Форма входа
Сара Абрамовна Погреб
— Была осень 1991 года; только что разобрались с путчем, пересажали гекачепистов, запретили компартию (кажется, впрочем, в Таджикистане запрет тут же отменили, но только там), а радио вовсю работало. Ровно месяц исполнился со дня кончины путча, ровно 75 лет исполнилось одному из великих актеров советского периода русской истории — Зиновию Ефимовичу Гердту. Он выступал по радио, говорил долго, как всегда — упоительно интересно, и рассказывал о том, о чем знал лишь он один: о собственной жизни, и о людях, встретившихся ему на пути. Не утверждаю, что процитирую его дословно, но кто в силах вспомнить — пусть вспомнит неповторимый голос Зиновия Ефимовича и представит, что это он говорит:
— Так вот, мы были с гастролями в Магнитогорске, если не ошибаюсь. И после концерта подошла ко мне старая еврейка, ну, наверное, лет ей шестьдесят было, точно не скажу, и протянула мне тетрадь со стихами: такая, говорит незадача — на старости лет стала стихи писать, может быть, посмотрите на досуге, вдруг что-то все-таки не совсем плохо… Мы познакомились, и вы представляете — ее звали…
Тут Гердт сделал артистическую паузу, хоть и выступал он по радио, но буквально видно было, как у него расширились глаза:
— Ее звали Сара!.. Абрамовна!.. Погреб!.. Ну, я поблагодарил, взял тетрадь, вернулся в Москву и месяц к ней не прикасался, руки не доходили. А потом вечером прилег, открыл и стал читать. И вы знаете… это оказались замечательные стихи! Вот лучше сами послушайте.
И Гердт стал читать — изумительно, так, как он один и умел:
Наш дом с телефоном за ближним бугром.
Сюда б хорошо забираться вдвоем.
Расхристанный клен осенит нас крылом,
А если еврейский случится погром,
За нас заступиться попробует гром,
И куст задрожит, и кровишку прольем
Не дома, не на пол с потертым ковром —
На землю.
На милую землю.
Гердт прочел два стихотворения, а потом добавил несколько слов о том, что случается же на свете чудо, и в шестьдесят лет можно начать писать стихи, и сразу стать большим поэтом.
Наверное, великого артиста все же немного подводила память в смысле дат и географии, но не в том дело. Стихами неведомой Сары Абрамовны с невероятной фамилией я заболел сразу, навел справки и выяснил, что, во-первых, она в 1990 году репатриировалась в Израиль и живет там отнюдь в не в столице, а в Ариэле (то ли найдешь ее там, то ли нет), во-вторых, единственная ее поэтическая книга — «Я домолчалась до стихов» (Москва, 1990, с маленьким предисловием Давида Самойлова), несмотря на тираж в тысячу экземпляров, в Москве отсутствует даже в лучших библиотеках. Ну, были более ранние публикации — в «Дружбе народов» (1985, № 3), в «Юности» (1987, № 8), в альманахе «Поэзия» (1988, № 52). Последняя публикация уже послужила некоей ниточкой — я сам там печатался. И полгода не прошло, как московский сборник мне раздобыли, — не в Москве, конечно, а в Израиле, — старые друзья в США, зная мою специализацию (русская поэзия за рубежами России) тоже проявили интерес к творчеству Сары Погреб, появилась ее подборка в филадельфийском альманахе «Встречи», поныне, уже двадцать седьмой год подряд, служащем чем-то вроде аналога «Дня поэзии» для русской эмиграции и тех, кто близок к ней. Словом, стихи у меня стали собираться...
(Из эссе Евгения Витковского "Чем продолжительней молчанье..."
По окончании выступлений Гердтa к нему за кулисы всегда приходили люди. Так было и после вечера в Магнитогорске много лет назад. Среди пришедших была пожилая женщина, выделившаяся от остальных тем, что ее комплименты звучали наредкостъ не банально. И вдруг, к огорчению Зямы, она вынула из авоськи, в которой была еще бутылка кефира, красную папку, сказав, что в ней ее стихи. Зная погруженность Гердта в поэзию, его всегда заваливали графоманскими виршами. «Еще одна», — с грустью подумал Зяма, но папку, естественно, взял, так как, по его выражению, любое «написанное в столбик» не прочесть не мог.
Дня через два после приезда домой, ложась спать, он открыл папку и минут через десять сказал: «Читай, сума сойти, тут, кажется, настоящее». Мы встали, разбудили гостившую у нас жену моего брата и до утра читали. Утром Зяма связался с Сарой, а потом помчался к Дезику (Давиду Самойлову) за подтверждением наших впечатлений. Дезика не было дома, Зяма оставил папку, а через несколько дней Дезик позвонил, что папку найти не может и пусть Сара придет сама и почитает. Сара приехала и, посланная нами, в трепете отправилась к Самойлову. После того как она прочитала Дезику несколько стихотворений, он прервал ее и стал звонить по телефону «Юра (это был Левитанский, они жили в одном доме), всё бросай, иди сюда, здесь стихи». Когда Сара закончила им читать, Дезик сказал, что никаких советов он ей давать не будет, так как она сложившийся поэт, и что надо публиковаться. Он велел ей сделать подборку из нескольких стихотворений, написал к ним представление, и вместе с Зямой они отдали это в журнал «Дружба народов», где и была первая Сарина публикация. А потом, когда она в силу семейных обстоятельств уже была в Израиле, вышел ее небольшой поэтический сборник «Я домолчаласъ до стихов» тоже со вступительным словом Д. Самойлова, в котором есть такие слова: «Сара Погреб — человек зрелый и поэт свершившийся... в ее стихах нет колебаний вкуса... Все строго и существенно. Я много слышал и читал ее стихов. У нее есть то, что обычно называют «свой голос»... У нее пристальное зрение художника и умение воплотить мысль и переживание в ритм стиха. Надеюсь, что читатели услышат все это».
Услышали. Несколько лет назад она была признана лучшим русскоязычным поэтом Израиля. Там же вышел ее второй сборник, «Под оком небосвода» ...
Для нас с Зямой Сара — подарок судьбы, как, знаю, и Зяма, и рядом я, для нее. Мы близкие люди, не только в обращении друг к другу на «ты», но и в общей позиции к поэзии, людям... Я не каждый день перечитываю Сарины стихи, но очень часто взгромождаюсь на редкого удобства лесенку, чтобы достать книгу, чемодан или еще что с верхней полки. Эту лесенку Сара тащила из Ялты, чтобы я не падала со стула, поставленного на стол.
Татьяна Правдина. Из книги "Зяма — это же Гердт!
Я в двух мирах, пока жива:
Сейчас и здесь – и где-то в детстве.
Оттуда все мое наследство –
Деревья. Лужи. Синева...
Мала. И нет еще подруг.
Мой папа умер. Мама где-то.
Благословляю речку Буг –
Текла в еврейской части света.
Дед Мойше так меня жалел,
И гладил, и в глаза смотрел...
А талес был телесно бел,
И вижу, как горели свечи.
Без пенья не было ни дня.
Ивриту он учил меня!
А я забыла. Хвастать нечем.
Но смутно шелестит в крови:
Жизнь на тебя имела виды –
О, эти пригоршни любви,
Чтоб меньше ранили обиды.
Слиянность тучи и дождя.
Ребячий смех – и тишь ночная.
Не знаю (и никто не знает),
Как все оставить, уходя?
* * *
Марии Петровых
Я домолчалась до стихов,
Хотя так истово молчала,
Как если бы пообещала
Пропеть всю жизнь свою без слов.
То вверх, то вниз, но больше вниз
Меня судьба моя вела,
И грустный этот вокализ
Я пела чисто, не врала.
Не знаю средства я от бед,
Но крашен детством белый свет,
Холмы пустынны и тихи,
И все кругом – стихи, стихи…
И листопад. И снегопад.
И всхлипы ветра невпопад.
* * *
От небес хочу не мало:
Искупить бы мне грехи,
И хоть сколько там осталось,
До конца писать стихи.
Не завидую красивым,
Деньги тоже для других,
Но стеснительным курсивом
Я прошу, чтоб мучил стих!
Это чудная работа,
Неотвязная забота –
Все, что светится, отдать...
В эту ночь узнала что-то,
Про себя узнала что-то,
А могла и не узнать.
* * *
З. Гердту
Он не дождался в этот год метели.
Без нас уплыл к невыразимой цели
И, в немоту укутанный, плывет...
Но Брамс, но баритон виолончели
Напомнил мне нетленный голос тот.
Пока живу, покуда чудо длится
И под дождем олива шевелится
И я в тиши губами шевелю,
В любимых строчках –
все презрев границы –
Он здесь. За всех твержу ему: люблю.
* * *
Сара Погреб в юные годы. Рис Е. Верлоцкого
Фотография
Ушил пространство долгий снегопад.
Стежки белы. Пушисты все обновы.
В больших сугробах городской наш сад
Так пуст и тих, что ни следа, ни слова.
Фронтон театра. Нет еще огней.
До сумерек осталось полмгновенья,
А где-то позади и в стороне
Ведут в пристройку скользкие ступени.
То фотография попалась нам,
И, хохоча, набрав деньжат немного,
Мы шумно входим в опустелый храм,
Где царствует высокая тренога.
Нас шестеро. Глаза у нас блестят,
Мы все в снегу, искрится он и тает,
И это видит фотоаппарат,
Чей темный зрак любую быль впитает.
Здесь живы все. Здесь девочки юны.
Смеется Левка. Толя морщит губы.
Здесь нет войны. Здесь нет еще войны.
Но мирный день уже спешит на убыль.
Пылают и пылят десятки лет,
А как свежи от снега наши лица.
Кто там сказал, что самых лучших – нет?
Мы вместе. Нам нельзя разъединиться.
* * *
Такая синь. И облако – гора.
Над взгорьями такой распах простора!
Мне с этим чудом расставаться скоро.
Но нет, еще не сказано: пора.
Минута – это, знаете, не миг.
Подумать только – целая минута!
Достанет, чтоб приник ты и отник
И полдуши, любя, отдал кому-то.
А час? А день, что до звезды светил?
А если – год? Вторая жизнь. Без шуток.
Чтоб вспомнить всех, вразбивку сотни суток,
Для грусти, для улыбки промежуток.
Подарок? Дар... То Он тебя простил.
* * *
Творческий вечер Сары Погреб в Тель-Авиве, посвящённый её 90-летию - 02.01.2011 г.
Слепой дождь
Одушевленным был июнь.
Тропинка под ноги просилась,
Сирень оказывала милость,
Благоухала и дымилась,
И дождь слепой всё тенькал: "Плюнь,
Через плечо три раза плюнь".
Он уговаривал: "Не плачь,
Где исполненье приговора?
Порядка нет и там. Палач
Отыщет адрес ваш нескоро".
И впрямь, пока секим башка,
Плывет рассвет. Сияют полдни.
Этюд дождя для нас исполнив,
В снежки играют облака.
Листва дрожит, жуки жужжат,
Лужайки влажные лежат –
Оазисы многоэтажек.
Клади на лавочку пиджак,
Хоть не простудишься и так.
Анализ – в урну для бумажек.
Зовут слепым. Куда как зряч!
Беду негласную приметил.
"Не плачь, – лопочет он, – не плачь",
И слезы слизывает ветер.
* * *
Бездомность некая уюта:
И беспорядка вроде нет,
Но ты в бегах, и почему-то
Особенно рассеян свет.
До поглощенности от лени
Не два шага, а только вздох.
Оглохла ты? Или весенний
День неожиданно оглох?
Бочком, обнявши спинку стула,
Плывешь ты вдаль, и в той дали
Ты вся, ты будто утонула
И будто на краю земли.
А улица меж тем промокла,
И, сплющив мягкие черты,
Снаружи дождь прижался к стеклам,
А изнутри прижалась ты.
* * *
Не видно...
За речку, бежавшую около детства,
За вербу спасибо судьбе.
А я добежала, и некуда деться,
Возьми мою душу к себе.
Лопочут кусты, низвергаются воды,
Прислушиваюсь к ворожбе...
Не видно земли для второго исхода,
Возьми мою душу к себе.
Меня не смущает суровость обряда –
На лавке в последней избе.
Ограды не надо. И гроба не надо.
Возьми мою душу к себе.
* * *
Когда все рухнуло, сначала
Я про себя кричала: "Нет!"
Вся полка книжная молчала,
Поэзия не облегчала –
Наверное, иммунитет.
Была бессильна валерьяна.
Сердечными весь дом пропах.
Лишь через год явилась Анна.
О Анна Магдалена Бах!
Из той тетради сочиненье
Играл мой мальчик. Синева
Без слов и преувеличений
Забрезжила едва-едва.
Старались маленькие руки,
Чуть помогал он локотком.
Текли и сопрягались звуки,
И горло проглотило ком.
В прозрачном этом двухголосье,
Что как из тучи пролилось,
Ладонью волосы отбросив,
Умылась я от горьких слез.
Болит моя былая рана.
Я не ошиблась: то был крах.
Но будь благословенна, Анна,
И на земле, и в небесах.
* * *
Творческий вечер Сары Погреб в Тель-Авиве, посвящённый её 90-летию - 02.01.2011 г.
Ты помнишь у Марины куст?
Ее врасплох застал он.
Гонец и почвы, и судьбы, сородич меж чужих.
Она по шпалам бы пошла... Зажмурившись — прощала.
Рябиною и бузиной не сад зарос, а стих.
Безродными честили нас. В родню не перескочим.
Прощать? Но я сама в долгу. И грусть моя — не злость.
Ох, сизокрылый этот край не притворялся отчим.
Когда-то снилось, что дитя, а вышло — в горле кость.
За что должна? Кругом должна.
Стипендия. И крыша.
Читальный зал... Как шум дерев, тот шелест в тишине.
Поэзия — со всех ветвей! И кто ее расслышал —
Ни позабыть, ни разлюбить. Она звенит во мне.
Но "Жаль, вас немец не добил!" А вроде верят в Бога.
С ушанки красная звезда — со свастикой вдвоем.
И снова у меня в мозгу пылает синагога.
Юзефполь... Дядя мой Исрул горел тогда живьем.
Как будто Буг переплыла, гонима и влекома.
Оставила на бережке и лодку, и весло.
Я просыпаюсь поутру впервые в жизни дома.
И не вдали, а здесь умру. Мне с этим повезло.
* * *
Сара Погреб читает стихотворение "Кипарис". Израиль, 2013 год
Море — блещет,
небеса — блистают,
Но, о бренности напоминая,
То один, то выстроившись в ряд,
Стражи молчаливые стоят.
Может, вихри скорби их вращали?
Ветки навсегда к стволу прижали,
Вытянули, как веретено?
Кипарисы. Дерева печали.
Каждое в себя погружено.
* * *
Мы с детства знаем чудо это,
Когда в какой-нибудь четверг
Проснешься и по цвету света
Поймешь, что ночью выпал снег
Не тот, что становился грязью,
Старался, но не мог, не стал.
А этот, что как белый праздник
Пушистым облаком упал.
Бывает чудное мгновенье:
Все заедало, все не шло,
Но родилось стихотворенье,
И на душе белым-бело.
* * *
Пирамидальный тополь у ворот
Похож на кипарис под здешним небом.
И возникает город ранний тот,
Который был, а кажется, что не был.
А кажется – приснился на заре,
Когда в окно вошел рассветный холод.
Мой юный друг – он только будет молод.
Все впереди:
и вьюга в январе,
И март процокает за февралем,
Кроша на лужах ледяные кромки.
Нас метят грозы мелом и углем,
Пока над вымыслом мы слезы льем,
И строчкой околдован голос ломкий...
Потом запели песни про войну –
И ту, где дан приказ ему на запад.
Потом война. Победа.
В ту весну
К воде и к ветру примешался запах
Уже заметный – гнили и вранья.
И будто потемнело без огня.
У власти – зоркой! – есть на все цена.
Но мы из рук не ели, и отчасти
Могла бы меньше мучить нас вина:
Да, выживанье. Но не соучастье.
За стих держусь. За цельный небосвод
Держусь.
И подоспел исход, излет.
Отрыв... Но много раньше – отслоенье.
А до всего – прекрасный тополь тот
И длинный клин неомраченной тени.
* * *
Сара Погреб. 1960 г.
Рассвет и сумерки.
Рассвет
И сумеречный час природы.
В их красоте избытка нет
И есть подобье непогоды.
Как март, бредущий по воде
Сквозь туч опущенные гривы,
И как ноябрь, его порывы,
Лицо в слезах – в сплошном дожде.
По мерке сшитая пора
Для светлого воспоминанья,
Для запоздалого признанья,
Для подозренья, что пора.
* * *
