Леонид Иоакимович Каннегисер
(1896-1918)
Рецензия на сборник Анны Ахматовой «Четки»
Она живет в комнате, «где окна слишком узки», где на полках расставлены блестящие севрские статуэтки, душно пахнет старое саше и не пахнут белые хризантемы и яркие георгины.
Все эти близкие предметы — ее основные понятия.
Природу понимает она только через них, небо в ее глазах, если оно тускло-голубое, — то оно, «как на древне выцветшем холсте»; если оно яркое, то непременно, «ярче синего фаянса»; тина похожа на парчу, Булонский лес — как будто нарисован тушью в старом альбоме, облачко сереет, «как беличья распластанная шкурка»…
Какая духовная скудость, какое неумение воспринимать мир непосредственно!
Пантеизм чужд ей совсем. Она знает только людей, дающих ей боль, и Бога, которому можно молиться о смерти. Иначе она не понимает и Бога.
Вся ее жизнь — «слава безысходной боли», и она ждет смерти, как большого торжества. А боль она понимает только в любви к избранному. Если она любит, то ее любовь — недуг, и другие болеют, любя ее. Не страдать любя, кажется ей преступлением, — «как он смеет быть не печальным». Ее стихи рождаются только из муки. А мучится она не потому, что ее возлюбленный «наглый и злой и любит других», не потому, что укравший ее сердце «вернет свою добычу сам», или что зеркала скажут ей: «взор твой не ясен, не ярок», — нет: мучиться и мучить — неизменная потребность ее души, и она верна ей.
Болезненная привязанность к страданию, с одной стороны, отчужденность от природы и широкого мира, с другой — основные черты характера поэтессы. И как одно придает пленительное обаяние ее стихам, так другое заключает ее дар в узкие пределы впечатлений тонких, но похожих одно на другое. Огромное большинство человеческих чувств — вне ее душевных восприятий.
Но при всей своей ограниченности поэтический талант у Ахматовой несомненно редкий. Ее глубокая искренность и правдивость, изысканность образов, вкрадчивая убедительность ритмов и певучая звучность стиха ставят ее на одно из первых мест в «интимной» поэзии.
Почти избегая словообразования, — в наше время так часто неудачного, — Ахматова умеет говорить так, что давно знакомые слова звучат ново и остро.
Впервые: Северные записки. 1914. Май. С. 176. Подпись — Л. К.
А.А. Ахматова вспоминает: «В дни выхода „Четок“ нас пригласила к себе издательница „Северных записок“ эсерка Чацкина, мы оказались на банкете в честь только что выпущенных из Шлиссельбурга народовольнцев. Я сидела с Л<еонидом> К<аннегиссером> против Германа Лопатина. Потом часто с ужасом вспоминала, как Л. К. сказал мне: „Если бы мне дали „Четки“, я бы согласился провести столько времени в тюрьме, как Ваш визави“». Однако рецензия Л. Каннегиссера содержит ряд отнюдь не комплиментарных замечаний. Значительная часть стихотворений, упомянутых в рецензии, входила в первую книгу Ахматовой «Вечер».
* * *
Лулу
Не исполнив, Лулу, твоего порученья,
Я покорно прошу у тебя снисхожденья.
Мне не раз предлагали другие печенья,
Но я дальше искал, преисполненный рвенья.
Я спускался смиренно в глухие подвалы,
Я входил вмагазинов роскошные залы,
Там малиной в глазури сверкали кораллы
И манили смородины, в сахаре лалы.
Я Бассейную, Невский, Литейный обрыскал,
Я пускался в мудрейшие способы сыска,
Где высоко, далеко, где близко, где низко, —
Но печенья «Софи» не нашел ни огрызка.
Лунные блики, стройные башни…
Лунные блики, стройные башни,
Тихие вздохи, и флейты, и шашни.
Пьяные запахи лилий и роз,
Вспышки далеких, невидимых гроз…
Для Вас в последний раз, быть может…
Для Вас в последний раз, быть может,
Мое задвигалось перо, —
Меня уж больше не тревожит
Ваш образ нежный, мой Пьеро!
Я Вам дарил часы и годы,
Расцвет моих могучих сил,
Но, меланхолик от природы,
На Вас тоску лишь наводил.
И образумил в час молитвы
Меня услышавший Творец:
Я бросил страсти, кончил битвы
И буду мудрым наконец.
Учащийся гимназии и реального училища Я.Гуревича в С.Петербурге Леонид Каннегисер, 1913 г.
…подо льдом, подо льдом…
…подо льдом, подо льдом
Мёртвым его утопили в проруби,
И мёрзлая вода отмывает с трудом
Запачканную кровью бороду.
Под глазами глубокие синие круги,
Полощется во рту вода сердитая,
И тупо блестят лакированные сапоги
На окоченелых ногах убитого.
Он бьётся, скрючившись, лбом об лёд,
Как будто в реке мёртвому холодно,
Как будто он на помощь царицу зовёт
Или обещает за спасенье золото.
Власть и золото, давшиеся ему,
Как Божий подарок! или всё роздано,
И никто не пустит в ледяную тюрьму
Хоть струйку сибирского родного воздуха?
В юдольной неге милых встреч…
В юдольной неге милых встреч
Есть соучаствующий гений,
Неуловимейшая речь —
В ленивом ропоте растений.
У зримых черт — незримый лик,
И в сердце есть под каждой схимой
По сладости неизъяснимой
И сил таинственный родник.
19 февраля 1916 г. Санкт-Петербург
Оденет землю синий лед…
Оденет землю синий лед,
Сверкнут блестящие морозы,
Но не внезапно отцветет
Блаженный куст тепличной розы.
Есть жар, воспитанный в крови
И не идущий сердца мимо, —
И роза милая любви
От увядания хранима.
16 мая 1916 г.
Леонид Каннегисер и Сергей Есенин, 1915 г.
Похищение
Потемнели горные края,
Ночь пришла и небо опечалила, —
Час пробил, и легкая ладья
От Господних берегов отчалила.
И плыла она, плыла она,
Белым ангелом руководимая;
Тучи жались, пряталась луна…
Крест и поле — вот страна родимая…
Ночь поет, как птица Гамаюн.
Как на зов в мороз и ночь не броситься?
Или это только вьюжный вьюн
По селу да по курганам носится?..
Плачет в доме мать. Кругом семья
Причитает, молится и кается,
А по небу легкая ладья
К берегам Господним пробирается.
Павловск, 1917 г.
Смотр
На солнце, сверкая штыками —
Пехота. За ней, в глубине, —
Донцы-казаки. Пред полками —
Керенский на белом коне.
Он поднял усталые веки,
Он речь говорит. Тишина.
О, голос! Запомнить навеки:
Россия. Свобода. Война.
Сердца из огня и железа,
А дух — зеленеющий дуб,
И песня-орёл, Марсельеза,
Летит из серебряных труб.
На битву! — и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
И если, шатаясь от боли,
К тебе припаду я, о, мать,
И буду в покинутом поле
С простреленной грудью лежать —
Тогда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне,
Я вспомню — Россия, Свобода,
Керенский на белом коне.
27 июня 1917, Павловск
Леонид Каннегисер. Последняя фотография в Петроградской ЧК. 1918 г.
О, кровь семнадцатого года!
О, кровь семнадцатого года!
Еще бежит, бежит она —
Ведь и веселая свобода
Должна же быть защищена.
Умрем — исполним назначенье.
Но в сладость претворим сперва
Себялюбивое мученье,
Тоску и жалкие слова.
Пойдем, не думая о многом,
Мы только выйдем из тюрьмы,
А смерть пусть ждет нас за порогом,
Умрем — бессмертны станем мы.
Лето 1917 г.
Журфикс
В гостиной в чопорном кресле
Расплачусь как мальчик сейчас, —
Под лифом парижского дома
Русалочье сердце у вас.
В глазах — огонек золотистый,
Насмешливо поднята бровь…
Но ваши холодные губы,
И с вами опасна любовь.
Скорее из дома, где дамой
В кругу говорливых гостей
Русалка доверчивых губит
По старой привычке своей:
Уже я чрезмерно рассеян,
Уже я невесел и нем…
Нет, лучше я чая не выпью
И желтого кэкса не съем.
21 февраля 1918 г.
Эпизод из телесериала "Гибель империи"- Леонид Каннегисер совершает покушение на Председателя Петроградской ЧК Моисея Урицкого
Снежная церковь
Зима и зодчий строили так дружно,
Что не поймёшь, где снег и где стена,
И скромно облачилась ризой вьюжной
Господня церковь — бедная жена.
И спит она средь белого погоста,
Блестит стекло бесхитростной слюдой,
И даже золото на ней так просто,
Как нитка бус на бабе молодой.
Запела медь, и немота и нега
Вдруг отряхнули набожный свой сон,
И кажется, что это — голос снега,
Растаявшего в колокольный звон.
Нижний Новгород, март 1918 г.
Что в вашем голосе суровом?
Что в вашем голосе суровом?
Одна пустая болтовня.
Иль мните вы казенным словом
И вправду испугать меня?
Холодный чай, осьмушка хлеба.
Час одиночества и тьмы.
Но синее сиянье неба
Одело свод моей тюрьмы.
И сладко, сладко в келье тесной
Узреть в смирении страстей,
Как ясно блещет свет небесный
Души воспрянувшей моей.
Напевы Божьи слух мой ловит,
Душа спешит покинуть плоть,
И радость вечную готовит
Мне на руках своих Господь.
Сентябрь 1918 г. Петроград
Василию Князеву
Поупражняв в Сатириконе
Свой поэтический полет,
Вы вдруг запели в новом тоне,
И этот тон вам не идет.
Язык — как в схватке рукопашной:
И «трепещи», и «я отмщу».
А мне — ей-богу — мне не страшно,
И я совсем не трепещу.
Я был один и шел спокойно,
И в смерть без трепета смотрел.
Над тем, кто действовал достойно,
Бессилен немощный расстрел.
Сентябрь 1918 г. Петроград
