Форма входа
Анатолий Андреевич Маляров
Мигрантка
I. Прободная язва
Началось это в Питере, в мореходке. Радист Пашка Левашов мучился похотью. В самоволке набрел на Лару, – так назвала она себя поначалу, – росленькую, фигуристую замарашку в подогнанном платьице и самодельной прическе – явно ягодка из таежной просеки. Длинный и видный, намагниченный курсант обычно робел перед желаниями. Но тут понял: подвернулась слабачка. Нашарил в заднем кармане смятые трешницы, красиво кивнул, как в кино:
– Попьем безалкогольного?
– Так опрометчиво?
Она умышленно округлила карие глаза, неловко подведенные и виноватые, всем телом как бы отвернулась, но не ушла.
– Трактир рядом, три ступени вниз.
У него – лицо, внушающее доверие, всего два года как изглубинки, хохляцкой, виноватой и утратившей надежды, как взгляд Лары.
– Только безалкогольного, – сказала Лара и пошла вперед.
– Дорогу знаешь? – вырвалось у парня и усеклось.
– Написано, – улыбнулась Лара ровными овечьими зубками и добавила: – Я Галя, если кто спросит.
– Гм... Я все равно – Пашка.
– В форме... Разве можно к стойке?
– А тут и перекусить можно. Пускают.
Гюйс лежал на длинных тощих плечах хорошо, фланелька стягивалась в поясе. Нос прямой, брови густые, зубы – пока все. Костистое и недокормленное тело подкачано гантелями. Добавить малую меру нахальства – и девка твоя.
– Пива, – заказал курсант Левашов. – Ты как? – кивнул спутнице.
– Два пива, – сказала она бармену и добавила: – Мне еще окрошку и шницель.
– Минуточку! – ахнул кавалер. Достал трешницы, пересчитал. – Валяй, – скомандовал мужичку за стойкой.
Сели в углу. Повторили друг для друга.
– Я Паша, ты Галя...
– Я Галя, ты Паша...
И потом – кино. Она жевала, а он хлебал пиво. На половине бокала у него в животе заурчало, заболело. Даже скривил физиономию. Терпел, пока она насыщалась, но дальше не пил. Совсем дурно стало, уже в голове. Ножом изнутри резало, кровь ударяла в лицо. Только воля, нажитая на занятиях по физподготовке, держала вертикально.
– Спасибо, – сказала Лара-Галя. – Ну, у меня рот занят, а ты что молчишь?
Выяснилось, что он и голоса в недрах гортани не сыщет.
– Выйдем на улицу, – наконец прошептал.
Разбитым старцем, держась за столики, даже за плечо девушки, выбрался на тротуар и... сполз спиной по стенке дома.
– Ты что? – круглые глаза спутницы потемнели и забегали по сторонам.
– На карточку, – шептал через “не могу” парень. – Зови “скорую”.
Она, спасибо, позвонила. Спасибо же, “пикапчик” или “газелька”, – он уже различить не мог, – подкатила.
– Ваш больной? – спросил врач.
– Я – прохожая, – соврала Лара-Галя. – Так, позвонила...
И попятилась, попятилась за угол.
Пашку уложили в лазарет. Потом срочно на операционный стол в клинике. Чистили долго, зашивали.
– Часик бы позже – аминь курсанту! – сказал врач.
Из мореходки списали Левашова. Но радистом он остался классным. Походил по Невскому, завернул в одну-другую улицу: Гали не нашел. Понятно: на какой хрен ей калека и бесприютный хохол?! Девочка прибилась во вторую столицу ловить счастье, и сразу, а тут в кармане билет до Николаева и в рюкзачке две пайки на дорогу. Самому бы поискать приюта в Питере, чтобы с ночлежкой и дневным пропитанием. Но физически асфальт долбить ему не велел хирург, а гений у Пашки на лбу пока не расписался. У парня любой моток провода вещает на тысячу верст, его ухо слышит на триста метров под землю – да кому докажешь на пальцах! Как искать ту контору, где нужда в таких охломонах? Молод и прям, как камыш, не за что зацепиться постороннему глазу. Да и время нужно, а люди теперь спешат, спешат – страна разваливается: дери и дай, и – просто в рай, как пел классик.
На Финский вокзал провожал один дружок, Серж Анапа:
– Устроишься, черкни адресок...
...Сошел на полдороги – не смел явиться к одинокой матери не солоно хлебавши: надежда ее, найденыш, на которого все нервы измотала, даже два ордена получила в какой-то вредной зеркальной лаборатории, болячек нажила целый список.
Сошел в Киеве. Красиво и одиноко до слез. Пообедал под каштаном на углу, вспомнил старую песенку беспризорника: “Прощай, любимый Киев, – я уже торбу выел”. Побрел к двоюродному дяде, ворует где-то при стройконторе. Пока выискал, снова проголодался. Задерганный интеллигент с галстуком набекрень и взглядом тебе за спину принял племяша во дворе стоя, мучительно вспоминал, где же они виделись. Левашов пошарил в кармане, наткнулся на последнюю трешку и промычал:
– Может, пивка зайдем-попьем?.. – Мол, покормил бы, прохвост столичный.
В ответ пущее мычание:
– Не до того. Баба из дому поперла. А тут начеты по службе. Просак...
Постояли, глядя мимо, так и расстались. Кто первый развернулся и пошел, кивнули ли на прощание, не спрашивай. Новый вопрос в голове: как компостер оформить до дома?
На перроне стоял поезд в сторону Урала. Подкатил к проводнице последнего вагона, наговорил нелепицу: мол, в Харькове друг, сел в предыдущий состав, а он, Пашка, опоздал, деньги у друга. Ждет где-то на вокзале тот, сразу же вернет всю сумму и сверху. Девка была молодая и, видать, блядовитая: помусолила парня взглядом, сказала: “Врешь нескладно, только садись, потом разберемся”. Разбирались за полночь, с гранеными стаканами и бутербродиками за столом, затем на нижней полке-купе под замком. Уж и отвел душу Пашка – за весь второй курс отпустил! И так подошел проводнице, что та везла его с перецепкой вагона до Хабаровского края, кормила и просила с нею же в обратный путь пуститься. Бригадир, видно, с нею заодно, только заглянул пару раз, собрал с девки дань за другой-пятый-десятый пролет – и поверил, что Пашка сиротка и родной брат ей одновременно.
В Хабаровске парень понял, что секс хорош в меру, надо бежать. Пока хозяюшка оформляла где-то прибытие-отбытие, украл последнюю снедь и скрылся за прокуренным вокзалом.
Уже под лиственницей в сыром парке сел и подумал: куда же дальше? Вспомнил сокурсника на Камчатке, в Петропавловске. Пошел справляться: как туда?
II. Пашелот
И Камчатка, и хренов Петропавловск испугали Пашку, страх сделали хроническим. Моря слишком много, холмы похожи на бритые шилом и посредине брошенные подбородки. Дома в Питере были треснутые и облезлые, но явно некогда шикарные, а здесь, казалось, и задумывались – строились уже старыми и заброшенными. Короче, надо сматывать удочки. Но до этого сильно хотелось поесть. Приятеля не нашел, воровать боялся – хоть на паперть! Нашел причалы с вилами скиданными сейнерами, рыбацкое Управление, наконец – радиослужбу. Старшой оказался черненьким, сзади доской ушибленным коряком по народности и Корякиным по фамилии, слегка окутанный ароматом вчерашнего гудения. Философию свою изложил сразу:
– Тут того, край такой, чтобы с материка залетели, пограбили, кто во что горазд, и разбежались.
Левашову проницательность аборигена понравилась. Хотел зауважать, но тот обеда не предложил, даже не расспросил, что там у него внутри. Велел перепаять концы в стойке передатчика.
– Которые?
– Разберись сам.
Пополудни старшой опробовал работу – налил гранчак, собственноручно нарезал хлеб, лососевый балык. После второго стакана признался, что опричника Кирибеевича Пушкин списал с него. Затем своим ходом отвел в лачугу на двоих – третьим. На другой день указал на трансформатор, потом на два приемника.
– Разберись.
Проверил, накормил с тем же гранчаком и прибавкой на третье, сладкое. А утром взял с собой на ботик и попер в открытый океан.
– Я воды боюсь, – промычал Пашка.
– А еще чего боишься?
– Высоты.
– Тут, брат, с такими козырями не играют.
– Я еще закрытых... нет, открытых пространств боюсь. Даже больших площадей в городе. А тут море-океан.
– А придется на ремонт радиосвязи мотать на ботике, если двадцать миль. А если дальше – вертолетом. Да в волну по трапу спускаться на палубу. А потом, если с божьей помощью справишься, захмеленным карабкаться по канатной лесенке с палубы на вертолет. Тут закон подлости – поломки всегда в непогоду. Пороша, обледенение или вал за валом. Еще бывает, с борта на борт по суденышкам прыгать... Платят, правда! И угощают. И любят...
Таки надо бежать, – внушает себе Пашка.
– Это я-то выездным монтером буду?
– Называется это красивее, но тебе только это могу предложить.
На сейнере было уютно, только вода вокруг, и если тонуть, то никаких признаков спасения. Даже связи. Потому Пашка враз нашел изъян – и прием-передача текста пошли!
Назавтра его поселили в дельную лачужку, приписали к камбузу на берегу.
– Денежку у меня бери, сколько хочешь, – сказал коряк Корякин. – При получке там еще подъемные я тебе хорошие устрою, как исключение, часть заберу. Не обижу. Только ты не скурвись...
– Я не по этому делу.
– Я не про блядей. Про дисциплину. А рыбачек тут, бичовок – гавань пруди. Приглашай, угощай. За хороший треп и харч любым триппером обеспечат.
“Клаустрофобия” – читал Пашка когда-то, когда еще читал. Это про сидение в поломанном лифте во второй столице. А как все остальные его страхи по научному называются – не знал. Термины, даже специальные, не держались у парня в голове, местность не умел запоминать, только приживался и по наитию ориентировался. А вот техника родилась в одной утробе с ним, и привычка бесконечно работать внедрилась с детства, от проклявшей себя ради “выйти в люди” матери.
Были и странные радости. Повинуясь призывам похоти, приманил одну обветренную, вроде с чешуйкой по щекам, живую и согласную. Катей назвалась, да, поди, врет. Кормил, намекал.
– Да что ты все вокруг да около? – Она толкнула Пашку в грудь: – Ложись.
Его пуговицы отщелкнула разом, а вот в своей узкоплечей курточке долго ковырялась, дергалась, шипела:
– Змейки придумали, анафемы!
Не отдалась, а взяла. Чудно, из своего двухсерийного опыта Пашка не предполагал такое, лежал, кайфовал. Намекнул на завтрашний визит, но сделал промашку. Она тихо, по-киношному заговорила в ушко на подушке:
– Третий год собираюсь – вострю лыжи.
– Я тоже...
– Вместе, что ли?..
– Так жирком обрасти следует, прибарахлиться, обещали плату.
– И сколько ты думаешь канителиться?
– Сколько выдержу.
– Не подходит. – И через долгое молчание и вздох: – А там ты где живешь?
– На хуторе, – ляпнул парень. – От добра добра бы не искал.
– Вот и я ищу добро... Не подходит.
Тут же принялась ковыряться в своих змейках. Ушла молча. Странно, только больше Пашка не встречал эту Катю на берегу.
Прерывалась связь с сейнерами только в погожие дни. И сидел Левашов без дела то в мастерской, то дома при передатчике. А сидеть без дела ему не дано. Ходил по рыбакам, потом познакомился со спецами. Узнал, что раньше рыбка сама шла в сеть. Теперь искать приходится, улов падает, поисковые приборы – дрянь. Что-то там мастерят пьяные спецы, да ни хрена толку. И Пашка впрягся в лаборатории выдумывать новый лот. Толковал с инженерами, выспрашивал при случае у капитанов – шипов, шкиперов, как их тут еще величали, – про косяки сельди, про устройства для выявления их маршрута. Понял, что ремесло тут допотопное. И окунулся парень в изобретательство, даже страхи слиняли, даже бежать на материк забыл.
Через полгода предложил Коршуну, шкиперу “Сайры”, свое изобретение, которое под полой принес на борт к нему.
– Что это?
– Пашалот.
– Кашалот, – поправил усатый дядя свысока.
– Не, кашалот – то кит, который перехватывает рыбку. А это Пашалот. Я Паша, и тоже рыбку перехватываю поболее кита.
Тайно провели испытания. “Сайра”, единственная из артели, вернулась с полными трюмами. Засекретили. Левашову в карман положили пять тысяч целковых из рук в руки, под “тс-с, никому ни слова”.
Взбодрился парень.
Коршун не мог незаметно отрываться от коллег в море и разгружать трюмы вне постороннего глаза, а секрет на то и существует, чтобы выходить наружу. Как дымок над Ключевской сопкой. К Пашке по ночам стали приходить капитаны: Ширченко, Конин, даже старик Бражков.
– Шила в мешке не таи...
– За прибор даю десять тысяч.
– Процент от улова предлагаю.
– Только – тс-с-с...
И сидел Левашов в своей лачужке, попивал пиво, в бессонницу доставал рюкзачок и пересчитывал рубли. На ремонт вылетал редко, шестерки завелись у Корякина – уловил коряк, что капитаны, сильные полуострова, покровительствуют “Эдиссону хреновому”. Сообразил Пашка, что копить на сладкую жизнь на материке следует не “дерево”, а “у.е.”, прокрался раз, и другой, и третий в банк, по частям менял деньги и – в подполье. Жил барином. Только раз и набили морду, но несколько за другое. Привел задастую и развесистую Клаву под вечер. Раздел, напоил, еще раздел, уже титьки свисали без лифчика и густая растительность прянула из промежностей. Но ворвался механик Алтух, здоровань и пьяница, оказался супругом Клавы. И сразу ей затрещину, а Пашке – в зубы. Руки у Левашова крепкие, схватил за запястья, не дал размазать на своей рожице хлынувшую кровь, даже вытолкал Алтуха за дверь, но песня была испорчена, молодичка запахнулась, крикнула на прощанье: “В другой раз!” – и слиняла раньше супруга. Тоже не встречалась впредь. Уже не страшило ни море, ни высота. Только думы о долларах. Знают ведь все причалы, что они копятся у недоумка, непременно ограбят бичи.
Пришло уже второе письмо из Питера, от Сержа Анапы. Полгода назад Пашка писал ему от скуки, но не помнил, послал ли, замешкал ли по карманам. Так дружок сам нашел его. Спрашивал в первом послании, стоит ли соглашаться на дальневосточную службу. Левашов ответил: “Ты что, сдурел?”
А второе письмо было интересным: “Уже не впервой подходит к КП Лара. То врала, что моет посуду где-то рядом, в студенческой. Теперь собирается бежать на юг, в хохляндию. Вспомнила, что хохол знакомый был. Ты, если, конечно, живой еще. Я дал твой адрес и наврал в ответ, что ты при бабках, скоро завершаешь вербовку и – в теплые края!
Не Лара, а Галя, – подумал Пашка, – а, может, наоборот. Все бабы врут. И не хватало еще любви по переписке, как с Колымы...
III. Лара-Галя
Плюнул бы на Лару-Галю, но охрана нужна. Из бичовок выбирать подругу на дом опасно, она же и обчистит. С собой три фунта весу в долларах носить несподручно: за складами приставали не раз в ночи. Пустым отбился, а при деньгах кинется бежать – ограбят, а чтобы не засвидетельствовал, убьют. Нужна товарка, чтобы благодарность чуяла, за своего приняла. Сел писать листок “для Лары-Гали”. Придумывалось туго. Это же не радиоволны и не четвертое измерение, где Пашке сам Господь нашептывал физические законы, связи и взаимосвязи и все такое, что словами назвать он не мог, нутром чуял. И написал-таки, а чтобы не передумалось, тотчас же запечатал, подписал Анапе, но в скобках добавил: “Для Лары-Гали”.
Завязалась ясная переписка. Конверт из Питера – ответ с Камчатки. Небольшие траты по нынешним доходам – послал Левашов на дорогу: махать будет свою, никто не набьет морду.
Ждал не бессмысленно. Проверился в вендиспансере, купил квадратную кровать из дерева, плойку, гофрированные презервативы – даже примерил. Чуть ли не пошел менять размер на больший. Подумал, выбросил: что оно за удовольствие через изоляцию!
В душе торможение: что за Лара? Галя вроде присутствовала при клинической смерти. Врала девка Анапе, чтобы на случай чего выкрутиться. А, может быть, Пашке врала изначально, для перестраховки? Но что это именно та блудница, сомнения не закрадывались. Дрянь, видать, девка, но часто стояла перед его закрытыми глазами в ночи, всех немногих других юниц затеняла. Вспомнил из ранней юности: скандалили две молодички у плетня, постарше, чем он, не совсем красивые, даже неопрятные. Но одна, с бечовкой в руке, так повизгивала и подавалась бедрами влево-вправо, так вытягивалась станом и сокращалась, что парень не мог двинуться с места, чтобы развести дебоширок. Младший брат вспрыгнул и торчал под ширинкой, вот-вот змейка разойдется. И эта, Лара-Галя, – тот же женьшень. Даже его шрам на животе сроднился с ней, обязал, теперь приподнимал чувства. Сдвиг по фазе, тяга взлететь, чувство превосходства!
Купил банку растворимого кофе. Думал не распечатывать до приезда гостьи. Но проверил, напился – это чтобы качество не подвело. Вспомнил, что капитаны кайфуют при помощи кофе с коньячком. Принес фляжку заморского, триста рэ. Тоже вскрыл, понюхал, лизнул.
В баньку ходил каждый день, чтобы не застукала вонючим. А после редкой экспедиции на сейнер парился двойной срок. Купил книжку про Кирибеевича, чтобы хоть какая-то культура в лачуге валялась. Осрамился попутно – книгочейша в ларьке так ехидненько поправила:
– Даже такие приличные парни оговариваются. Не Пушкин, а Лермонтов про Кирибеевича сочинил.
Дома прочел весь томик – поумнел для людей. Для себя умен был всегда.
Разбитной оказалась Лара-Галя: еще из Хабаровска ударила телеграмму. Мол, в такой-то день и час встречайте с букетом нас.
Купил три розы – дороже выпивки с закуской, – пришел в аэропорт.
Точно – Галя. Только платьице другое и стрижка под мальчугана. Сэкономила из его денег на дорогу. Может, за проезд платила также натурой, как и он. Цветы взяла в охапку, ему ткнула рюкзачок со связанным ремешком, по моде или по бедности, не поймешь. На шею не кинулась. Впрочем, Пашке пока ни одна зараза не бросалась в объятия публично. Только в кино и видел.
– Значит, приехала?
– Ля-ля, ли-ли!.. – запела тихонько и обошла вокруг него. – Познакомиться-то надо.
– Во-во. Тебя как на самом деле?
– Придется по правде. Галя.
– А Лара зачем? Для промысла?
– Обижаешь. Я – целка.
– Так на кой же?..
– На случай нахал попадется, чтобы не нашел потом.
– Тебя послушать, поверишь... целка. Как же ты возишь это добро из глубинки в Питер, из Питера на Дальний Восток?
Разговор продолжается уже в лачуге, за столиком с копченой курятиной, тремя породами жареной рыбки, коньячком и кофе. По правилам бы – завалить девчонку, решилась ведь за десять тысяч верст, и у него напекло за дни ожидания. Только она делает вид, что таких правил не знает.
– Ты “все равно Пашка” – светлый мужичонко. Если начинать, то с тебя. А я хочу основательно. Удрала в Европу, так уж осесть крепко.
– А откуда удрала?
– Из Благовещенска.
– Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! Это ты с востока на запад и с запада на восток? На кой же черт было возвращаться?
– Анапа рассказал, что ты на заработках. И копится у тебя споро. Через короткое время дернешь в Прибалтику. А лучше – в хохляндию. Там купишь хату в центре города, машину, заведешь этот, как его... бизнес.
– Далеко заглядываешь, Лара-Галя!
– Выпьем вторую. И замнем вопрос. А то подумаешь, что я влюбилась. С первого взгляда, как в кино. Чтобы за полтора часа фильма и встретиться, и трахнуться, и деточек нарожать.
– Врешь ты про целку.
– С чего ты взял?
– Говоришь, как наши бичовки в порту.
– Это чтобы припрятать тонкую душу. Заплюют...
– Грамотная...
– Если хорошо учиться в школе – не надо и университетов.
Левашов тупел рядом с Галей.
– Ну, допустим – целка. Но как-то надо начинать.
– Только через церковный двор. Помни уговор – ко мне одна дорога есть: через церковный двор.
– Сама придумала?
– Роберт Бернс.
– Фамилия! Из коряков, что ли? Мой начальник признался, что Кирибеевич – это он.
Лара-Галя красиво захохотала, откинулась на квадратной кровати так умело, что ее лепные ноженьки заголились до ягодичек, румяненькие, даже слегка загорелые. Так и захотелось укусить.
– Как же через двор? Тайно придется. Комсомолец ведь я.
– Теперь свой комсомол можешь похерить. Бога восстановили в правах.
– Тю!
– Что, не устраивает?
– Заготовила порядок, наговорила себе, как на диск. Никак решилась?
– Очертя голову.
– А теперь чего-то ждать?
– Можно форсировать. – И на его движение к румяным бедерцам вдруг натянула юбку, вся сжалась и подалась прочь. – По закону, по благословению.
– На кой же черт разжигаешь? Что, дурака с меня ваяешь?!
– Про дурака ты напрасно, с дураками не вожжаюсь. А разжигаешься – хорошо, подходишь мне.
– Слушай, Галя или Лара, или как там тебя?! Как прибыла, так и убудешь. Оплачу обратный билет...
– Не оплатишь.
– Как два пальца обоссать. – Придвинул из-под кровати дерматиновый чемоданчик с инструментом. Среди отверток, пассатижей, огрызков бумажных бланков, изоленты и – один Бог знает чего еще, – выгреб пучок долларов и рублей вперемешку. – Во! Не жаль, чтобы избавиться...
– От чего или от кого избавиться?
– От тебя. От столбняка.
– Некультурно мы разговариваем. – И, пригладив платьице по плечам, по грудкам и талии, поджала губки, румяные, пухленькие и бантиком: – Я тебя поцелую – и сразу полегчает.
– Ого! Изнасилую!
– Паша! – вдруг взвизгнула девчонка. И совсем трезвым, умненьким тоном, полушепотом заговорила: – Ты сильный. Только ты хороший, и я хочу, чтобы ты всегда был хорошим. Не выходи из себя. Получишь все до донышка, только красиво. – Поползла белыми, пухлыми, как и губы ее, пальчиками по груди парня вверх, с двух сторон обложила ладонями шею: – Я целую. Мучайся. Я тоже мучаюсь. Так сладко. – И впрячь влепила поцелуй. Скорый. Второй затяжной. – Ляг на спину, я тебя буду гладить и буду приговаривать.
– Я так кончу... – Сдыхая, завалился на спину Пашка.
– Я тоже... – Ее глаза пошли под лоб, веки опали, все тело запульсировало. – Только ничего не испорти...
Оба застонали. Он заматюгался. Она прошептала: “Еще...”
IV. Голос супруги
По быстрому Пашка знакомился с чудной стороной жизни: попы, венчальные платья, названные отцы-матери, свидетели, хрен знает что! В городе все же постеснялся нанимать священника: поди знай, вернется единая партия, разоблачат его венчание, начнут копать – про источник доходов прознают, посадят, Лару-Галю оставишь, сам на Соловки. А тут “тобой овладеет кореш мой”, как поют блатные. И первый лакомый кусочек схавает механик Алтух в отместку за свою Клаву. Подался в поселок, на выселки. Сфаловал отца Амвросия, из ссыльных, может, и лишенного сана, но хитрого, не подведет.
К старшому Корякину приступил в последний момент:
– Будешь посаженным отцом.
– Я же иноверец.
– Попа не видел?
– Шаман мой поп. Креститься не умею.
– Я научу, – и по-католически, слева-направо, вчерашний комсомолец осенил себя, потом коряка. – У вас же нет понятия греха, иначе не крали бы так безбожно.
– Ладно, уломал. Только бабе подарок нужен.
– Твоей? Мы ее за названную маму возьмем. Сотню дам. И обоих напою.
– Что за горячка такая!
– Яйца лопаются.
Дома Лара-Галя примеряла подвенечное платье из белого в искорку гипюра и кружевную фату. Воздушная, прозрачная, порхала по лачуге. Бровки дугой, губки совсем бутончиком, руки царевны.
– Такую и трахать скоромно! – ахнул с порога Пашка. И тут же присел: – Эта вся приархимудия, вместе с гостями, проездом и попом, дастся мне в копеечку. – Посидел столбняком.
– Милый, – окружила его невеста, со всех сторон разом зашла. Подолом накрывала колени, руками обнимала плечи, свою голову укладывала ему на темя. – Это же один раз в жизни. Платье продадим…
– Так со скидкой.
– Небольшой.
– А жратву отъедим на камбузе?
– Шутник!
– И проклял Всевышний меня этой тягой к бабе!
– Я тебя еще сегодня огорошу.
– После венчания? В постели.
– У-у. У меня месячные.
– С ума сойти! Так что, нельзя?
– Сдуру можно. Я не хочу. Подумаешь, что простынки измараны не от невинности, а от менструаций.
– Мать-перемать! До чего же сложен этот мир!
И стал держаться от Лары-Гали на почтительном расстоянии.
– Не расплескать бы добро, – проворчал.
Спустя три дня свершилась брачная ночь. Пашка дважды приступал и отстранялся. Невеста дышала часто, покрывалась нежной испариной, даже ароматной и летучей. Однако говорила трезво:
– Что, жаль разрушать сокровище?
– Я не думал, что на Камчатке обнаружится целка, – пыхтел непонятно от каких внутренних трудов жених.
– Давай-давай, думаешь, легко до девятнадцати лет тащить это бремя?
– Говорят, больно вам...
– Врут...
– Смазать?
– Терять цымес?..
И тут у обоих отняло речь. Сладкое лоно вздрагивало, вроде бы выкручивалось, но так ловко поддавало! Визг был внезапный, откуда-то сверху.
– Га-аля-я!..
– Не останавливайся!..
Подробности скабрезны и поэтичны. Время – остановись, прекрасное мгновенье. Пашка – натура стихийная, до смысла далеко, Галя – искренна, неожиданно для расчетливой женщины самозабвенна. Стоя с хронометром вместо свечи в изножье, ни одна живая душа не сказала бы, сколько продолжалось блаженство. И было ли оно подлинным для девушки, обернувшейся женщиной. Участники акта не сомневались друг в друге.
Много минут спустя из-под простыни на головах понеслись реплики. Первая, понятно, ее:
– Ты не мудрец, и это прекрасно.
– А если я дурак, то зачем ты здесь?
– А чтобы наставить тебя на путь истины.
– Давай.
– Завтра же ты идешь к старшому и требуешь человеческого жилья. Семья, намечаются дети...
– Уже?
– Не мешай. Двухкомнатка. Пока. Станут заминать вопрос, шантажируй. Уйду, мол, заберу свое изобретение.
– Касательно изобретения – капитаны ложили на меня болт с прибором! Оно у них, и они выплачивают мне долю только по глупости или пьянству. Могли бы прекратить – жаловаться некуда.
– Придумай другой ход.
– Знаешь, ты легла со мной, и мне уже никакие ходы-выходы не нужны.
– Ну, вот. А ты спрашиваешь, зачем я здесь! Далее. Иди и требуй хату, а я сама сотворю в ней евроремонт. Денежки тоже все – у меня.
– Тю!
– Ты хочешь угорать от счастья?
– Ну?
– Все должно быть в одних руках. Моих.
– А мама? Я, того, хотел ее обрадовать.
– Маме привезешь меня.
– Ты ее осчастливишь?
– Обрадуем вместе. Мы же не станем колготиться на Камчатке сто лет.
– Нет, но приработок идет, побудем.
– Побудем. Но основательно гнездиться надо в хохляндии. Ох и страна!
– Ты была там?
– А где я только не была!
– И... целка!!
– Уже нет.
Месяц спустя, уже в сияющей серебряными обоями лачужке, за роскошным, из хозяйкиных рук обедом, призывная улыбочка, легкий вздох одними вызирающими из-под глубокого ворота грудками и деликатное, просящим тоном, рассуждение:
– Деток надо двое.
– Сразу? – поперхнулся Левашов.
– Постарайся.
– Пожить бы женатиками для себя. Привязаны же.
– Венчание и регистрация – то для людей, а детки – это для тебя.
Пашка был с дороги, то есть с холода и пороши, с трапа от вертолета до пропадающей под ногами кормы, после гранчака на ходу и без закусона. Потому больше хотел поспать, чем зажиматься:
– Завтра с утра и начнем.
– Милый! Покормлю, раздену, потру спинку мочалой и – баюшки-баю. Вон какую перину достала, лебяжий пух.
И кормила, ну впрямь с ложечки, и в корыто сажала, приговаривая:
– Сегодня большой корякский праздник, Светило, что ли. Потому, как исключение, народ моется с мылом. Вот и тебя окутаю мыльной пеной, хи-хи!
В конторе Левашова зауважали вдруг. Главбух здоровался за руку, женщины заговаривали о приданом для младенца. Пашка отшучивался: для двойни! Шептали о коляске, пускай двухместной. Главный инженер перешел “на вы”. Левашов подумал, что прознали о его доходах и на что-то надеются люди. А может, он и вправду посолиднел да поумнел. Оказалось, все проще.
– Где вы такую славную половинку себе добыли? – справилась как-то жена капитана Конина.
Гордость враз расперла грудную клетку, даже промычать в ответ не сумел.
– Слышь, внучек, поговорил с твоей Галей. Вроде из родника напился, – свидетельствовал старик Бражков.– Вникает, вовнутрь заглядывает, разболтался с нею. Может, сказал чего лишнего, так ты уж не бери в голову.
С другими радистами элита рыбацкая не якшалась, с матросами говорила только языком команды; капитаны, управленцы и надсмотрщики тусовались только меж собой. А с Левашовым вскоре ступили “на вась-вась”. Даже после его изобретения и выплаты процентов такого не было.
Как-то в лачугу зашел хозяйственный бог Замора. Принес безделушку для этажерки – семь слоников из кремового мрамора.
– Это чтобы счастье было хоть у вас, если мне не повезло.
Посопел в одну ноздрю – Замора некогда плавал, простудился навеки. Врачи сказали: море противопоказано; перекинуло Управление на краны, сети, поплавки, ботики, – и ушел.
Пашка про себя поворчал:
– Зачастили старцы. А повалят продуктивные, типа Алтуха, – не двойню, тройню родишь. – И получил по темечку мокрым полотенцем.
К весне совсем раздобревший Левашов вдруг задержал за подол Галю, так, для сближения. Смутился и спросил, лишь бы спросить:
– А что это ты перестала про расширение жилплощади?..
– Не нужно.
– Новости!
– На материк, в хохляндию перебираться будем.
– Так денежка плывет. Сколько там у тебя в чулке?
– На квартиру в Николаеве – городе невест – хватит, на мебель, на гараж и колеса. Пора начинать жизнь.
– Нервная ты женщина. Только уляжется мир вокруг – новая идея!
– Идея не моя. Ослеп ты от счастья.
– Открой мне глаза.
– Бежать следует, подобру – по здорову.
– От добра добра не ищут.
– Добро помаленьку кончается.
– Не вижу. – И Пашка дурашливо развел веки пальцами.
– Слыхал про экологическую комиссию в порту?
– Краем уха.
– А ты наушники надень – радист!
– Ну-ну?
– Твоих капитанов за муде берут. С Ширченки начали. Ловит где он? И когда? Когда рыбка идет на нерест. А копнут Бражкова, тот вовсе в чужих водах промышляет. Понимаешь?
– Я-то при чем?!
– Докопаются до причин такой зрячей ориентации в океане-море. Найдут мага и волшебника, что указывает капитанам косяки. А?
– Ну ты даешь!
– Бери, пока даю. Гляди, придут и заберут у тебя-меня все, что дали. И тебя заберут под суд.
– Дальше Сибири не пошлют...
– Это ты от глупости морозишь. Подумай ночку-другую, послушайся умных людей, то есть меня...
И семья стала думать вместе. Потом подсчитывать накопления, прикидывать стоимость квартиры, пускай двухкомнатной, в Украине, гаража, мебели...
И пошел Левашов разведывать все опасности. Исподтишка, по слухам, да и официально разведал о новых строгостях на путине. Поговорил с добряком Бражковым. Вернулся, выпил с Галей рюмочку и велел помаленьку укладываться.
С друзьями- артистами на гастролях . 1971 г.
V. Гнездо кукушки
В Николаеве мама жила в скворешне на четвертом этаже. Высокая, рано седеющая и без подкраски женщина, помешанная на порядке. На столе не терпела пылинку или каплю – тут же срывалась даже с постели и протирала. Готовила экономно и сытно; некогда состояла в партии, за иконой в спальне пылились ордена. Давно был отец. Методично пил он, вечером стучал в дверь ногой, и если открывали с задержкой, той же замахнувшейся бил под колено, не важно – Пашку или супругу. Однажды младшая мамина сестра случилась в гостях, увидела вечернюю сцену – вмазала десницей кандидатки в мастера по волейболу в лоб зятю. Утром тот смыл кровь с рожи и заявил:
– Люба, ухожу!
Слава Богу, ушел насовсем – жизнь прояснилась.
Галя авансом понравилась маме Любе. Теперь на пылинку или каплю бросались наперегонки, готовили соревнуясь. Свекровь на все случаи давала советы по благоустройству. Невестка по ночам предлагала Пашке всевозможные позы и прислушивалась к себе, нет ли задержек месячных и не тошнит ли. Злилась и весь день листала газеты: “Позвони”, “Купи меня”, “Центральный рынок” и прочие, выбирала подходящую квартирку. Потом поднимала супруга с диванчика и волокла то на улицу Правды, то за оптовый базар.
– Ты пояснила бы мне, Галь, что ты все нос воротишь? Попадаются ведь – лучше и не придумаешь!
– Посчитай. Для начала купим двухкомнатку, и не хрущевку, при ней гаражик. Да чтобы недавней постройки, да в тихом месте и не высоко, черт знает, как с водой и газом будет. А еще – ты не поймешь... Надо впритык, чтобы была трехкомнатка. Обустроимся в малой, приработаем и выкупим рядом поболее. Из двух соорудим, как у людей, пять, да стенки поправим, понял?
– Чего ж тут понимать?
– Вот и молчи да ешь витамины. Что-то с тебя как с козла молока...
– А может, ты не созрела?
– Не обижайся. Повкалываем еще.
– Ставку сделала большую – двойня, вот оно и один не идет.
– Не умничай.
Наконец, остановилась. Южный район с видом на заводь. Дорого, но красиво. Дворик малый, плевать: появятся, подрастут огольцы – сразу на речку!
Дурачок на подпитии, мигая и корча рожи, мол, не обращайте внимания на супругу – бабы все дуры – говорил на ухо Гале:
– Дашь хорошие деньги, со временем продам и трехкомнатку мою. У нас за городом наследство ветшает.
Подсчитала Галя ресурсы и всплакнула перед уступчивым супругом:
– Дорогой, еще месячишко потрудись на коне и под конем и дуй на заработки. Капиталец тает.
– На Камчатку я не ходок.
– А что, только и света, что в окне? С твоей прозорливостью только появись на пьяной Руси – сразу денежка потечет.
Эта быстроглазая ведунья открыла для Левашова понятие о себе самом. Обозвала “прозорником”. Неуклюже, но точно. Когда-то отец отметелил его патрубком от пылесоса и ночь продержал в чуланчике под лесенкой. Вроде бы и злючим не был, но пьяным – окончательно. Запер и забыл. Все ужастики мира посетили двенадцатилетнего тинейджера в темноте, холоде и сырости. А утром, когда выпустили, Пашке стало казаться, что он видит за пределами видимого и слышит дальше близорукого носорога, а уж догадывается за троих.
Дальше пошло кино!
Галина разложила доллары на кучки: на облицовку кухни, ванной, санузла; на железную дверь с сигнализацией.
– На кой черт сигнализация? – Это свекровь. – Пусто ведь в хате!
– Нынче пусто, завтра – клад, – свысока посмеялась невестка.
Решетки на окна, кондиционер – видела у богатеньких в центре города. Застолбила покупку гаража. Жить в Европе и не в роскоши – смешно. На кой нечистый было выбираться из пьяной глубинки!
Наняла специалистов по газетным объявлениям да перебирала, расспрашивала прежних хозяев, как мастера сделали у них, были претензии или совесть в халтурщиках обнаружена? Принесла благоверному билет на поезд:
– Извини, время такое, ни в общем, ни в плацкартном места не достанешь. Пришлось взять “СВ” – для генералов. Потерпи уж, уйми свою скупость.
* * *
Вагон в коврах, даже в проходе, купе на двоих с ложами только внизу да обивка похожа на кожаную. Фонарики, рюшки, обслуга надоедает: чего изволите? Как устроились? Чем можем служить?
За окном тоже роскошь: поля изумрудные, рощицы чистые издали, и правда, Украина – рай божий, когда не просматриваются украинцы.
По проходу идет женщина. Джинсовый костюмчик обкладывает попочку в разрез, комбинезон, что ли, – сверху кремовая кофтенка с напускными застежками на кистях – не боится испачкать, видать, есть чем заменить одежонку. Волосы свободно падают на плечи, личико продолговатое, под тридцать, едва-едва подведенное по краям: глазки, губки. Хороша и – плачет. Разлучилась, видать, и тут же сомнение оживает, необъяснимое, от “прозорника”.
Минуту-две спустя слышит из-за приотворенной двери за спиной низкий женский голосок, догадывается – речь незнакомки в комбинезоне:
– Пора уже... Пора... Не везет, все хамы и временщики. Вот добиралась до Иерусалима, молилась у Стены плача...
Пожилая дама напротив сочувственно мычит:
– Молоды, Бог поможет...
– Мне мало надо. Мужа приличного и сыночка. Зачем же я вкалываю?.. Коплю?
Павел поморщился: и эта туда же. Все у бабы есть, так ей подай мужа и сыночка! У той, моей, муж есть, не хватает двойни. А была бы у той и другой двойня и мужик, поди, потребовался бы второй мужик, ха-ха...
Дверь за спиной задернулась, там пошел разговор не для третьей пары ушей. Левашов пожалел, что не курит, можно было бы приотворить дверь, извиниться и попросить огонька. Потом... Он отодвинул створку:
– Ах, простите, ошибся. Но все равно, у вас огонька не сыщется?
Естественно, у окошка две головы отрицательно закачались. Он по-хамски убрался за перегородку, но створку оставил со щелкой. Отошел, на всякий случай, подальше, ухо вытягивал предельно. Слышал обрывки:
– Нефть. Скважины. Вахта. Заработки. Нижнесумск...
Заработки интересовали пилигрима не менее, чем сочные женщины. Подумалось, что буровикам требуются связисты не менее, чем рыбакам, да и шахтерам и пастухам по нынешним временам. И, словно подачка, далекая реплика:
– Я по связям...
Ночь и день Павел назирком следил за джинсовой барышней. Засыпая, боялся упустить ее станцию. А, загуляв с Морфеем, видел рисованый образ веселенького акта со случайной спутницей. Минули еще сутки. На дрянном полустанке в тайге, сбросив нечаянно кожаную сумку на грязный перрон, женщина в комбинезоне соскочила, повернулась к окошку и помахала:
– Анна Леонидовна!..
Ей из окна вагона двумя руками потрясла пышная спутница:
– Елена Олеговна!..
Левашов набросил на плечо свой рюкзак и, не мешкая, спрыгнул. Увы! Иномарка под кривым кедром загудела, легкая Елена Олеговна юркнула в приотворенную дверцу и – была такова.
– В какую же ты сторону? – едва не матом проговорил Павел.
* * *
Спала Галя с мыслями об обмане. Наврала Пашке про зачатие – вот отсутствуют месячные. Он же там ищет место, будет вкалывать за троих, чтобы принести в клюве все для покупки благополучия для нее, Гали, и для сына, которого не будет. Просыпалась в ночи и думала: что делать? А утром уже мыслила о другом. Как там зарешечивают окна, вбивают новые железные двери? Придет ли плиточник, которого нашла по газете и потом не поленилась, сбегала на квартиру, где он заканчивал работу: посмотрела качество укладки плитки.
Работа классная. И сам Давид Юрьевич – он аккурат переодевался за незахлопывающейся дверью кухни. Молодой, сложен картинно, с бицепсами и талией, с ростом и икрами от футболиста Шевченко. И первое, и второе подвигло молодую хозяйку тут же завербовать работничка.
– Ваши условия?
– Пять долларов квадрат.
– Ого!
– Не настаиваем.
– Ладно. Когда можете приступить?
– Минуточку, посмотрю свои планы. Так... Завтра – пауза. Послезавтра концерт... Давайте с понедельника. Материал приготовлен? Стены долбить самому?.. Впрочем, вот визитка, перезвоните в субботу, между пятью и семью.
– Ого!?
– Ну, в семь утра.
– Идет.
Приснилась мысль об искусственном оплодотворении, посторонний самец нужен хорошей стати, чтобы из высоких и поджарых, ну, еще русых и с носом, чтобы смахивал на Пашу. Потом, – говорят по телеку, – малыш, живя много лет с папой, приобретает его черты и повадки... Да, но где в этой провинции искать развернутое предприятие с колбами и кончающими в них остарбайтерами? В этих краях, ясно, сплетни поставлены на широкую ногу, и свекровь прознает еще до шевеления “под сердцем” у Гали.
Задремала. Видела свою новую квартирку обширной, убранной по-киношному. В нее приходят подруги, которых еще нет, она хвастает, угощает, из евроокна показывает свою “Тойоту” или “Субару” во дворе. Они на глазах синеют от зависти. Как вы смогли в молодые, начинающие годы так прибарахлиться? Твой Левашов, видать, крутой. Убил или ограбил другого крутого? Галина, уже рослая, в платье с подиума, усмехается с гримасой, тоже содранной с экрана, мордующего роскошью. Говорит: “Самого ловкого мужика надо организовать. Тут для женщины главное – знать, чего она хочет. И сразу”.
В субботу, в шесть утра, нашарила визитку плиточника, набрала номер.
– Как концерт?
– Спасибо. Узнаю вас.
– Кто приезжал в наш город?
– Не к нам приезжали, а мы уезжали.
– Не догоняю. Мотали в столицу на концерт? Круто.
– Вы явно приезжая. Мои лабухи посетили соседей…
– Совсем заблудилась. Да ладно. О деле...
Вышла из заблуждения молодичка, когда неделю спустя тихонько наведалась в свое гнездышко: на каком этапе там обивка панелей в туалете. За бесшумно приотворенной дверью, еще в прихожей, стоял красивый звук – бельканто из какой-то итальянской песенки прошлого века. Она даже челюсть уронила. По приемничку так не донесут мелодию. Живые ноты и красиво поданы.
– И вы стоите в извести и клее? И вы потеете от напряга, горбитесь в три погибели?! – заахала Галина, дослушав номер.
– Иногда стоим в колете и камзоле, напрягаемся только от удовольствия и осыпаемся букетами.
– Верю теперь. С концертами ездите.
– Случается.
– И доходы бывают?
– Не обижают.
– Так на кой же черт эдакие первобытные труды?
– Конспирация.
– Столбенею. И прекращаю допрос.
– Разумно.
Они рассмеялись дружно, по-детски – было хорошо и искренне.
VI. Мыльный сериал
...– В какую же ты сторону? – едва не матом проговорил Павел. Но он не был бы Левашовым, если бы не извлек из момента максимум. Подбежал к генеральскому вагону и в окно крикнул:
– Анна Леонидовна!
Поезд трогался, но дама выглянула.
– Куда она?.. Елена Олеговна!
– В Сыродол. Там... начальница по связям!..
– Это где это?!
Его уже не слышали. Пришлось спрашивать у старожилов за перроном.
Глупейшие названия: Нижнесумск, Сыродол. Но, понятно, доходные места, коли сюда съезжаются вахтовики, сезонники, специалисты по нефтеразработкам. Расспросил, где пригородный автовокзал, рюкзак на плечи и – вперед.
День спустя он уже стоял перед кирпичным зданием высотой в четыре этажа, с фасада разукрашенным и отгороженным, с задней стенки заляпанным и подмоченным людьми и собаками. Впустили на третий этаж, где обитала искомая Елена Олеговна. Два часа ждал – не велели входить, секретарша в большущем кабинете и очередь из приличных мужиков с папками. И не прорвался бы. Но вышла сама... В черном костюмчике, с забранными волосами, вся из себя весомая, чуточку злая. Рявкнула на двух дебелых подстарков и – увидела Пашку. Замерла.
– Вы ко мне?
– Угу.
Легкий шарящий взгляд, пауза.
– По делу?
– Вы по связи? Я радист.
Елена Олеговна прыснула домашним хохотком!
– По связям.
– Ну вот, вам я и пригожусь. Редкий спец. Вот бумажки на изобретение.
Она рассмеялась больше, кивнула в сторону кабинета. Вошли. Зал для танцев, а не кабинет. Кожа да оргтехника, которую ни на Камчатке, ни в родном городе не увидишь. Богатенькие тут обитают, хоть и захезанный край, земля в расписных лужах, жирных и вонючих, со сваленными наохляб деревьями и чумазыми прохожими, как правило, в робах.
– Вот документы, – протянул Павел.
Женщина с той же озорной улыбочкой рассмотрела.
– Связываетесь?
– Угу, в море и на суше.
– А машину водите?
– Вожу, только на права пересдать бы.
Помолчала, помычала и, чувствуя малый запас времени, сказала сразу:
– Я по связям с нефтезакупщиками. Зам управляющего по реализации продукта.
– У-у-у, не по мне...
– Но вам же надо работать? Заходите завтра в семь утра, Левашов.
* * *
Воспитанность плиточника поражала. В рабочие часы он не отвлекался: постукивал специальным молоточком, подправлял мастерком, замерял, намазывал и клеил. Жилистой ладонью прижимал дымчатый квадратик и щупал его тепло. Стоило хозяйке подойти сзади, тихо-тихо, он чувствовал спиной, оставлял инструмент, выпрямлялся и почтенно слушал.
– Вчера, наконец, ваш ансамбль выступал в пригороде. Я слушала.
– Спасибо.
– Только в афише вашего имени не было. Шла с риском.
– Тут я – Давид Юрьевич. Там – Дэв Юра.
Беседовала, а под черепком клубились идеи и сомнения. Когда-то одноклассник клеился к ней, а приятелю шептал: “Как бы так, хочу трахнуть Галку, хочу, чтобы она и не поняла в чем дело”. И тут можно бы воспользоваться лабухом. Они все, “звезды”, раскрепощенные, сойдутся – разойдутся и не заметят.
– А что вы? – продолжала: – Что вы, имея широкий приработок, топчетесь по санузлам? Слишком профессия не в ту степь.
– Пока на группы спрос есть. Но там жизнь недолгая.
– Что, убивают?
– И убивают.
Он глубок, это опасно. А женат ли? Впрочем, кто женат, тому легче вкрутить интерес к свежаку. Только начни кокетничать, примет за блядь, сразу задерет юбчонку и без всякой мелодии подергается. Тут же, если уж идти ради блага семьи, неплохо и для себя маленько заполучить. Разбаловалась с Пашкой, печет по закуткам, хоть рукоприкладствуй по ночам.
– Приходится вести двойную жизнь? – совсем уютно спросила она.
– Покажите мне, кто теперь довольствуется одной жизнью.
– Да вот, ваша хозяйка... пока...
В глазах собеседника мелькнуло – намек понят, но воспитание тут же увело Галю на деликатное кривляние:
– Это я цитирую глупенькую нашу песенку.
Явно человек боится дурной славы о себе среди заказчиков. Держится в их среде, как на казенной службе: адюльтеры только вдали от святая святых. Это уже распаливало молодую женщину. Такой не выдаст ради бравады.
– У меня проблема, – вздохнула Галя.
– Чем могу помочь? – Готовность рыцарская.
– Так вот сразу? Я в дорожном, вы в спецовке.
– Воля ваша. Я рад послужить вам.
У нее слегка поплыло перед глазами. Одинокие ночи, в те минуты, когда тема не квартирная, не для людского глаза; раскрасневшийся Пашка с его стараниями, укрепления семьи ради; лица возможных свидетелей и обвинителей..
– Сегодня суббота. У вас поездка с концертом завтра... Поужинаем вместе!
– Загляну в свой ноутбук, – и потянулся в карман висящего пиджака; тут же смутился, отступил за порожек и улыбнулся больше, чем следовало:
– Впрочем, ради беседы с такой хозяйкой!..
У свекрови Галя закрылась в ванной, мылась, “делала лицо”, думала, думала. Едва не принялась снимать с себя грим и прозрачные плавочки и не возвращаться в домашний халат. Тут вспомнила голубятню за дворами. С гнезда сошла пегая голубка, присела. Вокруг нее поурчал, потер хвостом о доску ее парный голубь. Вскочил, подержал за хохолок милую, побил крыльями о бока, видимо, справил акт и сошел, на прощанье еще раз протянув хвост. Приуныл, набирался сил. Тут же с невысокой крыши вертикально упал на ту же пешую сизарь, бог знает чьей пары, так же исправно сгреб за хохолок, прицелился под хвостик, похлопал поощрительно крыльями ее по бокам. Она посидела под вторым. Вот он сорвался и замер на прежнем месте на крыше. Законный ухажер все дремал после первого впечатления. А поют о голубиной верности. Галя ускорила одевание.
* * *
Ничего особенного: Елена Олеговна сказала, что работой по специальности вскоре обеспечит, тут текучка изрядная. А пока – водите ее иномарку, права вам принесут завтра, сегодня сдайте фото секретарю.
Потом велела по вечерам, сразу со службы, везти ее на часик к озеру, километрах в тридцати от скважин и грязи.
– Задыхаюсь от испарений. Душевной атмосферы тоже.
По берегу ходила одна, сидела на бревенчатом мостке спиной к машине и шоферу, и первый вояж, и второй. Видимо, взвешивала, стоит ли обмениваться мыслями с чернорабочим. Дама была с верхней полки: каждый воротничок и каблучок, и жест, и звук подобраны и отшлифованы. Крестись да беги!
– Вы перекусили? – спросила как-то у конторы, садясь часикам к девяти, уже к сумеркам, в салон. И посмотрела в глаза.
– Поел.
– Это у вас в крови?
– Что?
– Врать.
– Дак утром же я перекусил.
– А в обед?
– В обед стоял у вас под порогом, пока вы отпускали заезжих хлюстов, они все шли и шли. Вас не было. Вот, дождался только к девяти.
– Очень хорошо!
– Что же тут хорошего?
– Во-первых, уже чуть-чуть виноваты передо мной, соврали. Во-вторых, у меня в сумке бутерброды и вино. Принесла помощница, а я не забыла... Вот и пожуем вместе на свежем воздухе.
– На двоих не хватит.
– Вы еще и обжора?
– Да.
– Тут явно не врете, – еще раз пронзив Левашова взглядом, заключила она.
В дороге гнусаво напевала, как-то по-новому осматривала просеки и лужи. Голову держала высоко и посматривала на спутника, как бы приглашая к соучастию. Но в чем?
– С вас так и прет, – буркнул Павел.
– Как вы сказали?
Повторить шофер не решался, кукожился и сопел.
– Прет? – переспросила начальница. – Красиво и правда. Скажу только вам. Четвертый год тяну здесь лямку, расту по карьере стремглав, и ни одной живой души, чтобы повеличаться перед ней.
– Что так? – радуясь, что не распекают, чуть яснее сказал Левашов.
– Хищники. Объяснять? Сюда собираются люди, чтобы быстро и здорово нажиться, неважно, за чей счет и через чей труп. От бурильщика до управляющего.
– Вы лучше? – черт вынес из Павла такую дерзость. Замять не удастся.
Но у Елены Олеговны не то настроение. Она неподдельно расхохоталась:
– А вы?
– Я обустраиваюсь в Украине. Не хватает зелененьких. Вот явился...
– И много не хватает?
– Кусков тридцать.
– И в какой срок думаете их заколотить?
– Если бы это по моей специальности, то скоро. А так... за баранкой...
Остаток пути помолчали, тем более, начались ухабы и пни. У озера распахнулись обе дверцы. Женщина выдернула из бардачка клеенку, накрыла пологий капот в передке, нашарила за сиденьем большой туесок.
– Перекусим, в голове прояснится.
Разлила вино.
– Я же за рулем. Испытываете?
– Тут иначе не ездят.
– Зазеркалье, – просипел Павел, беря полный стакан. – А вы Алиса?
Снова понятливый смешок. Уже с обеих сторон. Она пила медленно, глядела через край на партнера, словно требуя следовать за нею. И дошла до донышка. Ничего не оставалось и ему.
– Вы там красиво начали: “Скажу только вам”. И не сказали.
– Прежде чем сказать, трижды подумай, знаете?
– И сколько раз вы уже подумали?
– Четыре.
Смешинки летали между собеседниками – такой был сегодня вечер. Смеркалось. Горели щеки, компаньоны молодели на глазах, нравились друг другу. Жевали без внимания.
– Скажу. Год вертелась, а сегодня перечислили достойную сумму.
– Вам в карман?
– Гм. Фирме... Мне – процент.
– Большой?
– Ограбите?
– Позавидую.
Левашов встряхнул плечами, подгибая руки к груди, отвернулся к зарослям и зычно завопил:
– Эге-ге-ге!! А-у-у!!
– Циклон нашел? – совсем раздобрела от вина и разговорчиков начальница.
– После всего услышанного кончились слова. А – распирает.
– И часто это с вами?
– Вам не понять.
– Не скажите. Сидишь в кабинете с утра до ночи, каждый росчерк, каждую цифирь общупываешь, как перед эшафотом. Вся в одежке и застежке, вроде в панцире и с мечом в руке. Не человек – изваяние. Знаете, чего мне хочется более всего?
– Откуда мне с толоконным рылом до ваших помыслов?
– Простите, и еще раз простите. Мне хочется выбежать из Управления, и не в глушь, а на площадь, все равно куда, и на юру раздеться догола, кричать нелепицу, щипаться и... выть.
– Родственные души...
Елена Олеговна вдруг перестала смеяться, оставила рот открытым и проницательно вгляделась в Павла, вроде пронизывая полутьму:
– Вам сколько лет?
– Двадцать три... двадцать шесть.
– Способ существования – вранье. Я же держала в руках ваши документы.
– А вам сколько? – наглел мужик на глазах.
– Двадцать семь.
– Тоже не по святцам.
– Правда. Я школу закончила в шестнадцать, институт в двадцать один.
– И сразу в начальство?
– Подфартило. Убралась в глухомань и оказалась умнее всех.
– И покровитель с волосатой рукой...
Жесткая, не женская ладонь врезалась Павлу в челюсть, большой палец, отводясь, зацепил губу, углубился в рот и надорвал угол.
– Тю!..
Женщина бегом отдалилась, в десяти метрах присела на пне и прикрыла лицо руками: плакала, что ли.
– Ну – хам, ну, простите, – прогнусавил Левашов подходя. Она еще всплакнула, нащупала платочек.
– Вы простите. Впрочем, вы правы. Автандил Георгиевич. Два года назад погиб. Взрыв при бурении. Генеральный директор. Старик. Человек.
– Жизнь, – мудро прошептал Павел.
– Его семья... дети – мои сверстники, ничего не знали... Дальше я уже без него кувыркаюсь, научил, царствие ему небесное, любил...
– Давайте выпьем в его память, – вдруг нашелся Левашов.
Они молча подошли к капоту, разлили вино, прижали стаканы к груди, выпили.
А.А. Маляров на репетиции в театре
VII. Перипетии
До полуночи жизнь Галины шла каруселью. Такси на одну, потом на двоих, за город, полуподвальчик с вкрадчивым освещением, какие-то слова, одно вместо другого. Скажем, говорится: прошу осторожно, здесь три ступеньки, а слышится: и забудьте эту окраину; говорится: только пригубим, а думается: ужраться бы, чтобы не стыдно было перед собой...
Огулом, наметом, как там еще народ выражается погрубее и попроще?..
Куда привез Давид после, увезет ли туда, где взял, или самой придется добираться. Был случай еще в Благовещенске. Эдакий лощеный да словоохотливый актер угощал, катал на своем латаном “Москвиче”, увлек на дачу, километрах в пяти к Амуру. А когда отказала, юркнул за дверь и укатил один. Всю ночь ловила легковушки и каждому водиле клялась, что она не тот “автостоп”, на который он надеялся, а тот, что “мне бы домой”. В комнатке тьма, можно держаться раскованно.
– Спасибо, без капризов, – это Давид, позвякивая висюльками на джинсах.
– Раз уж решилась…
И все же в душе – стенка на стенку: так ли неколебимо ей хочется привязать Павла к себе ребенком, а себя к светлой хохляндии? Не вскрикнуть ли в последний момент и не выбежать ли?! Грубо? Но тот, актеришка в Благовещенске, не задумывался. Да, но еще есть застоявшееся, болезненное желание. Одним ударом два узла разрубить. Если их два, то стоит решиться, впервые трудно, но ведь она, Галя, на такое шла! Россию из конца в конец отмерила, на Левашове остановилась, хотя его материальное благополучие пока проблематично. Теперь ищет ребенка хорошей породы...
В голове роятся уродливые образы, а спина чувствует холодные пальцы – распускают тоненькую змейку, отщелкивают лифчик. Хорошо, что холодные, – волнуется, подлец. Берем его за живое. И дрожим. Какого черта? Ведь по делу здесь, зачем же подключать столько эмоций. Нет, лучше все-таки быть дурочкой, по-животному отправлять житейские акты и не прикладывать столько души, сдвинуться можно.
– Мне тебя сравнить бы надо с песней соловьиною... – Давид поет под сурдинку, но красиво, только для нее. – С ранним утром, вешним садом, тонкою рябиною...
Приемчик у мерзавца! Вышколен. Тоже артист. Приподнимает на руках, да так, чтобы все расстегнутое упало на коврик. Прикладывает губы к краю рта, но без поцелуя: лови чистое дыхание, каково?!
– В ту ночь всю тебя, от гребенки до ног...
Читала, это Пастернак. Перебарщивает ловелас. Ставит в ряд с дурочками. Не крикнуть ли: хватит! К делу, я только по делу...
Кричать поздно. Уже... при деле... Хорошо...
Обессиленные лежали навытяжку, не касаясь друг друга. О чем думал он? Скорее всего, подсчитывал, которая она в донжуановском списке. Ну и хрен к его хрену! Она тоже хороша, вспомнила анекдот: приличная женщина краснеет трижды: когда впервые отдается, когда ей платят за визит и... когда она впервые платит альфонсу.
– Знаете, свекровь... – шепнула и потянулась к трусикам.
– Забыть бы свекровь. И всех иже с нею...
Красиво. Однако оргазм был. Два. Горизонтальное положение соблюдено – если Всевышний одарил, то уже. Надо бежать. Покраснеть и обругать себя лучше наедине, после ванной.
– Работа у вас закончена, – мямлит кавалер, не поднимаясь. – Как теперь с вами связываться?
– У меня ваша визитка, – сказала, словно отругнулась.
Он понятлив, еврей. Одевался, напевая о том, что ночь темна, а нам светло... Со следующего же дня Галина прислушивалась к своему организму, словно через стетоскоп. Была уверенность, что все в порядке: такой бычок! И она со всей готовностью.
Неделю спустя позвонила. Было еще одно свидание. И напрасно позвонила. Через три дня он обнаглел и – в светелке свекрови загудел зуммер.
– Я не ошибся номером?
– Хорошо, что взяла трубку Галина, – сказала молодая Левашова.
– Явно вы одни. Тут вторая половина дня у меня намечается интересной.
Хотела отказать, но подумалось: Бог любит троицу.
Еще пару часиков забвения. И после – холодный рассудок: надо кончать эту связь. Павел уже звонил, оставил телефон своего барака. И воображение нарисовало неприглядное обиталище супруга, тяжкие его труды ради блага семьи, лишения и воздержание его... А она позволяет себе...
Искала слова, чтобы отвадить Давида при следующем звонке. И неделю спустя долго не подходила к телефону. Вяло отнекивалась. И перезревшее ожидание, и намек на задержку менструаций подвигли еще раз закрепить дело.
Поздним вечером, когда акт свершился и пришла трезвость, Галина сказала:
– Мы чудим. А Левашов у меня зверски ревнив. – И принялась выдумывать историю. – Как-то заподозрил. Стал искать соперника. Тот прятался. Так он нашел его в больничке. Явился с пакетом, словно родственник. И прямо в койке избил. Хам! Напрасно ведь.
Заметно было, что партнер отодвигается, даже вздрагивает. Не напрасно говорят, что евреи трусливы.
– Даже в суд подавали, – клеила нелепицу Галина. – Но там не прощают супружеской измены... А мне пришлось засвидетельствовать, что этот меня едва не изнасиловал. Или изнасиловал, уже не помню, что врала. Врала ведь.
Одевались молча. Расходились каждый в свою сторону. Большое дело находчивость женщины. И в одну и в другую сторону срабатывает.
Больше Давид не звонил. А плитка держалась отменно.
Радость предметная, не с кем поделиться. Тот случай, когда неразделенная радость – двойная. И зачала, и от партнера избавилась. Еще тянулся чувственный хвост от победы, а в душу закрадывались дальнейшие расчеты. Вспомнился свадебный ход у слободской церкви. Местная гулена средних лет, в фате и при дружках, вышла из веселенького гурта, земли не касаясь, оглянулась на жениха, носатого и приземистого армянина, и шепнула ближайшей подруге, обнимая свой категорически выдвинувшийся животик:
– Итак, этого пристроила.
Потом указала на пяти-семилетнего заморыша, топающего следом, добавила:
– Еще этого ему усыновлю, и баста.
У Галины проблемы попроще: замылить глаза Павлу, чтобы ни он своего красивого, ни комар тоненького носа не подточили.
Столь же предметный страх пришел дня три спустя, когда подсчитывала срок, и до того удумалась, что не могла уснуть.
– Паши нет два месяца, – уже шептала ночью в подушку. – Приедет не раньше как к родам. Получится, переносила два месяца. Ни фига себе!
Поднималась к столу, босая и голая, нащупывала медицинский справочник для начинающей матери. Сколько там наука дозволяет передерживать? И не открывала страницу – знала напамять. Падала голыми коленями перед темным углом, где двумя осколками поблескивал оклад иконы, требовательно шептала:
– Пресвятая Богородица, защити и надоумь!..
И надоумила Святая. Уже лежа и не двигаясь, томясь одышкой, дошла:
– Навестить благоверного немедленно! – крикнула себе шепотом. – Соскучилась, мол. Разбудил ты во мне зверя, ненаглядный, родулька, мужчина... Как там еще разжигают умелицы? Да по эрогенным зонам, по самым подспудным и сокровенным фантазиям – нагло, грубо, мол, сдвинулась по тебе.
И снова парящее настроение, и подсчеты, только уже не в месяцах и неделях, а в гривнях и километрах. Погостишь три-пять дней, пусть устанешь, потратишься, но зашьешь все прорехи. Ну и душу отведешь: как не славен еврей Давид, а Павел – свой, да и хоботок поувесистей. Теперь есть с чем сравнивать. Физик в последнем классе говаривал: что больше одного, то уже система. Осваиваем секретную систему.
– Мама, – утром за сковородкой с жареным картофелем подчеркнуто по-родственному обратилась Галина к свекрови.
– Дочка! – эхом отозвалась старшая, рада такому обращению.
– Пашенька там скучает. Вкалывает без радостей. И я совсем тут с ремонтом закружилась. А что, если сюрприз ему? Съезжу-ка на пару деньков в леса к нему. Спасибо скажет. – И, высмотрев светлячок в глазах свекрови, добавила: – Всего-то одолжить пару сотен. Он там же вернет, и я привезу, а?!
– А тут как?
– Да запружу железную дверь. И вы наведаетесь. Вы же славная!
На том и поразумелись.
VIII. Загадка бытия
– Можно, я встречу... на станции?
Левашов говорил сбивчиво, Елена Олеговна не переспрашивала.
– Можно.
– Так я... с машиной.
– Само собой.
– Это же к двадцати часам не вернусь.
– А завтра?
– Что завтра?
– Завтра к двадцати часам будете у подъезда?
– Ого-го!
И началась клоунада. После полудня ждал поезд на полустанке. Долго, на час дольше расписания. Тискал Галю на перроне, у радиатора, в салоне. Она сама напрашивалась. Вроде бы и одетая – и вся сверху, говорит такое, чего не прочтешь в порно-книжках и не услышишь с экрана после полуночи по “РЕН ТВ”.
– Ой, хватай меня за руку – упаду в обморок.
– Что так, укачало?
– Глупенький! Тебя вижу...
И совсем задыхается:
– Где твоя хибарка?
– Сто верст.
– Может, свернем в гостиницу?
– Тут на час не сдают.
– До завтра.
– Колеса снимут. Будем сидеть и завтра, и послезавтра. Тут не промах... – И целовали по очереди, вместе, куда попало. Катили не то дорогой, не то просекой.
– Я сниму кофтенку.
– Жарко?
– Не, наружу хочу.
– Валяй.
Сняла и юбчонку.
– Я лифчик?
– На ходу?
– И трусики сниму. Голенькой буду ехать.
– Я же в кедр врежусь.
Она таки стянула трусики, зияла кудрявым пахом, машина на кочках подпрыгивала.
– Сверни в тенечек.
– Счас!.. Впрочем, я тоже не деревяшка!
И свернул за щиток из валежника, заглушил двигатель, кинулся на Галю, голенькую и пахнущую пряным потом. Нечаянно оставил локоть на клаксоне – щупал ее бедра в сопровождении сирены. Оба не слышали посторонних звуков.
Сиденье откинулось само собой. Японские рессоры пружинили. Лес зажмурился.
С докладом к начальнице явился и впрямь на другой день, выжатый лимон без сахара. Начал было:
– С вашего согласия доставил...
Его перебили:
– Это ваше личное дело.
– Мне бы отпуск на пять дней.
– Пожалуйста. Вы свободны. Я оформлю.
– С ума сойти!
И попятился за дверь, забыв написать заявление.
Чтобы не известись совсем, гулял с Галей в дальней роще, дикой и нетронутой. Видимо, руки искателей не дотянулись: грунт живой, растения молоды, даже те, что достигали неба. В забытьи шли молодые, держались за руки. Вдруг Пашка встал столбом.
– Прости, Галя.
– Чего ты?
– Чую...
– Медведь?
– Под ногами. Глубоко. Я же тебе говорил, что дед мой был лозоходом...
– Не говорил. И что такое лозоход, я не в курсе.
– Это – который воду чует, где надо колодец копать, во...
И весь бледный; отстраненный мужик; инопланетянин, а не Левашов.
– Ты дуреешь от перетруждения.
– Наоборот, истощение помогает чувствовать. Ей-богу, тут... залежи.
– Не пора ли домой, сбрендил ты в тайге.
– Деньги, Галя! Деньги нашел!
Не отгулял пяти дней, на третий вечер подкатил к Управлению.
– Елена Олеговна, сегодня поедем не к озеру.
– А куда?
– То есть, к озеру, только подземному.
– Перегуляли, Павел батькович?
– И вы туда же, Елена Олеговна.
– Ну ладно, везите.
На вчерашнее место легковушкой не добраться. Замаскировал иномарку кое-как и потащил, порой даже за руку, начальницу в заросли.
– Здесь вот, я пометил ломаными ветками. Здесь.
И встал на малой полянке, как бы увяз в грунте.
– Что здесь? – заинтересованно спросила Елена Олеговна.
– Близко-близко залежи.
– Кто вам сказал? – Округлившиеся глаза горели.
– Я вам говорю. Зовите спецов. Бурите.
– Это дорогое удовольствие.
– Навар куда дороже.
– Цирк! – ахнула начальница и поверила: – Бывает чудо.
Елена Олеговна обладала магической властью. Дала машину и сопровождающего (вдруг Левашов перепьет с горя) для отправки Гали к поезду. Без всякой волокиты достала билет в шикарном вагоне. В тот же день добилась от управляющего командировки изыскателей с техникой на помеченную Павлом поляну. И все с тихим нервом, с брезгливой миной – такой вид, словно ей навязали нечто залежалое и неблаговонное.
Неделю спустя по дороге к озеру спросила:
– Все смакуете визит супруги?
Пашка выпалил:
– Подзавела, остановиться трудно.
Диалог продолжился полчаса спустя, на мостке, теплом со дня и почему-то приятном, домашнем.
– Хочу вам завидовать и не могу, – начальница глядела в сторону.
– Спасибо.
– Мне с вашим братом никак не везло.
И после очередного длиннющего молчания:
– Я уже и не хочу замуж...
Левашов ринулся поддержать беседу, да невпопад:
– Впустую денежка пошла на Иерусалим.
Елена Олеговна уставилась на своего водителя, как на провидца, не отпускала взглядом. На ресницах накапливалась влага.
– Простите, – шепнул он.
– Вы ошибаетесь. Вот вас послал Всевышний... Как друга.
– Ого! – своим дурковатым возгласом отозвался водитель.
– Вы удивительный парень... Хоть и женатик. Прост и... одарен от Бога.
– Ну, вы даете...
– Павел... а ведь можно... Я себе могу позволить неординарный шаг...
– При ваших заработках можно еще и в Мекку смотаться.
– Хадж? – И красиво, сквозь слезу, засмеялась. – Баба и – дервиш.
– Вам все к лицу.
Женщина встала на ноги, вытянулась. Левашов невольно последовал за нею. И уперлись они – глаза в глаза, в полушаге друг от друга.
– Павел...
– Елена Олеговна...
– У меня нехристианское предложение.
– Вы старшая, командуйте.
– Простак! Поговорим как равные.
– Я уже говорю...
– Павел. Я хочу... для себя, для полноценной жизни... завести ребенка.
Не долго искал отголоска в себе Павел:
– Так что же вам мешает?
– Хочу, чтобы отцом, пускай чужим, был красивый и одаренный человек. Уж очень хочется сына, которым бы гордилась. Плату за все труды и неудачи.
– Так того... Я же не дурачок... Вот как только вырулить на прямую?..
– На седьмом километре есть сторожка. Так только называется, а по сути – эдакое роскошное и уютное прибежище для адюльтеров.
– Что такое – адюльтеры?
– Паша! Ну, ненормативные связи... Ну, особы, в них захваченные.
– О-о-о.
– Не говорите лишнего. Если это в ваших силах, свернем в сторожку. Там всегда есть ужин и уют.
– Тот ли Пашка Левашов... экземпляр?!
– Не опошляйте! – с дрожью одернула она.
Левашов знал не одну женщину, трезвым своим и циничным умом понимал, что рано или поздно, а отклонения от Гали будут. А тут такая гагара! Да нет, “гагара” – это чтобы унять волнение и огрубить сладостное чувство желания и восторга. Такая дама! Знатная, богатая, красивая. Расскажи кому-нибудь, ни один кореш не поверит. Нет, о такой грешно рассказывать. По ночам перед сном посмаковать – пожалуйста.
– Прямо сразу? – это он с сухим глотком.
– Очертя голову, чтобы не одуматься.
Он побежал к машине. Завел. Потом сообразил, что “чистое дело надо делать чистыми руками” – мамина поговорка некстати. Побежал к озеру, на ходу смахивая рубаху, спуская змейку на джинсах. Нагло обнажился и бросился в теплую прохладу.
– Угорелый! – ласково крикнула Елена Олеговна. – Там есть душ!
Колеса прыгали по кочкам, как сердце Пашкино по ребрам его.
– Вы бы дорогу спрашивали, – чтобы подать голос, говорила женщина.
– Я носом чую.
– А я, знаете, вам верю.
Уже в сторожке, похожей на шикарную двухкомнатную квартирку – столовая и альков, – Елена Олеговна накрыла ладонью оба фужера:
– Давайте выпьем после... Послезавтра.
– Тю!?
– Пусть все будет по науке. Без алкоголя.
Было не совсем по науке. С поспешностью, с легким насилием, с нахальством с его стороны, с покорностью младшей – с ее.
...Праздник повторялся каждый вечер, две недели. Левашов подумывал о своем истощении, о безнравственности – эдак с одной любимой на другую. И странно: он тоже видел не раз любовные похождения голубей. Те же, что вспоминала Галя перед актом с Давидом. И теперь оправдал ими свое поведение.
Потом Елена Олеговна на месяц вызывалась в Москву.
Потом печальный разговор.
– Павел, Пашенька... Давайте проверимся... Кто из нас не может продолжать свой род. Не сердись...
– Как это? – заранее соглашаясь, дрейфил Левашов.
– Я вам дам направление…
IХ. Сказки Половина
Ожидание результатов было странным. Елена Олеговна прислушивалась к дыханию Павла, угадывала каждое его движение, часто спускалась к машине и требовала подвозить по службе, даже через двор, куда обычно переходила пешком, вызывала в кабинет и говорила:
– Можете быть свободны до двенадцати, ровно в двенадцать зайдите.
Заходил и слышал:
– Велела зайти? Странно. Не в то расписание заглянула. Ну, посидите тут.
И молчала. Поглядывала, как-то резко отрываясь от бумаг, улыбалась и вдруг шепотом переходила на “ты”:
– В двадцать ноль-ноль готовься на прогулку.
– “Сидор” брать? – дурковато спрашивал Левашов.
– Прогуляемся у меня.
И ехали к ней на квартиру. В роскоши она отмывала Павла, причесывала, даже подстригала. В общем, нянчила, как младенца, даже укладывала головой на голые ноги, прямо к паху, и читала стихи:
Как яблочко, румян,
Одет весьма беспечно.
Не то, чтоб очень пьян,
Но весел бесконечно...
– Жан Беранже, – и хохотала неестественно, как-то отстраненно, ну прямо две женщины: одна паясничает, другая наблюдает и чего-то ждет.
Однажды ее не стало. Павел испугался, когда подъехал к ее дому, чтобы везти на работу, – нету хозяйки. Когда царапался в кабинет и оглядывался на сдвигаемые плечи челяди из других кабинетов. Когда сидел колом в салоне машины и порывался закурить.
Приехала на третий день.
– В областном была, – голос холодный, низкий и медленный.
Он кивал, пробовал улыбаться. Отклика не находил. Вечером велела везти домой.
– Оставайся на ночь.
Истерзала партнера ласками, крепкими напитками, неуемная, злая.
Наутро – снятая с креста – сидела спиной к окну, вся в нимбе, с мокрыми глазами – слезы блестели в тени глазниц.
– Что так? – после долгого напряга спросил Павел.
– Хочу выкупить у тебя твою поляну.
– Не понял?!
– Ты открыл месторождение?
– Я? Ах, да. Так я вам доложил.
– Давай так: не ты, а я нашла залежи.
– Ради Бога!
– Тут можно получить большие деньги.
– Как?
– Продать поляну олигарху.
– Продавайте. Только меня не забудьте.
– Вот я и говорю. Я у тебя выкуплю и перепродам.
– С наваром?
– Естественно. Тебе бы отвалили на бутылку и закуску. А тут?..
– И вы мне на бутылку и закуску?
– Я тебе дам тридцать тысяч…
– Рэ?
– У.е.!
– Пятьдесят!
Елена Олеговна вдруг захохотала. Плакала и смеялась.
– Ты – прелесть. Ты – восхитителен!
– Я же заработать приехал.
Она бросилась тараном ему в грудь. Свалила на кровать, целовала лицо и тихо рыдала.
– А реветь зачем? – гнусавил Левашов. – Обидел словом?
– Это наша последняя встреча.
– Чего?
– Деньги вон в портфелике.
– Тридцать или пятьдесят? – трезво переспросил он.
Женщина снова расхохоталась:
– Такого циника я любила!
– Что такое циник, я не очень петраю. А вот – почему любила?
– Слушай.
Она села на стул, положила руки на колени, заговорила, словно в кабинете.
– Ты сегодня же уедешь...
– Так сразу?
– С портфеликом. Я тебе дам сопровождение. Немое и надежное.
– Так сколько там, в портфелике?
– Будет пятьдесят. Через час.
– Дак чего это ехать? Что за перемена такая в вас?!
– Паша, у нас беда. Я получила результаты анализа. Ты не можешь быть отцом. Я вынуждена искать такого другого. Такого! – И снова слезы.
* * *
Дома Галя прилипла к Павлу взглядом, резиновым, растягивающимся на то расстояние, на которое он удалялся от нее, сокращающимся, когда он приближался. Не знала, куда посадить, чем потчевать, с какой ноты подавать голос. Потянула в новую квартиру, да оделась в свободное, с запасом, чтобы большой живот не мозолил ему глаза, да припудрилась, чтобы пятнышки на лице не проступали.
– Вот здесь немые стекла, звукопоглощающие, ничегошеньки с улицы не слышно, – весело, почти песенно вела экскурсию. – Тут спаленка, под пологом и квадратная кровать. Как ты любишь, как в Петропавловске, только за хорошие деньги. На кухне стенка облицована, вскоре привезут меблишку!
И не справлялась, сколько привез “у.е.”, на сваленный им “портфельчик” взглянула только мельком.
– Я уже все бумаги заготовила на вторую квартиру через стенку. Отдохнешь, поладим с хозяином и – этаж наш.
Повела на лоджию и ткнула пальцем в чужие пределы:
– Тут соединим, будет терраса.
Не хватала его ладонь, не прижимала к своему животу, не хвасталась, не навязывалась.
У свекрови кормила дюжиной блюд, приговаривала красиво про каждое, нагоняла и без того здоровый аппетит супруга.
Спать уложила в другой комнатке. Пришла в темноте и положила голову на его голый живот.
– Бедненький, сколько постился.
– Тебе же нельзя, – едва ли не первые слова глухо произнес Павел.
– Можно по-другому, – с готовностью прошептала, натягивая себе на голову негнущуюся простыню.
После-после заговорила смелее, привычней:
– Теперь вожжи возмешь ты в свои руки. Бригаду я намекала. Не ту, что работала первую квартиру. Большую, из четырех. Соединят, отделают по эскизам. Высмотрела.
Павел спал.
При деньгах легко оформляются сделки. Весь холодный сезон творилась двойная квартира. Между тем явился хороший мальчишка. Молодая мама как-то ловко сближала крошку с Павлом, вроде и не навязывая: “Эй, его надо уметь держать на руках!.. Ой, пусть подрастет, потом познакомитесь!.. До года вообще малыш должен быть только при маме... наука... У тебя своих забот полный огород”.
Все было хорошо, только некогда болтливый Левашов стал молчуном. И об этом у Галины не случалось расспросов.
Привозили мебель. Строили гараж. Ели, находили способ утешить молодую плоть. Как-то само собой разумевшееся.
Год, чуть больше спустя, Павел сказал:
– Мотну-ка на заработки.
– Вроде бы и тут можно... – робко сподобилась спросить Галя.
– Тут не по мне, и малые.
– Тебе что-то важное надо?
– Хорошую машину...
– И куда же?..
– В Сибирь, на Камчатку, черт-те куда!..
Тон разговора и полуматерные слова не понравились Гале. Она смолчала. Он поправился неуклюже:
– Приедешь через годик в гости... Заведем второго малыша...
Галя украдкой пыталась заглянуть Павлу в душу. Не выходило. А сверху видно: заматерел, посуровел человек. Таким и уехал.
* * *
Через полгода пришли деньги. Без писем и телефонных звонков. Вестерном. Уж оборудовалась и обставлялась женщина по-барски. И год, и два спустя вестей от Паши не было. Куда съездить – Гале неизвестно. Потому и не пыталась. Еще раз пришли деньги. Большие. Это остановило женщину от случайной связи с таксистом, который подвез на дачу и предложил рассчитаться натурой.
Остановило не надолго. Таксист был настырным и внимательным. К тому же холостым и красивым.
Деньги перестали приходить. Минуло еще более года. Таксист перебрался в соединенную и еврооборудованную квартиру.
У Гали появился второй ребенок.
Тоже мальчик.
Назвала его Пашей.