Форма входа
Иероним Иеронимович Бланк*
(1892-1922)
родился 25 марта 1892 г. в г. Николаеве в семье аптечного провизора. Учился в Николаевском коммерческом училище имени С. Ю. Витте. Первые публикации поэта под псевдонимом Я. Бланк относятся к 1912-1913 гг., когда в частности, были опубликованы его первые стихи и рассказы в литературно-художественном научно-критическом журнале «Порывы», который издавался в Херсоне. С 1914 г. произведения Иеронима Бланка регулярно публикуются в «Николаевской газете», а в 1918 г. в Николаеве выходит первый сборник его стихов «Голубая баллада». Впоследствии им была выпущена ещё одна книга - «Благоухающий пепел». Скончался Иероним Иеронимович Бланк 4 июня 1922 г. в г. Николаеве в возрасте тридцати лет от туберкулеза легких.
Спасск
Посвящение…
Бессильно-усталым и ласково-грустным прибоем
Задумчивый берег, вздыхая, целует вода,
А дальние дачи застыли недвижным покоем,
И тонко над ними уже загорелась звезда…
Притихли купальни… И только с гуляющих лодок
Доносится пенье… Звенят над водой голоса…
А день умирает в последней истоме так кроток…
Пред Лунной Сонатой уже закрывает глаза…
И сумерек тени склонились пышней и богаче…
И лодки умолкли… А мы все стоим на мосту…
И смотрим на берег яхт-клуба, на дальние дачи…
На тихую воду, и в ней отраженье – звезду…
Над сонным покоем развеяна святость Господня, -
И в святости этой день ясный безбольно угас…
И Вы мне – как странно! – и Вы мне так близки сегодня –
Как будто сегодня последняя встреча у нас…
Как будто Вас завтра не будет уж больше, не будет…
И память умолкнет, как тихая эта вода…
И каждый из нас этот вечер красивый забудет,
Забудет, не вспомнит, не вспомнит уже никогда, -
Как пела капелла цыганский романс над рекою,
И лодки скользили по тихой прозрачной воде,
Как дальние дачи застыли в недвижном покое
И тихо молились над берегом первой звезде…
Осень
(виньетка)
Плачут дни увядания,
Шелестит листопад,
Осень, странница ранняя,
Разукрасила сад…
День отходит. Туманами
Занавешена даль,
Мажет небо румянами
Зоревая печаль…
В пруд, овитый оградою,
Точно дождь лепестков,
Клочья падают… падают
Золотистых шелков…
Конец лета
Так бывает только в сентябре,
В тихий час усталого рассвета –
На прозрачной, голубой заре
Умирает лето…
В затаенной скорби не дыша
Тонко светят звезды над рекою, –
Отлетает белая душа
К вечному покою…
И на землю сходит в тишине
Бледный Отрок с божьими цветами, –
А земля еще в глубоком сне
Молится последними садами…
Он идет по травам золотым
И лицо свое закрыл руками,
И цветы роняет в сизый дым
Над пустыми, тихими лугами…
А над ним – последняя звезда, –
Божий взор задумчивый и строгий…
И вдали звенят уже стада
В голубом тумане на дороге…
Бабье лето
Помнишь, помнишь? Это – не вчера,
Целый год пронесся, как мгновенье, -
Мы прозвали эти вечера –
Вечерами лунных откровений…
Осень в небе правит звездный бал,
А земля еще в угаре лета, -
Каждый листик землю целовал,
Как влюбленный – ленту амулета…
Нелегко ведь пламенно сгорать
Всем, кто жил так весело и вольно, -
Не хотелось лету умирать,
И с землей прощаться было больно…
Бедный сад, как нищий старичок,
Доживал безмолвно и устало…
Запоздалый где-то пел сверчок…
В тихом горе астра доцветала…
И такой глубокой тишиной
Сад дышал, прощаясь с лунной бредней,
Что, казалось, в нежности больной
Одуванчик задрожит последний…
Но и он среди травы сухой,
Сам такой забытый и увядший,
Не посмел нарушить вдруг покой
И застыл в своем бесшумном плаче…
О, теперь я знаю: не цветы
Принимали светлое причастье, -
Это в буднях праздной суеты
Умирало тихо наше счастье…
Письмо
В саду звенит капелла каждый вечер,
И влажно пахнет морем… Море – близко…
Я вспоминаю Вас и наши встречи…
Здесь на веранде – первая записка…
Все тот же столик у зеркальной ниши,
И тот же кельнер в старомодном стиле…
И этот вальс… Он стал нежней и тише,
С тех пор, как Вы кольцо мне возвратили…
Последний раз в надушенном конверте
Писали Вы из шумного Парижа
О том, как Вы устали, ждете смерти,
И, между прочим, где Ваш пудель рыжий…
Я вспомнил Вашу песенку о грумме, -
Теперь ее у нас поет весь город…
Ваш рыжий пудель заболел и умер,
Он знал, что Вы приедете не скоро…
А помните, как мы мечтали вместе
Уехать на лето к финляндским шхерам?!
Как странно – знаете? – Нет в сердце мести, -
Все кажется таким пустым и серым, -
Веранда, кельнер, море и капелла,
И эти грустно-золотые дачи, -
Как будто сердце память встреч пропело
В последнем, тихом лебедином плаче
Проводы
Прощаясь, я к пальцам губами приник
Без слез, без упреков и жалоб, -
Я только подумал: в бездонности книг
Зарыться теперь не мешало б…
Удар прокатился тяжелой волной…
Перрон встрепенулся от звона, -
И вздрогнув, поплыла уже предо мной,
Поплыла площадка вагона…
И ты в этом сереньком платье… И ты, -
Вся в облаке сизого дыма, -
И грустно качались в прическе цветы,
Когда проплывала ты мимо…
О, если б, рыдая, все горе излить
Таким же, как прежде, влюбленным,
В слезах целовать и молить, и молить
Бежать за вагоном зеленым!..
А губы твердили пустые слова
Жестоко-спокойно и строго:
«Уйди… Закружится еще голова…
Приедешь, пиши, как – дорога!..»
Отъезд
Звонок… Свисток… Мелькнул платок…
И снова распахнулись дали…
И ленты серые дорог
В пустое небо убегали…
В унылом говоре колес:
«Прости… Забудь»… Лицо из воска…
В руке – платок… Глаза без слез,
И ветром взбитая прическа…
Еще в ушах дрожит-жужжит
Проплывшая тягучесть звона, -
А стая галочья кружит
Над проволокой телефона…
К стеклу холодному приник,
Забыл о розах на диване…
О, страшен как последний миг
В последнем слове расставанья!..
Лег палец с дрожью на курок,
Виска коснулся холод стали…
……………………………
Звонок… Свисток…И пыль дорог…
И убегающие дали…
Осень
Борису Бобовичу
По вечерам еще в саду
Звенит румынская капелла,
А лето в золотом бреду
Сгорев, остыло, откипело…
Напрасно поднял тонкий лук
Амур на каменном откосе, -
Уж воздух горестью разлук
Неслышно отравила осень…
И одиноко вдоль оград
Мелькают астры бледным цветом, -
И скоро-скоро старый сад
Поникнет сереньким скелетом…
И все уснет унылым сном
В заброшенных аллеях сада, -
И будет мокнуть под дождем
Пустая, тихая эстрада…
После разрыва
Лицо укутав мехом лисьим,
Вы молча сели в экипаж, -
Я ждал от Вас последних писем
С печальной нежностью, как паж…
И вспоминал, как на вокзале,
Рукою нервно гладя мех,
Вы что-то весело сказали,
И с Ваших уст сорвался смех…
Был год весь в муках и смятеньи…
Как бред, тянулось много дней…
У скорбных глаз ложились тени,
Как будто я любил сильней…
И столько нежности в слова я
Порою вкладывал о Вас, -
Я не смеялся, боль скрывая,
Как Вы давно – в тот грустный час…
Не разорвать веселым смехом
Судьбы железное кольцо –
И сердце скрыть не смог я мехом,
Как скрыли Вы свое лицо
Без меня
Ах, все это будет так просто, -
Меня принесут и уйдут…
И новой весной у погоста
В бурьяне цветы зацветут…
Любил я кладбище весною
Все – в золоте первых лучей…
И будет шуметь надо мною
Веселая стая грачей…
Далекое синее небо
Опять загрустит в феврале…
Кто скажет, что был я?.. Я не был, -
Был сон обо мне на земле…
А сердце спешило так пылко
Пройти эту жизнь – бегом…
…Покрытая сором могилка
С засохшим и пыльным венком…
И вот, без меня у погоста
Весна в голубом феврале…
……………………………
Так просто… И грустно, и просто, -
Как все на земле…
Книги, в которых были опубликованы произведения Иеронима Бланка
Город вблизи
(Этюд)
У Верочки был старый лягавый пес с большими, умными глазами. Этого пса подарил ей жених её, Павлуша, когда уезжал в шумный чугунный город. Сказал, что едет на несколько дней, но не вернулся. Помолвка расстроилась. Родители называли её Павлушу негодяем и говорили, будто в городе он сошелся с какой-то ветреной женщиной, которая подводит глаза, румянит щеки и ходит по улицам в шляпе с большими красными перьями.
Верочка полюбила Цыгана. Он так и остался при ней. Иногда она вспоминала Павлушу и плакала, но как раз к весне она забыла о нем. Её знакомство с Павлушей было в средних числах октября; потом, в ноябре, он уехал, а в начале декабря родители объявили Верочке, что Павлуша – негодяй.
Жили они за городом. Когда неожиданно пахнуло весной, к ним в поля приехал незнакомец с беспорядочными вихрами волос на голове и черными грустными глазами. У него было бледное красивое лицо и тонкие алые губы. Когда он смеялся, ровные, острые зубы сверкали ослепительной белизной. Говорил он медленно, но очень стройно, красиво составленными фразами. Когда он говорил, – слегка наклонялся, и своими большими загадочными глазами смотрел в упор. В такие минуты у него дрожали тонкие чувственные ноздри…
Незнакомец начал часто захаживать к ним. Жаловался, что здесь очень скучно, что он приехал по необходимости, так как доктора выслали его из города и посоветовали ехать в поля для поправления здоровья. Родители внимательно слушали, качали головой и часто испуганно глядели на Верочку.
Это было в начале весны. А когда на полях поднялась трава и весенней синевой развернулось над ними небо, а у оград распустилась душистая сирень, – Верочка и незнакомец были уже помолвлены. Он оказался знаменитостью. Когда он шел по городским улицам, многие останавливались и шепотом говорили: «Поэт Славин».
Верочка полюбила Николая. На праздники Верочку отпустили с ним в город. Они ходили там по ресторанам. Он угощал Верочку вином и в кругу знакомых мужчин говорил ей «ты» и называл «Верусей». Она выпила много вина…
Он, в отдельном кабинете ресторана, где никого не было, целовал её, гладил её волосы… Верочка, смеясь, шептала «милый» и, как змея, извивалась у него в руках. А потом упала на колени и плакала. И крупные слезы текли по раскрасневшимся щекам, дрожали руки, такие длинные, белые, гибкие и тянулись к нему, просили о чем-то, молили… И страшно, безумно страшно было, когда вдруг погасло электричество и в комнате сделалось темно и тихо, так тихо, что слышно было только его тяжелое дыханье…
На рассвете они уехали в гостиницу, и весь день пролежала Верочка. Он сидел у её изголовья и долго осторожно и медленно, отчеканивая каждое слово, говорил ей бесстыдные вещи. Он говорил, что любит не душу, а только её тело; шептал ей, что она красива и молода, и что красивые и молодые должны жить, потому что для них вся жизнь состоит из удовольствий и наслаждений. Как много на свете некрасивых женщин, которым не следовало бы и родиться!.. Ведь они обречены на самое безрадостное существование, и он презирает некрасивых женщин, даже если бы они были умны и образованы. Как они противны ему!.. Но зато как радостно быть красивой, молодой женщиной и чувствовать, что… Да, да, красивая женщина должна гордиться, что она приносит собой столько наслаждений и восторгов мужчинам! Все, например, теперь ему завидуют… Разве не чувствовала она на себе столько восторженных взглядов? Все мужчины в городе говорят о ней, на устах у каждого её имя… А вчера его встретил один приятель и спросил, с кем это шел он на днях по улице? «Как она интересна!» – говорил приятель с завистью.
«Она пришла с полей!» – ответил он приятелю. – Не правда ли, как красиво звучит: «Она пришла с полей!..» И много еще речей бесстыдных шептал тогда ей Николай…
На полях шелестел ковыль, когда они ехали домой по полю. Бледно-розовой дымкой затянулись дали. Бесшумно сгущались сумерки. Впереди была большая широкая степь, а позади чугунного города – беспорядочно рассыпанные огни. Мерно катилась пролетка по серой прямой дороге и глухо стучали копыта о рыхлую землю.
Приехали. Залаял и выбежал Цыган, виляя хвостом. От радости запрыгал и закружился. И вдруг что-то робко и осторожно вошло в душу Верочки; вошло так неожиданно, точно кто-то бросил маленький, кругленький камешек прямо в сердце. Зарыдала Верочка. Бегала и суетилась седая мать; насупив брови, дулся старик, и говорил нежные, тихие слова пышнокудрый Николай. Приумолк старый Цыган, глядел своими большими, печальными умными глазами на Верочку; и когда все ушли, бродил понуро, поджав хвост и вытянув морду, в скорбной собачьей думе. А ночью, пугая детей, выл жалобно и протяжно на белую луну…
Беспощаден и строг был отец. Как ребенок, плакала старушка мать и бессвязно повторяла: «Верочка… наша единственная!.. Да что же это, пресвятая Богородица! Да что же это, Господи!» – и молилась ночами пред образом. Похудел старый Цыган: не ест ничего, не спит; по ночам только воет. Молчит Верочка, упорно молчит, и бледная, бессильная, точно лилия надломленная, думает о чем-то… И тянутся, словно по небу тучи свинцовые – темные, огромные думы. С невинной печалью глядят на всех голубые глаза. Не сердится Верочка, не укоряет, только болеет душой, и с каждым днем гаснет и увядает в ней пышная цветущая молодость.
Словно огнем сжигает поля августовское лето. Целыми днями висит над землей знойная, сухая пыль… И брызжут серебряные росы на цветы в душные ночи. А эти ночи обвевают, порой, светлыми воспоминаньями душу Верочки, касаются пахучими руками струн сердца. Звенят эти струны, звенят и рыдают и зовут куда-то!.. И выплывает в дали минувшей полузабытый в прошумевших днях образ Павлуши.
Втихомолку, чтоб родители не узнали, Верочка написала Николаю в город. Ждала и томилась. А когда получила ответ, ушла в поле и целый день, до поздней ночи, бродила там. Вернулась, потому что Цыган прибежал. Но вернулась уже другою: проболевшей, прострадавшей, новой и сильной… Кто-то зажег злобные огоньки в голубых глазах.
Николай писал: «Прости за все. Спасибо за радость и счастье, что ты внесла в мою жизнь. Не душу твою, а тело твое люблю я до сих пор. Знаю я, что ты страдаешь, но… будь женщиной! Придут другие, такие же, как я, быть может, лучше меня и принесут с собой много радостей и восторга. Прощай и прости. Николай».
Павлуша вернулся в поля. Его видели многие. Он часто бродит теперь около усадьбы. Перестал выть Цыган. Отец уехал в город, а мать – то чулки вяжет, то читает главы из Евангелия.
Однажды, когда возвращалась Верочка с полей, кто-то позвал её. Оглянулась – и увидела худое, бледное лицо Павлуши. Он стоял и протягивал ей руки.
–Здравствуйте!
Не ответила Верочка. Спросила:
–Вы из города?
–Да, – сказал Павлуша и вдруг, словно осунулся, как-то съежился весь и медленно поднял на нее серые глаза.
–Да, из города, – повторил он.
–Я не ношу красных перьев, – сказала Верочка, зло смеясь, не подвожу глаза, но у меня зато есть серьги с розовыми кораллами, которые подарил мне Николай.
Сказала – и пожалела. Еще бледней стало лицо Павлуши.
–Прощайте! – глухо произнес он. – Прощайте! – повернулся и ушел.
Долго смотрела ему вслед Верочка, хотела крикнуть, чтобы вернулся, хотела сказать что-нибудь нежное, ласковое. Молчаливым воспоминанием выросла злоба против Николая. И захотелось вдруг назло ему целовать это бледное лицо Павлуши, чтобы хоть этим, быть может, причинить ему боль! А Павлуша шел сгорбившись, точно нес на спине большой, тяжелый камень; шатаясь, как пьяный, шел он туда, где безлюдным простором желтели опустелые, сгоревшие поля…
Глубокой ночью, снова вытянув морду и поджав хвост, выл старый Цыган, точно ожидал чего-то страшного, чуял то, что должно было свершиться в еще неродившийся день. И вой его жалобный и протяжный надорванной болью вползал в душу, будил забытые воспоминания, раскрывал затянувшиеся раны, словно рыдал над неостывшим еще дорогим покойником. А на рассвете уснул Цыган… и больше не просыпался. Павлуша с лихорадочно блестящими глазами проходил мимо, увидел его – и застрелил своей охотничьей двустволкой, той самой, которой час спустя застрелился сам…
В день, когда незнакомые люди из города хоронили Павлушу, Верочка рыла яму для старого Цыгана. Стояла уже осень. На полях бродили туманы. Под ногами шуршали листья. И ими Верочка засыпала кровавую рану Цыгана, надев ему на шею розовую ленточку…
В эту осень ушла в город Верочка. Ушла и захлебнулась в волне разгула. Купила яркие перья. В шелках ходит по улицам, подводит глаза и румянит щеки; пьет вино и водку, и в дорогих, роскошно убранных кафешантанах поет циничные песни…
А за желтыми, опустелыми полями грустят две одинокие могилы, и в глухой усадьбе по ночам плачут, обнявшись, старики:
– Верочка наша! Единственная… Да что же это, пресвятая Богородица! Да что же это, Господи!?..
* - при подготовке публикации использованы материалы издания "Поэт Иероним Иеронимович Бланк" (Сборник стихотворений и рассказов) / Составитель и автор вступительной статьи А. Г. Шаповалов. – Николаев: Издательство Ирины Гудым, 2019. – 100 с.