармане. Дайте, пожалуйста, рублей двадцать пять.
-- Изволь, мой друг, и не задерживай. Карты давно на столе, -- сказал Григораш, вынимая туго набитый бумажник и отсчитывая деньги.
-- Завтра или послезавтра отдам, спасибо. Идите же и собирайте партнеров, я сию минуту... Вот, братец, -- сказал он Булгакову, кивая на Григораша, -- ходячий капитал! Продал два имения в Малороссии, и теперь двести тысяч наличными в банке лежат. И одна единственная дочка. Миловидная девочка, не зевай.-- И Андрей снова кивнул в сторону ушедшего Григораша. -- Не красавица, но двести тысяч скрасят хоть чорта в юбке.
-- Это тебе, -- сказал Андрей, отсчитывая двенадцать рублей и отдавая их брату, -- а это мне, чтоб было чем расплатиться в случае проигрыша в карты. Ну, идем в зал!

Выйдя из кабинета, хозяин быстро поздоровался со всеми, сказав каждому по нескольку приветливых слов, и затем направился к одному из карточных столов в гостиной, на котором Платон Андреевич разложил карты красивым полукругом. Младший же Булгаков не. пошел ни к нему, ни к шумному кружку, столпившемуся вокруг диванного стола под председательством хозяйки, а сел сейчас же за дверью кабинета к угловому столику и задумался. - Он думал о Григораше, о его Наточке с ее приданым. "Не зевай", -- повторял он себе слова брата.-- "С такими деньгами можно начать организацию целого края. Что же? Попытать разве счастья! Она совсем еще ребенок, значит можно гнуть, куда хочешь. Достанется прокурору-- будет прокурорша; попадет на лоно нашему брату радикалу -- будет радикалка. Положим, не ахтительная, а все же, по доброте, деньги отдаст на что угодно,---продолжал он, развивая свою мысль. -- Ну, а потом что? Потребует любви. Вот тут-то уж неизвестно что! А разве эти ее деньги честные? Я не был бы виноват, если бы, положим, пришлось стать орудием более справедливого, то есть более разумного, --- поправился он, -- употребления этих награбленных ее отцом сумм".

Но Булгаков чувствовал, что все такие рассуждения не приводят его ни к какому окончательному решению, и вопросы снова теснились в его голове. Житье с нелюбимой. "Да ведь она -- добрая, это видно с первого взгляда, может быть, к тому же окажется не дурной, так за что же не любить ее? И не хуже ли, если ее мужем будет какой-нибудь жандармский полковник, который положит в карман эти двести тысяч и будет нас же ловить. И ведь живо найдется такой муж. Так нет же, -- чуть не воскликнул он, -- поспорим! Не дам согнуть эту молодую лозу. Надо ей хоть путь указать. Пусть только она от них отвернется. Если не нам, то и не им!" -- Он сжал кулак, и увлеченный своими мыслями, ударил по кругленькому столику так, что одна из трех его ножек с треском разъехалась, вследствие чего стол покачнулся на бок,
-- Положим, Александр Македонский был великий человек, но следует ли из того, что надобно ломать мебель в доме вашего братца, -- произнес, смеясь, проходивший Кастрюлин, ловко подхватив столик на лету и удерживая его от дальнейшего падения.
Булгаков нагнулся, вставил выдвинувшийся шип обратно в гнездо и прислонил столик к стене.
-- Увлекся идеей разрушения, -- обратился он к Кастрюлину. --- Садитесь!
-- Вижу, -- ответил тот, усаживаясь рядом на стуле. -- Я уже давно слежу за усиленной работой вашей мысли, но никакие ожидал, что она разрешится таким энергическим эффектом, а то бы предупредил. Но, кажется, на нас не обращают внимания, и я пользуюсь минутой, чтоб сказать вам, что если вы знаете пароль "на черепаху", то я могу сообщить вам кое-что.
-- Знаю: "улитка".
-- Это я только для одной обрядности спросил. Сомнения быть не могло. Ваша маска так известна среди товарищей.
-- То есть, маска арлекина, -- засмеялся Булгаков.
-- Пожалуй, хоть и так. Надо сознаться, вы играете свою роль артистически.
-- Я так сроднился с нею, что часто сам не знаю, где собственно кончается арлекин и где начинается во мне человек.
-- Но такая роль слишком эффектна, обращает на вас внимание, -- с ударением произнес Кастрюлин.
-- В том-то и суть: чем более бьешь в глаза, тем менее присматриваются.
-- При известных условиях такой расчет бывает верен. Но вот вам письмо, оно получено только вчера вечером, ил я во всякое время к вашим услугам. Я живу в доме Эротузы в качестве учителя. Это на Купеческой улице, -- вы знаете?
-- Знаю, -- ответил Булгаков, быстро сунув конверт в карман. -- Постараемся не казаться конспираторами, на нас опять наступает двуутробка.
Кастрюлин чуть улыбнулся одними глазами и встал навстречу тяжело переваливающейся хозяйке.
-- Хороша нынче молодежь, бросили дам и скрылись в уединении! Извольте же загладить свой проступок и явиться любезными кавалерами! Дамы вас требуют!
-- Что касается меня, Полина Егоровна, я должен откланяться и пожертвовать этим удовольствием ради науки, -- ответил Кастрюлин.
-- Как, уже уходите? А ужин?
-- Благодарю, но у меня еще вечерний урок.
-- О, вы человек ученый, я знаю и потому не буду более удерживать, хотя мне и жаль потерять такого гостя! А ты, Николай, должен непременно рассказать нам столичные новости! Давай же руку!--Она подошла с вил к дивану. -- Вот привела к вам беглеца! Садись и рассказывай!
--- О чем прикажете?
-- О Петербурге, конечно, не о Париже.
-- Извольте, mesdames и messieurs, миледи и милорды! --- развязно обратился Булгаков к окружающим, тотчас же входя в свой обыкновенный тон. -- Петербург -- столица России, стоит при реке Неве, через которую перекинут Николаевский мост в три четверти версты длиною. И это тем удивительнее, что сие грандиозное сооружение воздвигнуто на основании дифференциального исчисления, то есть бесконечно малых величин. Посреди моста возвышается часовня, а к ее стене прибит термометр в два аршина, который всегда показывает сорок градусов мороза. Исаакиевский собор--третье здание по величине в Европе. В алтаре его масляными красками на стеклянном окне в четыре сажени величиною изображено Распятие. Дюссо и Борель -- суть лучшие кабаки, в которых выпиваются заморские вина и пожираются всякие живности, от млекопитающегося быка до пресмыкающихся черепах и лимбургских червей включительно. А на Волковом кладбище покойников шлепают прямо в воду, которая там стоит на поларшина глубины, где их в свою очередь пожирают черви и другие пресмыкающиеся гады.
-- Ну тебя, понес околесицу! -- перебила Зинаида Александровна. -- Ты нам лучше о театрах, об опере! Как тебе понравилось?
-- Изволь, душа моя, можно и о театре. -- Он зажмурил глаза и, бросив прежний торжественный тон, начал скороговоркой, как отвечают зазубренный урок, качая в такт головой.-- Божественная Патти поражает чистотой и необыкновенной обработкой своего голоса, ее рулады и трели скорее напоминают артистическую игру какого-нибудь музыкального инструмента, чем звук человеческого голоса, это просто волшебная флейта. Тогда как обожаемая Лукка влагает больше души и чувства в свое пение и много выигрывает страстностью своей игры. Но восхитительнее всех несравненная Нильсон, которая... фу! Устал!----произнес он, открыв глаза и переводя дух.
-- Ты все дурачишься, а лучше бы сказал нам в самом деле, в чем ты видел Лукку, как она играет!
-- Да, право же, не о чем и говорить. Видел я ее в Сомнамбуле, бегает на сцене в одной юбке, распустивши волосы, а публика кричит: "forra!" Она дрыгнет как-нибудь ножкой, ей опять "biss!".
-- А какие ей овации устраивают, тебе случалось видеть? -- всполошилась Полина Егоровна.
-- Как же не видеть! Во-первых, как окончится действие, волокут ей через партер прорву букетов, и на каждый ее букет целая семья рабочая с пятью работниками могла бы прожить несколько месяцев. Потом ее самое волокут к подъезду кареты, и наконец, когда захлопнут дверцы и кучер тронет лошадей, то бегут вокруг, вскакивают на подножки и лижут стекла ее кареты. И вот на другой день в газетах все это безобразие так пропечатают, что вам-то издалека кажется, будто и в самом деле что-нибудь нужное происходило.
-- Ужинать подано, -- доложил человек, появляясь в дверях столовой.
-- Господа, прошу:--громко возгласила хозяйка.

Ужин затянулся, и гости поздно разошлись по домам, держась группами, кому по дороге, ибо в городе было неспокойно, благодаря тому, что несколько сот корабельных рабочих остались без работы вследствие сокращении казенных расходов. Голодный люд ударился в грабеж, дерзость воров достигла неслыханных размеров. Многие воры завели револьверы, в дома вламывались открытою вооруженною силою, или употребляли такой маневр: сами жулики кричали "караул" под окнами, чтоб выманить хозяев, а затем вскакивали в растворенную дверь или окно сердобольного хозяина. Посылаемые в обходы из местных войск впадали в стачку с жуликами, и полицейские свистки обращались в сигнал для нападения, что окончательно сбило с толку и полицию, и горожан. Даже вооруженные офицеры с револьверами в карманах не решались ходить в одиночку, особенно по малонаселенным частям города, а на женское население это навело положительную панику.

      Ф.Н. Юрковский- узник Шлиссельбургской крепости

Так и теперь в доме Виртинга на женской половине не довольствовались одними запорами и крючками. Прежде чем заснуть, дом был приведен в оборонительное положение, т. е. все окна и двери были забаррикадированы кучею стульев и кресел, так что при малейшем движении ставень все это могло рухнуть с грохотом и произвести тревогу. Улегся и дядя, посоветовав через дверь племяннику не держать долго открытым окно.
-- Фундамент хоть и высок, а тоже вскочить недолго, и время уже позднее.
-- Не беспокойтесь, дядюшка, у меня есть всегда шесть пуль наготове,--отвечал Булгаков.
Окно его маленькой угловой комнатки, выходящее в узенький палисадник, продолжало оставаться открытым.

Он сидел у стола, выписывая из данного ему Кастрюлиным письма ряд цифр, которые каким-то странным образом превращались в буквы, буквы собирались в слова, а из слов складывались фразы. Если бы даже он и не был так погружен в свое арифметико-этимологическое занятие, то и тогда ему трудно было бы заметить пару глаз, юрко следивших за всеми его движениями из-под густого сиреневого куста, широко разросшеюся в палисаднике, отделенного от улицы новенькой деревянной решеткой. Наконец его труд был окончен, и результаты были безжалостно преданы сожжению на лампе.

Внимание Булгакова уже давно привлекал своими раскатами беспрестанно проезжавший мимо окон экипаж. Теперь вновь послышался шум колес. Он из любопытства перегнулся через окно, чтоб лучше рассмотреть сидевших в экипаже, но 'ничего не мог заметить, потому что верх фаэтона был поднят, хотя погода стояла прекрасная, и это обстоятельство ему тоже показалось странным, так как биржевые извозчики поднимают верх только в случае дождя. Фаэтон прокатил мелкой рысью, завернув за угол дома и через десять минут снова проехал обратно, Булгаков хорошо заметил, что это были те же самые серые лошади. Такой маневр повторялся несколько раз-
"Какие-нибудь низшего разбора донжуанские ухаживания за хорошенькими прачками",--подумал он, вспомнив бойкие глазенки прачки Даши, прислуживавшей за чаем, и жалобы тетки, что ее работницы все бегают за калитку любезничать с своими кавалерами. Он закрыл окно, разделся и задул лампу.
В тот момент, когда он стал совсем забываться в сладкой дремоте, ему послышался где-то резкий звенящий удар, словно посыпались разбитые стекла, и потом какой-то глухой шум за стеной.
"Не воры ли?---мелькнуло в его сонной голове.
"Э, вздор, с бабами живешь, так и мысли на бабий лад настроены". И он в ту же минуту заснул богатырским сном.

Булгаков всегда уверял бабушку, что она не угадала своего призвания в жизни, что она рождена для трагедии и если бы играла на сцене, то составила бы всемирную славу. Действительно, Мария Михайловна имела неопределенную страсть к потрясающим монологам и впадала в драматический пафос при всяком ничтожном поводе, делая из мухи слона.
Поэтому Булгаков ничуть не испугался, когда на следующее утро был пробужден ее ранним появлением в дверях своей комнаты, с поднятыми вверх руками, с очками, на этот раз мотавшимися на шее, что должно было изображать крайнюю степень смятения. Она громко взывала:
-- Ах, Коля, Коля, ты все еще спишь!
-- Нет, бабушка, теперь не сплю, потому что вы разбудили меня.
-- Ты спишь! -- повторила она, чтоб не сбиться с роли,--и не знаешь, какое страшное несчастье разразилось над всеми нами!
--- Сейчас, бабушка, все узнаю. --- тоном непоколебимого убеждения произнес Булгаков.
-- Откуда же ты узнаешь? -- уже с ребяческим любопытством в голосе спросила старушка, совершенно забывая трагический тон.
-- Да ведь вы сейчас все скажете?
-- Да! Я скажу тебе, какое страшное происшествие случилось в эту ночь! -- тотчас же опять впадая в трагический тон, начала она. -- Скажу, что нас обокрали до нитки. Все мужское белье, наши меховые вещи, шубки! Вот здесь кладовка, за этой стеной! Окно выломано, сундуки взломаны! И как это ты не слыхал!?
-- Нет, бабушка, я не только слышал, но и видел фаэтон, на котором ваши вещи увозили,-- сказал Булгаков, припоминая ночную езду под окном, обратившую на себя его внимание, и звон выбитых стекол, смутно донесшийся до него в момент засыпания.
-- Господи, помилуй! Но как же ты допустил?
-- Спать хотелось, бабушка, я и поленился! Думал, только показалось, ан вышло и взаправду пошалили!
-- Ах, матерь божия! Слушайте, слушайте! Наш Коля ведь все видел! -- И она поспешила разнести по дому это новое обстоятельство, дающее еще больший интерес событиям. В доме никогда не вставали раньше десяти часов; теперь же, благодаря поднятой тревоге, несмотря на то, что было только семь часов утра, все население суетилось по комнатам в самом отчаянном дезабилье. Даже дядька, всегда чопорно приличный, теперь в одном нижнем белье и завернувшись в шелковое одеяло, шлепал своими пантуфлями по коридору к злополучному чулану.
"Ну, теперь здесь пойдут ахи на весь день",-- подумал Булгаков, выходя в столовую и машинально отыскивая глазами свою "бандитку". Потом он завернул в темную кладовую. Там стояла его корзина, совсем приготовленная, покрытая чистою скатертью. Он взял ее и вышел из дому никем незамеченный.

Глава III

Толкучка

Какая смесь одежд и наций!..

Булгаков старался дать себе отчет в своих чувствах. Он хорошо знал, что случившаяся покража будет очень чувствительна для домашних: весь зимний гардероб для целой семьи, да еще казенное белье, которое надо экстренно возвратить. "Сотен, пожалуй, на пять будет",--соображал он. Но все-таки он не мог откопать в себе и признаков сочувствия семейному горю. Просто какие-то отрывочные общие соображения скользили в его голове, не затрагивая чувств.

"Обворовали... . гм... конечно, общество не может существовать при таких условиях... А дядька разве не ворует там?.. И какая же из двух форм воровства более злостная?.. Выходит, вор у вора крадет... Ну, и чорт с ними, пусть себе перекрадывают друг у друга! Мне-то какое дело? Пусть мертвые погребают мертвых, живые же пусть думают о живых!"
Но мысли его опять возвращались к той же теме: "Здесь,--думалось ему,--воровали, быть может, из нужды, работы нет, жрать хочется...

А сам мой дядька крадет для роскоши, или, по меньшей мере, для комфорта... Нет, с ними и сам-то я, чорт побери, в какой переплет чуть не попал!"--думал он, быстро шагая с корзиной в руках по широкому тротуару еще пустынных улиц, ища глазами извозчика. "Ведь не одолей меня вчера сон, вздумай я выглянуть в окошко, чего доброго, надо было бы стрелять, защищая имущество, в этого самого вора! Вот оно что значит борьба общественных сил!"
-- Извозчик, на "Леваду"! --крикнул он, садясь на фаэтон и подозрительно поглядывая на пару его серых лошадей.

Булгаков скоро разыскал маленькую хатку с стоящим перед ней деревянным станком для ковки лошадей и, расплатившись с извозчиком, забрал свою корзину и вошел в кузницу.
-- А, здравствуйте, хозяин, -- произнес он обычным южным говором.

Ворота Шлиссельбургской крепости. Фото конца 19 ст.

-- Здорово булы! -- ответил кузнец, даже не взглянув на вошедшего. Он усердно ворочал клещами в самом жерле горна, из которого широкая горловина мехов, пыхтя, выдувала целый столб блестящих искр. Девочка лет десяти налегала на конец шеста, приводящего в движение меховые днища,
-- Бог помочь!
-- Нехай и вам поможе!

Кузнец выхватил из пылавших углей кусок добела раскаленного железа и зачастил молотком по наковальне, производя такой грохот, что пришлось замолчать и подождать, пока железо, сплющиваясь под ударами, постепенно перешло из ярко-красного цвета в темно-вишневый, затем в фиолетовый и, отливая синевою, наконец, совсем потемнело. Тут только хозяин взглянул из-под седых нависших бровей на посетителя, выжидая дальнейших объяснений.
-- Где у вас тут постояльцы проживают?-- спросил Булгаков.
-- А вам кого? Вон задняя хата во двори. Бiжi, Ивга! Проводи паныча до жiльцiв.
Девочка бросилась от меха к низенькой двери, выходящей на большой двор, широкий, что твое поле. Булгаков последовал за нею.
-- Та зараз! Не барысь!-- с чисто хохлацким лаконизмом крикнул ей вслед старик.
Они молча перешли через весь двор.
-- Ось тут! -- сказала девочка, ткнув пальцем почти в самую дверь небольшой, крытой соломой мазанки, и тотчас вприпрыжку побежала обратно, очевидно во исполнение наказа: "не барысь".

Оставшись один, Булгаков прежде всего убедился, что дверь заперта и, не получив ответа на стук, стал обходить вокруг хаты, пробуя поочередно каждое окно. Из них одно оказалось незапертым и вместе со ставней сейчас же подалось, как только он толкнул его рукою. Окно было такое маленькое, что Булгаков с трудом пролез" в него и очутился в чистенькой комнатке с земляным полом. На узких, в две доски, нарах спала совсем молоденькая девушка. почти девочка. Ее миленькое личико с разрумянившимися от сна щечками и алыми полураскрытыми губками совершенно утопало в волнах густых, разметавшихся по подушке каштановых волос. Спустившаяся рубашка с красивой малороссийской "оторочкой" открывала одно плечо и часть матовой груди, нескромно обнаруживая тайные прелести нежных, еще не вполне сложившихся женских форм... "Ишь как у них там все это деликатно устроено"--подумал Булгаков, на минуту останавливаясь и невольно любуясь спящей девочкой. Затем он тихо подошел к постели, осторожно натянув одеяло до самого подбородка, снова отступил на несколько шагов и принялся будить спящую:
-- Барышня! Синьёра! А, синьёра! Эй, как вас там -- прекрасная незнакомка!.. Да проснитесь же!
Девушка открыла глаза и несколько испуганно взглянула на незнакомца.
-- Кто вы такой? -- удивленно спросила она. Булгаков шаркнул ногой и церемонно раскланялся.
-- Двуногое животное, именуемое человек.
-- Как вы сюда попали? Это наша комната, женская... Как вы смели сюда войти!.. Вот там ваша!

Она гневно указала на дверь, осторожно высвободив кончик пальчика из-под одеяла.
-- Я-с, изволите ли видеть, только что приехал из столицы и не знаком еще с вашими провинциальными порядками. А попал сюда потому, что вольно же вам держать двери на запоре, а окна нарастворе... Ну, я и забрался к вам в спальню... такая уж у меня привычка: где скважина, туда и лезу! Это -- одно из свойств моей натуры... Надеюсь, вы, как добрая хозяйка, не откажете гостю в стакане чая?
-- Ну, хорошо, ступайте туда! -- повелительно произнесла девушка:--Я сейчас оденусь.
-- Иду и жду! -- ответил Булгаков, подняв с полу корзину, и вышел в соседнюю комнату.
-- Да притворяйте же дверь плотнее! -- пустила она ему вдогонку.
-- Дверь притворю, как следует! -- улыбнулся он, тщательно затворяя за собой обе половинки туго сходившихся дверей.
"Завзятая баба!" -- подумал Булгаков, оставшись один.

Комната, где он теперь очутился, была несколько больше первой, но также с земляным полом, и точно так же кругом нее тянулись узенькие нары, на которых лежал слой соломы, покрытый дешевым ковровым рядном, какое обыкновенно употребляется извозчиками для простых попон. В одном углу перед этими импровизированными диванами стоял белый сосновый стол, а вокруг него несколько толстых полен дров, поставленных "на попа", очевидно долженствовавших заменять стулья и кресла. На столе маленький походный самоварчик нетвердо держался на трех складных ножках, весь залитый донельзя зелеными подтеками, а на нем неуклюже восседал пузатый, непропорционально большой, с отбитым носом чайник. Далее несколько замусоленных стаканов без блюдцев, корки черного хлеба, объедки колбасы и остатки прогорклого творогу на замасленном куске "Московских ведомостей".

"Ну здесь-то украсть нечего"---усмехнулся Булгаков, обводя глазами пустую комнату. У него все еще оставалось впечатление ночного события у Виртинга. Через растворенную настежь дверь виднелись маленькие сенцы, а за ними кухонка с русской печью. Тут имущества было еще менее: кадочка с водою, ведро для помоев, да вязанка дров, .беспорядочно сваленная в угол, а в другом углу возвышалась куча тряпок и лохмотьев. При внимательном рассмотрении это оказалось очень заношенное грязное белье, мужское вместе с женским, причем и на мужском белье были несомненные признаки женского употребления.

На окне, возле куска простого мыла, стоял глиняный щербатый кувшин, изображавший в одно время и черпак для воды и умывальник, да и всю кухонную утварь.
"А ведь, наверное, здесь живет целая община, не меньше нашего семейства,--подумал Булгаков. -- Как не много нужно для человека, если он захочет ограничить себя только необходимым!"
Вскоре вошла хозяйка.
-- Это книжки, что ли? -- спросила она, протягивая руку к корзине, таким тоном, который ясно показывал, что книги здесь -- обычное дело.
-- Нет, это тоже пища, но не духовная, -- ответил гость.
Девушка сдернула покрывало.
-- Ах, какая прелесть! Пасхи!.. -- вскрикнула она, и все ее детское личико так и просияло от удовольствия.
-- Постойте же, я сейчас поставлю самовар и уберу стол, как следует, а то вот уже третий день Пасхи, а у нас здесь даже и не похоже на праздник!
Она схватила самовар и быстро исчезла в кухонку. Через пять минут оттуда потянуло дымком, а через четверть часа они уже сидели рядом у кипящего на всех порах самовара. Стол был даже покрыт чистой скатертью, снятой с корзины, и на нем по возможности в порядке были разложены яйца, ветчина и папушники. Молодая хозяйка налила чай себе и гостю, но только лишь потянулась за куском папушника, как Булгаков слегка отстранил ее руку.
-- А где ваше "Христос воскресе?" -- спросил он, шутя нагибаясь к ее личику.
-- В карман спрятала! -- бойко ответила девочка, несколько уклонившись назад.
-- То-то, я вижу, он у вас так и оттопырился, -- сказал Булгаков, указывая на высунувшийся из прорехи кармана кончик полуподвязанной юбки.

Девушка посмотрела на карман, вспыхнула и убежала в свою комнату.
"Бойкая барынька!.. Где это граф откопал?"-- подумал Булгаков. И так как она не возвращалась, то спустя несколько минут он крикнул громко:
-- Однако, барыня, если вы еще просидите там столько же, то рискуете остаться без пасхи: я все поем!
Девушка вышла, все еще немножко сконфуженная, но Булгаков постарался сейчас же занять ее разговором.
-- Скажите, пожалуйста, неужели вы, единственная обитательница всех этих чертогов?
-- О, нет, здесь собирается иногда человек по десять, по пятнадцать, и живут часто целые месяцы... Но постоянно живем только мы с сестрой Аней... Она теперь куда-то уехала недели на полторы и уж скоро должна вернуться; ее послал по какому-то делу граф... Это мы так зовем одного очень... -- она замялась, -- очень близкого приятеля моей сестры...
-- Я знаю, -- просто сказал Булгаков.
-- Откуда же вы знаете- об этом? -- опять слегка краснея и тем выдавая свою сестру, сказала девушка.

"Вот оно, -- подумал Булгаков, -- то-то граф и не хочет поселяться на обсерватории!"
-- Я знаю графа давно, это -- мой очень-очень близкий приятель,--самым обыкновенным тоном пояснил Булгаков, не давая заметить, что понял ее смущение.
-- На какие же деньги живет вся эта орава, когда съезжаются? Ведь их надо кормить?
-- Не знаю, откуда граф достает, он и за квартиру платит... Все что зарабатывает, то в нашу коммуну и несет, так что сам по нескольку дней сидит не обедая, если мы его не накормим.
-- Выходит, значит, "кому -- на, а кому -- нет!" -- улыбнулся Булгаков.
-- Ай! что это у вас? -- воскликнула девушка, заметив рукоятку, револьвера из-под распахнувшейся полы его сюртука, и потянулась рукой к нему за пояс,--подарите его мне! Я хочу иметь всегда при себе револьвер...
-- Зачем он вам? -- спросил Булгаков, зажимая локоть так, чтобы она не могла вытащить револьвер из кобуры.
-- Вот видите ли, -- и лицо девочки вдруг приняло серьезное выражение, -- здесь бывает всякий народ, и некоторые, когда остаются со мною, то лезут целоваться, как будто шутя, но мне это очень неприятно... А все это потому, что они сильнее меня... Если же у меня будет револьвер, тогда не посмеют.
-- Неприкосновенность личности есть основное право всякого человека, тем более женщины. И кто нарушает это право, тот теряет и свою неприкосновенность... Вы можете защищаться, противопоставляя силе силу. Но этот револьвер для вас тяжел... да и в карман не влезет. Я вам принесу маленький, тот будет хорош.
-- А все-таки покажите! я хочу посмотреть!
Она снова протянула руку к нему под сюртук.
--- Ну, тяните, -- сказал он, расстегнув кобуру.
-- А! Зачем вы отдали оружие! Вот теперь вы в моих руках, что захочу, то и заставлю делать! Не смейте шевелиться! -- И она прицелилась в него, держа револьвер, как ружье, обеими руками. Один ее палец случайно нажал собачку, замок щелкнул и курок навился, подняв свою змеиную головку. Булгаков быстрым ударом отвел дуло. Выстрел грянул, и пуля засела в стене потолка. В ту же минуту Булгаков сдавил точно клещами ее руку у кисти, пальцы ее бессильно разогнулись и револьвер упал на пол.

-- Ну, на первый хорошо и это, -- сказал он, нагибаясь и поднимая револьвер.
Девушка сидела неподвижно с широко раскрытыми глазами, не сознавая еще, что происходит вокруг нее...
-- Ну, чего же так испугались? -- ласково сказал он, погладив ее по волосам, как это делают с маленькими детьми, когда хотят их ободрить. --- Ведь ничего особенного не случилось, вы нажали собачку, курок спустился и револьвер дал выстрел, -- самая обыкновенная вещь. Никогда не следует так пугаться.
-- Ах, как страшно! -- нервно содрогаясь всем телом, проговорила, наконец, девушка, как бы очнувшись от сна, -- ведь я могла вас убить!..
-- Да, полагать надо, если бы этот кусочек свинца влепился в меня, не стал бы я с вами теперь резониться... но и тогда мир не провалился бы и даже дыры в небе не сделалось бы: одним человеком стало меньше, вот и все!
-- Да, хорошо вам рассказывать!.. Ну, что бы я в самом деле делала, если бы убила вас?
-- Самое умное было бы в таком разе пойти и сказать поскорее графу, чтобы он позаботился убрать меня отсюда, пока я не протух...
-- Ах, какая я дура! Никогда больше не буду так глупо шутить с оружием!
-- Это не глупость, а просто неуменье обращаться, потому что не знаете устройства механизма. Вот глядите, я вас научу, как надо обходиться с этой "глупой шутихой".

продолжение следует...