Форма входа
Анатолий Андреевич Маляров
Рассказы из цикла "Поживи в Николаеве..."
Забавы для престарелых
Женщины – затейницы в любом возрасте. Бума Барсовна – в восемьдесят. Просыпается – она просыпается по пять, по семь раз за ночь, столько же и днем, – перебирается с кровати в кресло на колесах и путешествует по всем четырем комнатам, посещает кухню. Могла бы ходить пешком, ноги еще носят, но зачем же тогда это никелированное средство передвижения, подарок меньшенького сына, Нюмы? Включает свет на всех потолках, весело и экономить не надо: средний, Барсик, оплачивает заранее. Озирает добро: библиотеку, аппаратуру, это все старшенького, Йоси. Снимает телефонную трубку:
– Але! Это кто это? А-а, ты, моя довоенная подруга! А я сама… а игде теперь сыночки? А кто игде. Нюма уф абсорции, под Хайфой, у него усьо ф порядке. Йося уф Верховний ради, вин же тепер щирый украинець. А средненький, Барсик, аж в Вашингтоне, округ Колумбия. Шьет башмаки на Обаму. У них своих сапожников мало. Они берут у нас или мозги или мозоли. Так у моих деток мозгов нету. Были б мозги хоть у одного, то они все сидели бы у Верховной ради. А нет – то в Киеве один Йосик… А шо я? Я стережу его квартиру тут. Вдруг да придется кому-то на круги своя, не приведи боже… Скучаю? Иногда. Так Йося посоветовал развлечение. Дал объявление в газетку, мол, исдается квартира в центре. Приходят каждый божий… Пагавару, повожу вокруг пальчика, а когда до дела доходит или меня сон сморит, распрощаюсь. Завтра другие приходят, а шо? Есть на шо пасматрэть. Так день до вечера.
… Под праздник – звонок в дверь. Бума Барсовна спешно села в кресло, приобрела покинутый вид: вдруг власти с проверкой, так она жива, страдает при недвижимости, и кранты.
В створки двери протиснулся битый бидончик, потом трепанный рукав, наконец человечек в дубленке с его-таки плеча, только сорокалетней давности. Даже брюшко имеется, только не наружу, а внутрь впячено. Лицо активиста времен великого перелома и первых пятилеток. Постоял, с трудом вспомнил, с чего начинают.
– С комприветом. Я не ошибся? – вступил этак бодренько.
– Ошиблись, – кокетливо и как-то неожиданно для себя отозвалась хозяйка. – Молочный магазин за углом.
Гость с удивлением нашел у себя в руке бидончик:
– Молоко то так, щоб даром не ходить. Я по объявлению.
Такая милая одышка, такое величавое безразличие ко всему живому не миновали Буму Барсовну: человек с раньшего времени!
– Объявление сами… или вам кто-то прочел?
И находчивый такой мужчина отпарировал сразу:
– Встречают по одежке, провожают по уму. Может, я духовно богат?
– И шо ж вам подсказывает ваш богатый дух?
– Славненькая хатка, увесь отдыхаешь.
– То может, вам ее завернуть и спустить на первый этаж?
– Зачем так сразу? Познакомимся для начала. Я – Кирилл Моисеевич. Можно коротко – Кир. человек из «Красной книги», как и вы. Легче найти взаимопонимание.
Буму Барсовну начало подменять, она прониклась давним чувством, как если бы ее сватали.
– И на каких бы то условиях? – игриво спросила она.
– Вы одиноки и я одинок… – милая одышка усилилась, стала еще милей. – Организм имею сбалансированный. На ваш этаж поднялся и не перестаивал под дверью, позвонил сразу.
– Вижу, вижу.
Видела она линялую шапку и вывертку прошлого века. Однако сладкий угар окутал ее всю, цветные стекла легли на глаза. Кир Моисеевич вырастал в объемах, терял морщины вокруг запалого рта, речь его становилась риторской. Вспомнилась Буме вторая молодость, потом первая. Свой голос услышала как бы со стороны:
– Кофе не уважаете?
– Ни кофе, ни спиртного.
– Я тоже. Завариваю шалфей, ромашку и корень…
– То-то я думаю, игде я вас видел!
– У травника, на рынке.
– Как много общего у нас!
Сладкая майя плыла и уносила хозяйку. Нюма казался так далеко, что не влиял на события, Барсик и Йося уходили на второй план. Наступал сонный циклон. Последним взглядом Бума Барсовна заметила, что гость уютно сполз на стуле, опустил веки. Ты смотри, и дрема приходит к ним одновременно. И длится. И дружно так отдыхают. Час. Приходит бодрость, а с нею и прямой вопрос хозяйки:
– То шо вы намекали, Кир Моисеевич?
– Говорю, славненько придумали эти объявления. Люди находят друг друга. Для общения…
– Говорите, говорите…
Гость грузно поднялся, нащупал свой бидончик.
– Вы уходите? Вы зачем-то приходили?
– Приходил. Теперь ухожу.
Кир Моисеевич потопал ошибочно к двери спальни, потом, сообразив, вернулся к входной. Из-за заминки почел нужным объясниться:
– Вы, Бума Барсовна, не гневайтесь. Это я так… читаю объявления, выбираю подходящий адресок, чтобы поближе и попутно, захожу, говорю всякое, присутствую… пока устану. А потом иду за молоком и – домой. Все день до вечера… Будьте мне здоровы!..
* * *
Медицинский случай
Мой вдовый дедушка Богдан в канун нового тысячелетия свихнулся. Прошел случайную в его запутанной жизни диспансеризацию и принялся каждое утро кипятить две кастрюли во-ды для душа, глотать натощак по стакану «Оболони», бриться, завтракать одним пориджем, придумал себе ланч из двух яблок.
Для семейного бюджета намечалось облегчение: за воду платили все так же недорого, овсянка пока что доступна, яблоки у дедули свои, а одним лезвием он ухитрялся пользоваться в течение месяца. Но!
Как только отец-мать разбегались в поисках копейки на завтра, а я – в университет, начиналась стирка, глажка, подшивка рубцов, чистка штиблетов и пуговиц, причесывание, укладывание остатков растительности на некогда львиной голове дедули. И это терпимо: полпачки «Ариеля», баночка ваксы на месяц, пара киловатт для электроплойки. Однако!
К ужину мы сбегались кто в чем: маман – в халате, предок – в безрукавке для диванного чтения, я – во всей прелести гимнастического торса. Старейшина же нашего семейства – непременно в сияющей сорочке, широком галстуке в «рябушку» и в своем давнем служебном пиджаке, при интеллектуальном усилии напоминающем смокинг.
– Тю! – вырвалось у маман в первый вечер.. но не более, так как была она в доме всего лишь снохой и к тому же слыла тактичной дамой.
– Ну, ты даешь, гроссфазер! – это я с порога, но в этих стенах со мной уже мало считались.
У отца в тот день сорвалось три червонца заработка, потому он вокруг себя ничего не замечал. Округлил глаза он лишь неделю спустя, когда собирался в какой-то комитет по защите прав и должен был всходить на трибуну, а единственная стоящая его сорочка и хранимый для исключительных выходов «блейзер» оказались у дедули на плечах.
– Па, ты что себе думаешь? – хихикнул мой родитель… и напросился.
– Думаю, – молвил дедушка Богдан, – что пенсийку свою мне следует получать отдельно. Вот у меня надо убрать две папилломы. Заметны, их воротник натирает.
– Ты бы мог убрать их сорок, ну, тридцать лет назад, – выступил я.
– И сорок, и тридцать лет назад я был плебеем, – с благородной сдержанностью пояснил старик. И мы смирились.
Визит к косметологу был удачен, две недели спустя под подбородком у дедули не было ни коричневых бородавок, ни даже пятнышек. Весь он вытягивался, разил тонкими, избыточно траченными духами. Тоже копейка!
После ужина он долго топтался перед высоким зеркалом, досматривал себя генерально, каждую пуговицу на пиджаке, каждую задубелую волосину на бровях поправлял, и уходил без вести. Возвращался усталый, слышно было по шарканью его подошв и по протяжным вздохам за тонкой стенкой между моей и его спаленками. Я спал сном двадцатилетнего, но если на мгновенье просыпался, то слышал глухие толчки дедулиной спины или руки о переборку. Видимо, ночь он отдавал раздумьям и переживаниям, а днем возносил себя в аристократы, раз уж все предыдущие годы ходил плебеем. Смешно…
Но и грустно. Даже я, при неукротимом сопромате и летучих Алькиных поцелуях, без доступа (пока) к ее запретному плоду, при хроническом чувстве голода и неизменных проигрышах нашего футбола, в общем, при всех невзгодах бытия, и меня тронули метаморфозы старейшины рода.
– Приветик! – бодренько вошел я в его обиталище, когда предки отсутствовали. И увидел новые обои на стенах, передвинутый к окошку стол с цветами и списанными листами на столе. Наброски мыслей, что ли? На этажерке – красочные обложки Монтеня и нашего Сковороды. Я присел в накрытое чистым ковриком кресло, как бы походя и небрежно открыл малороссийского философа, прочел: «Лежу во гробе, праздную субботу». Посмеялся, тут же сосредоточился, силясь понять слобожанского мудреца. Дедушка Богдан тем временем приземлился на край своей в обтяжку прибранной кровати и доверительно сказал:
– Не для третьих ушей. Можешь?
– Душа из меня вон!
– Ты парень подкованный. Хочу убедиться в нужном действии одних пигулок.
– Если в курсе, я рад буду… Что за пигулки?
– «Виагра».
Уровень наших общений с дедулей запомнился несколько другим: требование одеваться по сезону, отстаивать себя в подворотне или на стадионе, далее – уроки, еда, ну, гигиена, разговорная речь. Да и то – в последние годы овдовевший старик опустился, а я вырос, и мы, живя через тоненькую стенку, как бы разъехались в разные районы. И потом, что это он к семидесяти годам заинтересовался такой забавой, далекой от моих нужд? Едва сдержался от каскада шуток, напустил на себя солидность.
– «Виагра» гарантирует то нужное действие, на которое ты намекаешь.
Тут же, прячась от смущения, воткнулся в Сковороду, вслух прочел: «Все тебя приемлют, но никогда ты не бываешь иждиваема». Я таки хихикнул: он выдернул у меня книгу, захлопнул и элегантно раскланялся, совсем не похоже на прежнего себя – сказал:
– Благодарю. Не смею злоупотреблять твоим временем. – Круто!
Чем возвышенней и красивей выглядел дедушка Богдан, чем с большим интересом относилась к нему милая женщина, скорее всего, пенсионного возраста. Именно с нею я высмотрел его по вечерам в скверике и на набережной, а потом и по пути в ее чуть покосившийся домик на две семьи. И после с большим любопытством я разглядывал его самого, его одежду, комнату, бумаги. Неприлично, но ведь может быть и такое, что ему нужна помощь, а мы, живя рядышком, совсем про него забыли.
И вот я перебрал наброски писем, вырезки из журналов на его столе. Все как у всех престарелых: поздравления с юбилеями, пожелания… рецепты, кулинарные и медицинские… на самом дне коробки – не то справка, не то направление врача или рецепт – по латыни. Тут я профан. Буковки только и могу различить. Хотел уже сложить все, как было, чтобы не быть уличенным. И вдруг одно латинское словечко на последнем бланке насторожило: «onkolo…» – и дальше дефекты почерка.
Я поднял глаза на первую строчку – моя фамилия! Прежде чем очнулась мысль, я испытал страх, то есть полное онемение тела. Я уже не жил; и не достучись сознание сквозь этот заблаговременный ужас, не подскажи, что я лишь третий из тех, кто носит такую фамилию, первый все-таки дедушка Богдан, и направление или рецепт лежит среди его документов, я бы оцепенело вышел на улицу, побрел бы, скорее всего, в бар на ближайшем углу. Потом во второй и третий. Глушил бы в себе проклятие смерти, такой известной, описанной и виденной. Ведь ничего не чувствуешь, а знаешь, что неспасаем. Обреченность порождает зависть к людям, даже калекам и убогим. Спрашиваешь, почему именно ты? Озлобляешься, опускаешься, позволяешь себе выходки, капризы баловня, дурака. Все становится безразличным. В мире существует только твоя трагедия…
Но латынь на клочке бумаги не про меня. Я сунул ее в ворох бумаг, вышел. Во дворе взвизгивала и прыгала-прыгала черная сучка, бродяжка из шелудивых. Чья-то рука ее заманивала вверх и там бросала ей в рот косточку. Весело было собачке, и … Это был мой дедушка.
Началась жизнь недоумков: я делал вид, что ничего не подозреваю относительно состояния дедули, а он по старинке держит меня за дурачка. Со временем я уловил, что к игре в сверх-чуткость и благородство присоединилась мазер. По незначительному поводу она расшаркивалась перед свекром, а на малый религиозный праздник преподнесла ему большой пуловер. Фазер – человек толстокорый, и тот перестал курить в комнате, вставлял словечки про слабую власть и плохой режим только в отсутствие своего отца, или после него и одобрительно.
А дедушка Богдан привел на ужин Лесю Макаровну, запросто представил, усадил рядом с собой и навязал родственничкам общий разговор. Замечу, что подстарочка показалась мне не той милой из покосившегося домика на две семьи. Но вела она себя скромно и ела мало.
– Ничто не является в такой мере выражением нашей свободной воли, как привязанность и дружба, – провозглашал дедушка с культурно ненабитым ртом.
Общего разговора не получалось, так как Монтеня никто из нас не знал. Звучали одни монологи, зато какие!
– Говоря о пище, надо сказать о нравах…
– Всякому слову верит только простодушный…
– Я ничего не боюсь, потому что ничего не имею!..
Ни по латыни, ни Соломона наша дипломированная фамилия не читала, потому блеск гроссфатеровской эрудиции с грустью принимала как подтверждение догадки: помаленьку свихиваемся, дорогая родня! И три головы наследников одобрительно кивали, шесть рук наперегонки подавали старейшине пищу и приборы, а гостья немела от восторга перед почтительностью потомков.
Дождались две тысячи седьмого нового года, потом восьмого и девятого, на подходе две тысячи десятый. Дедушка все также холит себя, наряжает, выражается изысканно, питается научно. Вот ночует не всегда дома. Он бы насовсем остался у душевной подруги, но официально ждет со дня на день смерти и не хочет обременять славную женщину скорбным ритуалом.
– Хорошо устроился, – вздохнул как-то мой толстокорый фазер, но потакать дедуле не перестал. Осторожничал: – Не может же такое продолжаться вечно.
А гроссфазер вчера за общим новогодним ужином (за наш счет) изрек:
– Неудачно мы на сей раз выбрали президента. В следующие выборы учтем ошибки, изберем просвещенного, перетряхнем чиновников, пересмотрим приватизацию и… В здоровом теле – здоровый дух!
– Ждать придется десять лет, – заикнулась маман.
– Подождем, – успокоил дедуля.
Видимо, старику надоело ждать своей кончины.
* * *
Шлягер истекшего лета
На семейном совете мазер изрекла:
– Динару надо спасать. Уже второкурсница, отличница и – такая компания!
– Какая такая компания? – пикировалась второкурсница-отличница.
– Тусовочная. Дорогие сигаретки, обнаженные пупки, сленг, от которого у папочки уши вянут
– Что касается ушей фазера, то они увяли еще в начале независимости, от теле и радио, – как всегда, с отсутствующим видом заметил предок.
– Но если смотреть масштабно, тут звенья одной цепи…
– Не знает смоленного волка! – вступила старейшина рода, бабуля Гуля. – На хуторе Сметаны у меня хозяйничает племянница Ульяна. Туда ее.
– В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов! – из глубины своих дум процитировал папа.
Бабуля взбеленилась:
– К москалям – ни за что! У нас своей глуши куда ни кинь.
Динара демонстративно отодвинула завтрак и с покорностью ведьмы молвила:
– Да хоть в Простоквашино, только бы сохранить мир фемили.
…Полынная степь, две хаты под стрехой на отлете села; обваренная солнцем дебелая тетка с коровенкой, курочками, хрячком и огородной бригадой на шее. До того занята хозяйством, что недосуг задумываться, оглядываться и поносить криминальный режим; даже расспросить не у кого, в какой стране живем и кто во главе.
Растолкала рекреантку со вторыми петухами:
– Доця, пощупаешь несушек и – в кадушку, под гнет, а то Бровко яйца лопает. Смотри за селезнями, только два и осталось. Были утки, да злыдни со Старых кошар перекрали. Хутор – две хаты, а бардак как вообще! Ничего, выдюжим: частическо заработаем, частическо умыкнем, как невесту… Снимется солнышко – натащишь воды в корыто, лучше на коромысле. В полдень подоишь Марушку, молочко – в кувшины, да не забудь процедить. От блоковки прихватишь вязанку околоту. Небось, днем не стерегут. Борщ-каша в печке…
И как стояла в «запаске» и с верейкой на боку, так и растворилась в утреннем мареве тетя Ульяна.
Динара долго ходила в плавках – просыпалась. Помогла куцая речушка в камышах, с холодным болотцем, стрекотом лягушек и утренней возней пернатых. Несушек определила больше на глазок, две кинула в кадушку, накрыла небрежно. Воду носила в обеих руках и с коромыслом под мышкой.
Потом девчонка ахнула и присела прямо в полынь, сбитая с толку поведением селезней. Они ретиво топтали друг дружку, как разнополые. Тю! Про голубую любовь развитая девчонка знала по ночным телевизионным каналам, по Интернету да анекдотам. Но то среди высших тварей, гомо сапиенс, а тут? И потом, рассчитывает ли тетя Ульяна на яички от подопечных мужской стати?
Слышала, но изумленная зрелищем похотливых селезней, не воспринимала кудахтанье у хаты. А когда кинулась, крышка валялась в полыни, куры суетились за летней печкой, а из кадушки выпрыгнул, облизываясь, песик Бровко. Сообразила, как залатать промашку: взяла со стола три яйца от своего завтрака и положила в гнездо. Прикрыла и загрузила гнетом, упустив из виду, что яйца варенные.
– Продолжим спасаться, – сказала себе в полдень, собирая подойник, скамеечку, полотенце. И направилась к речушке, к выгону.
Марушка настороженно рассматривала новую доярку в шортах и лифчике под самые лопатки, а когда та села и ущипнула ее за дойки, опоясала раз-другой хвостом и переступила через чужачку.
– Тетю Улю, а чом то вы без спидныци? Обикралы?
Девушка оглянулась: за спиной стояло ископаемое идеальных форм. Забывшая ножницы прическа клубилась русыми кудряшками, глазастое лицо пылало здоровьем и живописно рассыпало по скулам и подбородку юную поросль. Бугристая грудь распинала ковбойку, руки тяжело свисали с высокого стана.
– Я не Уля. Я – Динара.
– Динара?.. Динары… Чиись гроши?
– Грамотный!
– А вы шо думалы, як Иван, то й дурный?
Девушка дернула вымя, буренка хлыстнула ее еще раз и отошла.
– Стрывайтэ, – без насмешки, по-домашнему сказал парень.
Отнял подойник и уселся под коровенку. Пальцы его мягко пошли по соскам: указательный, большой, безымянный, мизинец. Марушка прогибалась от удовольствия.
– Ты откуда такой сноровистый?
– Из Старых кошар.
– То не ты уточек у тети Ульяны свел?
– Угу. – И не поймешь, он украл или знает, кто…
Подойник наполнился, пенная шапка едва держалась. Иван передал удой хозяюшке, шлепнул буренку по крупу и молча потопал через холм, осанистый, затянутый в линялые джинсы, из которых вырос.
Час спустя к хутору подкатил трепаный грузовик, из кабины свисала черная от загара рука. Иван выставил, высовываясь наружу, и другую руку, значительно светлее левой..
– Мо, на бригаду треба? – прогудел эхом изнутри. – Що тут кыснуты!
– Мо, треба, – передразнила Динара.
– Мо, за кэрмо сядэтэ?
– Мо… только боюсь.
– Та мы полэм, стэрнэю, куди повэзэ, нэ страшно.
Грузовик петлял, в кузове тарахтели бочки. С грехом пополам, в четыре ноги затормозили у тракторной бригады.
– Пообидаемо?
Под камышовым навесом, кишащим воробьями, над алюминиевыми мисками сидело трое чумазых мужиков. Четвертый висел на столбе и ругался:
– Шо воно за привэденция! Када дощ, радио грае, а сухо – мовчыть. Не знаешь, на каком ты свити.
Городская девушка вызвала самый простой интерес:
– Сидай до борщу.
Иван отошел с бригадиром за стоявший рядом трактор, долго шептался. Потом дружно выкатили две полные бочки в кузов, заговорщицки перемигнулись. На обратном пути за рулем сидел Иван.
– Токо заскочим на эливатор.
Скакать пришлось больше часа. Бочки разгружали в чаще лесополосы – с кузова в кузов. Чужой водитель глянул на девушку, переспросил Ивана: «Твоя?» и только после сунул ему в пазушку мятые купюры.
– Воруешь? – спросила Динара.
– А вы свята?
Свернули в долину. Заметно темнело; убранная степь, тяжелое небо – и ни живой души до горизонта. Иван заглушил двигатель. Вышел на бережок заводи и стал кидать в окно кабины рубашку, джинсы. Как-то подкошено плюхнулся в воду. Динара постояла у кромки воды.
– Плыгайте! – донеслось из плеса.
– Я без плавок.
– Я тэж.
Она говорила себе: кто такой этот Иван, чтобы его принимать в расчет? Частичка здешней природы: дубок, тучка, ну, молодой конь… Подспудно же ее тянуло в заводь. Она расстегивала шорты. Еще темнело.
– Отвернись!
– Ты мени здалася!
Купались они скромно, на уважительном расстоянии. Динара хотела паясничать, демонстрировать свою высокость и недоступность, и не могла выдавить из себя ни слова. Совсем рядом с нею, казалось девушке, плескалась, выпрыгивала из воды по самый срам, ахала и ныряла огромная, точеных форм рыба. Рыба, естественно, без всяких одеяний.
– Отвернись, я выхожу!
Она побрела к ступенчатому бережку из дерна, встала за жиденький куст, прыгала на одной ноге, натягивая шорты, почему-то дрожала и горела одновременно. И ей хотелось, чтобы Иван не отворачивался, подсматривал и – мучился. Такой и застыла, когда парень в десяти метрах в сторонке вразвалочку, как один в мире, выходил из воды. Вечерний свет придавал его развитому торсу рельефную лепку, спокойные движения походили на танец, когда он подпрыгивал и хлопал себя ладонями по голове, слева и справа, чтобы вытряхнуть воду из уха, заваливался на бок, хихикал про себя. Словно девушки для него не существовало. Даже обидно.
… Следующий день для Динары был наполнен суетой. Она спешно сажала курочек в кадушку, носила воду, войлоком тащила околот, доила, задавала хрячку… Ждала, ждала, подгоняла вечер. Иван не появился.
Тетя Ульяна волтузилась у летней печки. Прикуривала от полной луны вечерняя зоря, в камышах заснули пернатые, настороженно молчали лягушки. Замыкался жуткий круг одиночества. Для Динары – впервые.
Следующий и последующий дни проходили в машинальных заботах по двору. Ульяна не могла нахвалиться племянницей.
– Токо шо ты все молчишь?
– А с кем мне разговаривать?
… Когда серая печаль не по возрасту поселилась в душе девушки «на поре» и с приходом темноты хотелось бежать в степь и выть, на холме украдкой прогудел грузовик и заглох. Не почудилось ли? Динара пошла на далекую тень, наугад.
Иван сидел, локтями навалясь на руль. Она подошла, постояла, не найдя первого слова для разговора. Он, видимо, и не знал ничего подходящего случаю. Толкнул дверцу справа. Она с достоинством помедлила, обошла радиатор, взобралась на сиденье.
Катили снова в сторону элеватора. Она хотела сказать, что так просто вздумала прокатиться, и не говорила: ложь ведь. А он не мог додуматься до эдаких сложностей. По-видимому. В тени высоченного в чистом поле здания остановились. Иван подал небольшой пакет в потертой газете:
– В сторожци запытаеш. Скаже, Гриша. Почекай. Виддасы…
– Там собаки?
– Вин замкнув.
Динара ступила на мощеную дорожку, учитывая взгляд в спину, покачивалась с каблучка на носок, дошла до калитки и передала пакет какому-то, кажется, по фамилии Почекай.
Обратно мчались весело. Оказывается, под панелью висел крохотный радиоприемник – загремела музыка. В приземистой рощице у бережка Иван расстелил коврик, выставил бутылку, свалил из тряпки конец пирога с капустой, словно из рукава выкатил яйца, плюхнул брынзу. Сковырнул заглушку – понесло ярым самогоном… Она схватила чарку первая, Иван по-простецки ахнул:
–Попэрэд батька в пэкло!
Она подождала, выпила с ним заодно, говорила, говорила:
– Знаешь, моя жизнь здесь, как вымысел. Мои первые фантазии. Уеду и – как бы ничего и не было. Свидетелей нет, сама себе не судья. Мало ли тайн хороним в закутках памяти. Было или не было, кому какое дело!
Еще выпили. Иван повернулся к воде, встал на колени, стал расстегивать рубаху, джинсы.
– Освежиться? – как бы в оправдание сказала Динара и сама принялась за свои змейки-липучки.
Иван тяжело повернулся к ней, надвигался исподволь, даже угрожающе. Она чуть-чуть подалась назад, замерла. Медленно, не позволяя шелохнуться, парень уложил ее на спину, тянулся к ее лицу, поколол позавчерашней щетиной её тонкие щечки, потом мягко жевал ее губы. Вверху жидкие тучки в розовых разводах, черная голубизна и два распахнутых глаза. Абстракция. Символ. Тотем. Подо всем этим обнаженная девушка. Из мира формул и запретов и – чистой воды дикарь. Оцепенение. Жажда крика…
Требование созревшего мужчины:
– Ну-бо, хылытай, хылытай!...
* * *
В последнюю субботу августа семейный совет был мажорным. Папа выставил бутылочку мутно-изумрудной жидкости:
–Лонгер! Лиметта! До семи процентов алкоголя. Аккурат для непьющих.
Маман торжественно выставила овальный торт собственного изобретения:
– Поддержим цветущий вид чада степей.
Бабуля Гуля впервые поносила свои салаты:
– Это все товар лежалый. Вот на Сметанах – все с грядки, живое! Да, внучка?
Для себя предок откупорил темный «Янтарь», поучая:
– До этого тебе еще требуется дорасти, доця.
Маман не унималась:
– Что значит чистая экология и здоровые нравы! Ну просто на свет народилось наше дитя. Виват, Сметаны!
Бабуля Гуля категорически заметила:
– А вы – в Саратов, к москалям!
– Скажи тост, доця!
Динара подняла бокальчик:
– За продолжение нашего целомудренного рода…
* * *
Что есть истина...
На пенсии, когда ты не нужен ни работодателю ни семье, невольно углубляешься в свое прошлое. Я выбираю лучшие случаи молодой или первой зрелости жизни и смакую перед сном. В бессонницу до того отдаюсь незабвенному моменту, что готов кричать, похоже на Гетте: «Вернись, мгновенье!»
Однажды даже слезу пустил по живому воспоминанию.
Зеленые холмы и бирюзовое море Геленджика. Мне сорок. В санаторий приехал отвести душу с незнакомкой без претензий и упреков, без того, что вечно сопровождало близость в моем давно и неудачно обжитом доме. Еще в дорожном костюме и с рюкзаком я наткнулся на сибирячку средних лет. Обменялись обычным приветствием: откуда, надолго ли, одни ли?.. Не то.
В гостинице по соседству разбирала вещи фигуристая землячка; взял на заметку. Но!
Выйдя на первую же прогулку, я разминулся с двумя, едва ли средних лет, дамочками. Мое внимание остановил их простоватый волжский говорок, то есть, на «о» и – слово не до конца. Оглянулся, как в песне, «чтобы посмотреть, не оглянулась ли она». Ею оказалась поджарая брюнетка с развевающимися волосами и мягкими чертами лица. В первом же взгляде я прочел то, что она, видимо, прочла в моих глазах. Будучи робкого десятка и на вторых ролях в семье, да и в своей конторе, я вдруг почувствовал, что в курортной зоне можно слегка распоясаться. Ни чем ведь не рискуешь. И, сделав шаловливый вираж, пристроился к дамочкам.
– Двое это собеседники, а трое – уже компания, – полоснул я чужой остротой.
Представился: Денис. Та, оглянувшаяся, назвала себя – Сима. Да так обещающе, что имени второй я уже не уловил. Впрочем, другую молодайку я больше не встречал.
Четверть века спустя, за полночь, давно бросив курить и ленясь выйти на балкон охладить голову, я в деталях проживал наши горячие, словно придуманные режиссером и в деталях затверженные мною свидания.
Захожу в номер Симы – в глаза бросается не ее короткий сарафан и ровные плечики над ним, не ловко подкрашенные реснички и губки, а сваленные кучей на кровати странные мечи: кривые в разные стороны и прямые, короткие, как у древних римлян, и средней длинны, как у поляков времен блеска их короны. Десять, пятнадцать – не сосчитать. Я даже опешил: к чему бы у отдыхающей столько оружия? Женщина уловила мои частые мигания и порыв в сторону двери, хихикнула:
– Это хирургические… для разделки трупов.
– Вы медик?
– Бухгалтер.
Я знаю нашу жизнь, соображаю: женщина служит на заводе-изготовителе этих страшных инструментов и прихватила дюжину образцов, чтобы реализовать для пополнения расходов на курорте.
– Хочешь, подарю?
Я уловил главное: она перешла «на ты», и только после паузы кивнул:
– Для самообороны… можно.
Еще ярче выступила Сима на прогулке, в парке. Мы выпили по фужеру «Абрао-дюрсо», потанцевали под голосок Сенчиной: «Я пригласить хочу на танец»… распарились, выскочили за танцплощадку. За аллейку, в глупую тень. Я прижал ее, как бы продолжая танец. И тут по телу женщины пошла волна, она опустила руку мне между ног и тыльной стороной ладони застучала, забила, словно лютым кулаком, по змейке. Я возбудился, спросил:
– Пойдем к тебе?
– Да хоть к черту на рога!..
Были пляжные дни. Моя партнерша меняла бикини после каждого заплыва. Были танцы каждый вечер – на ней всегда небогатый, но новый наряд, легкий, полуоткрытый, зовущий. В полусвете она смотрелась школьницей, под фонарем ее предавала чуть-чуть растянутая кожа на шее и натруженные руки. Я проницательный, спросил:
– У тебя большая семья?
– Две девочки, муж, навещаю свекровь. Достается рученькам.
Дня четыре спустя голова ее совсем закружилась, порывалась доказать, как я ей подхожу, как я ей дорог. Демонстративно брала меня за руку еще на пороге гостиницы, говорила:
– Двадцать четыре дня мои, вмещу в них всю свою жизнь.
Изобрела способ вызывающе, аффективно проявить чувство ко мне:
– У меня сегодня переговоры с мужем. Я хочу, чтобы ты стоял рядом.
– Он не военный, не застрелит меня?
– Инструктор, обкомовская вошь.
– Зачем ты так? Тебе с ним жить.
– После этих двадцати четырех дней, мне по барабану.
Я не был избалован женскими пристрастиями, потому плыл и таял.
Говорила он а в трубку сдержанно:
– Устаканиваю нервишки. Ты же за тем меня отпустил. Приеду – не стану набрасываться.. ни на тебя, ни на девочек. Поцелуй их за меня… В разлуке вы – самые лучшие.
И оглянулась на меня: мол. как я выдала?
Повторяю, я не был обласкан дома, подозревал, что моя супруга, не столь вызывающе, как Сима, однако время от времени кем-то увлекается. Потому я отвечал неблаговерной жене натужной сдержанностью, не напрашивался на близость, когда чувствовал, что уступит она отцепного. А такое было почти всегда. Потому в Гелинджике упивался страстью волжанки и шел на все ее вызовы. Однажды испытал то, чего не случалось ни до нее, ни после, а теперь, после шестидесяти уже никогда не случится. В густых зарослях, ночью, вдали от фонаря она спустила змейку на моих брюках, окунула ладонь под мои одежонки, наклонилась и упилась… А ведь это было в годы, когда в стране советов официально секса вообще не было, а в быту каждый врал, что представления не имеет о любви за пределами продолжения рода. Кстати, до сего вечера я тоже заблуждался на сей счет, а бес меня толкал на грехи срамные.
Двадцать пять лет спустя вспомнить и поверить в такое я, весьма заурядный муж и любовник, не позволял себе. Но вот вспоминаю. Сима не фальшивила, она жаждала сделать так, чтобы блаженство испытал, прежде всего, я. В этом было ее высшее наслаждение. Для меня это было то мгновенье, в которое хотелось крикнуть: вернись, будь отсчетом моей новой жизни! Веди дальше своей стезей!
Ну, почему я не бросил все и не соединился с Симой?
Вернулся домой. Мня встретили с большими подозрениям. Как мужик с природным чувством вины и остатками совести, я отнекивался, но слабо. Ни горячих, ни каких бы то ни было объятий, после разлуки, жена не предложила. Я старался имитировать радость и желание, выходило неуклюже и бездарно.
Эх, надо было решиться, уйти с нею. Где-то там была другая жизнь, она цвела. Пусть с малым достатком, пусть на снятой жилплощади, но ведь милым рай и в шалаше.
Я забывался и счастливо засыпал.
Свойство старческой памяти – выбирать из прошлого лучшее, подходящее для утешения покинутой души. Но кроме подходящего в те далекие дни было и много привходящего.
Оказывается у меня была восемнадцатилетняя дочь, и весьма одаренная особа. На другое же после моего приезда утро она влетела в кухню и положила мне на тарелку документ.
– Па, я выдержала конкурс в Киевский университет. Аве, Цезарь, маритури тет салютант!
А супруга, убрав с тарелки вызов на занятия, положив туда рассыпчатую кашу, поучительно молвила:
– Напрасно ты потратил сбережения на курорт.
Да, я обязан в течение десяти дней приодеть и обуть нашу красавицу для столицы. собрать ей сумму на дорогу и на жизнь до первой стипендии. Самое сложное, ради ясной головы и легкого дыхания дочери, мы с супругой, кровь из носу, должны создать подобающую атмосферу в доме, то есть, обеспечить духовные тылы нашей единственной и обожаемой.
И совсем нелепый эпизод из всей моей жизни, – не помню неделя или месяц спустя, – но в один и тот же день, в пятницу, тринадцатого сентября, две вести. От шефа: предписание отправиться мне в Москву в двухнедельную командировку. От телефонного аппарата: звонок из волжского города Горького, естественно, от Симы. Ворох любезных шуток и недосказанных воспоминаний, много вкрадчивого, искушающего смеха и предложение прилететь на пару дней в гости: мой, мол, удалился туда, где мы ворковали намедни.
И перипетии, которые в пересказе легки и приятны, а при их проживании – бег по пересеченной местности, плутни и долги, в общем, гири на ногах и на душе.
Детали: в Москву я прилетел благополучно, сидел на семинарах в сладкой дреме, но потом изобретал повод, чтобы уговорить руководство отпустить меня на пару дней раньше: дома, мол, неприятности. Попутно питание в сухомятку и запивание пустым чаем – экономия на дополнительную дорогу. Дальше: невежество мое в географии. Я подсчитал, что на самолет мне не хватит, и воображал, что поездом от столицы до Горького – всего ничего. Оказалось – тринадцать часов изнурительного пути в переполненном, разбитом купе с задраенным окном. Не спал всю ночь. И еще страхи: а вдруг явлюсь по адресу, а там что-то изменилось, скажем, муж вернулся?!
По этой части обошлось. Встретила меня одна желанная, облобызала по-волжски, до боли губ, выставила шкалец и жаркое из курицы (в то время можно удивляться, где и почем она брала курицу). Все шло хорошо, пока дошло до дивана. А там сказалась нервотрепка, дорога, бессонная ночь… Ни малейшей эрекции. Партнерша едва не плакала.
К привходящему еще привходящее. Внимание ее телефонным звонкам.
Подруга хотела принести долг. Хозяйка с трудом отговорила ее. Дочери из деревни напрашивались к маме на выходные. Тут из благой души Симы вырвались две-три интонации, которые засвидетельствовали, что она может быть не чуткой даже к детям, даже жесткой, что у нее есть слова, отличающиеся от ласковых и литературных.
Совсем неприятный звонок уже самой Симы – междугородный, в Геленджик. Деланные интонации, справки о здоровье, обращение «дорогуша», явно проверка, далеко ли опасность, ложь и лицемерие. Я с самого начала ушел в другую комнату, но хорошая полетность ее голоса женщины, которая мне так нравилась на курорте, донесла до меня и смысл и тон речей.
Потом была сокрушительная реплика:
– Одно дело любовь на свободе и совсем другое в житейской колготне.
Сбитое настроение поправил ужин со спиртным и умелые ласки хозяйки в прощальную ночь. Я тогда подумал: если разумно одолеть расстояние, если учесть и не повторять все промашки последних дней, то с этой Симой можно проводить отпуск. Тем более, что на прощанье она протирала глаза и красиво, снова же книжнор, говорила:
– Прости предательскую слезую – Поэзия!
И доконало эту любовную историю событие в родном городе. Супруга с порога сказала, что у нас был обыск. Только никому ни слова, плохо будет и нам и дочери. Весь мой запас трусости поднялся из недр души. Не спал, кидался от одной догадки к другой: что за комиссия, Создатель?!
Меня вызвали в комитет госбезопасности. В те годы еще здорово жило воспоминание сталинских времен, еще царил генетический страх перед зловещей конторой. Я шел на заклание.
– У вас нашли оружие.
Оказывается, я привез с Геленджика подарок от Симы – кривой меч, точнее, хирургический нож для разделки трупов. Я забыл о нем, спрятал на балконе и поделом.
Кто усек его там, кто донес? Но теперь мне его демонстрировали, как вещественное доказательство.
– Это же не оружие, – лепетал я, не приходя в себя от оплошности. – Оно мне совершенно не нужно.
– Откуда оно у вас?
– Такая мелочь, мне и скрывать нечего. Привез с Геленджика.
– Поездом? Машиной?
– Самолетом.
– И вас не проверяли? Невероятно!
– Да я вкинул его в рюкзак еще двадцать дней назад и забыл.
– Кто вам его передал в Геленджике?
– Господи, да бухгалтерша. Продавала такие штучки, что ли…
Я осекся. Но было поздно. Меня попросили описать событие во всех подробностях.
Противно вспоминать, как меня вызывали компетентные органы еще два раза. Краснел и я, дурак, и умник капитан, оба понимали, что дело выеденного яйца не стоит. Но конторе нужна была хоть какая-никакая работа, зарплата-то министерская! Вот и волокитились. Более того, бумаги были переданы в другую республику, в другой город. На службе у меня начались неприятности. Новый проект мой запороли, даже не разглядывая на комитете, не поставили меня в списки на премию, ближайшие коллеги забывали здороваться.
Я уже проклял и свою опрометчивость и те «прекрасные мгновения», что я пережил на курорте. И тут звонок из Горького. С первого «але», с первого вздоха я понял, что это Сима и что предстоит тягостный разговор… Но была короткая реплика:
– Милый, что ты наделал?..
Четверть века спустя. Я один в полуночной комнате. Слушаю по миниатюрному приемнику бредни политиков. Тошно, но не столь тягостно, как воспоминания о лучших мгновениях из моего прошлое. За которое из них не ухватись, всегда зайдешь тупик. И ни одно из них не могло стать поворотом к лучшему в моей жизни. Судьба или карма, Бог знает что… но слава Всевышнему, что дни мои были такими, какими они были и завершаются так, как они завершаются.
* * *
Привкус столицы
В зиму семьдесят третьего-четвертого годов руководству стало ясно, что я театру не нужен. Уволить оснований не было: за три последних сезона у меня получились две шумные кассовые премьеры – не каждому режиссеру такое удается. Вытесняли за пассивность в общественной жизни, за излишнюю откровенность и полную некомпетентность в канонах социалистического реализма, потому избавлялись исподволь. Подвернулась квота на двухмесячную переподготовку. Чтобы поскорее с глаз долой, сердобольный шеф для начала послал меня в Москву, в театр Пушкина, к признанному режиссеру.
– Мужику будет как выходное пособие. Пусть на посошок приобщится к столичному вкусу, к иному уровню культуры.
…Небольшой зрительный зал, перегруженная, довольно неопрятная сцена, вечно пьяный и опаздывающий на репетиции маэстро – Борис Равенских. Ставит он ни много ни мало «Драматическую песню». Это навязшая не только в зубах перелицовка романа Николая Островского (в Москве злые языки говорят Анны Караваевой) «Как закалялась сталь».
Дури в постановке – полна голова! Исполнители ведут себя совсем, как наши мажоры, то есть офигенно и пофигенно; музыкальное сопровождение почему-то морские песни, возникшие двадцать два года после описанных в романе событий, а физиономии и костюмы, скорее всего, из галлюцинаций старого алкоголика.
В законодательнице вкусов Москве успех был ошеломляющий; вся периферия перехватывала и инсценировку, и абрис постановки великого Равенских. Но это было потом.
А пока я сидел в холодном зале, скучал, думал о вырождении истинного русского театра, что в провинции, что в столице, и любовался рослой и смазливой актрисой Аллой Емельяновой. Репетировала она Тоню Туманову. На сцену девушка пришла из столичной окраины, вышколена студией МХАТ, но еще не совсем изжила говорок московских часовен. Была слегка скована молодыми желаниями и заметными материальными недостатками. Явно одинока и прозябает в общежитии.
Это все в течение недели я аккумулировал из разрозненных реплик Бориса Ивановича, который, не церемонясь, делая почему-то преимущественно ей дельные, но взболтанные хмелем замечания.
По столичным магазинам я не ходил, скромные мои средства экономились, и я осмелился пригласить Аллу Емельянову в ресторан между репетицией и спектаклем. Она заурядно согласилась, во время обеда у нее даже вспыхнул некоторый интерес ко мне. Показалось, как к мужчине, позже выяснилось, я поторопился.
– Вы сегодня придете на спектакль? Я играю.
– Я обязан посещать все ваши спектакли.
– Идут «Дни нашей жизни» Леонида Андреева.
Драматическая история курсистки в белом платье покорила меня. Вместе с героиней в душу прокралась прихорошенная исполнительница. На что я мог рассчитывать? Женатик, десятилетний сын… провинциальная бедность и птичьи права в театре. Но ведь разово приударить можно, авось никому не заказан.
После спектакля я зашел в гримуборную к Емельяновой (и еще двум партнершам) и, очертя голову, предложил ей на ушко:
– Завтра вечером вы свободны? У меня пригласительный билет в театр «Современник» на Евстигнеева. Приглашаю.
– Билетов туда не достать, а пригласительный у вас один…
– Что-нибудь придумаем. Я был весь устремлен к Алле Емельяновой, потому готов на все.
…Мне сильно хотелось увидеть хит сезона в Москве – «Голого короля». Но увы, поиски лишнего билетика ни к чему не привели. Я уже весь на вздохе и румяный не от мороза предложил спутнице:
– Вы идите по моему пригласительному, а я изобрету способ для себя.
Молодая женщина весь день охотно и весьма странно покорялась мне. Пошла одна.
Я изобрел способ: два с лишним часа прыгал вокруг памятника Маяковскому, грелся в Елисеевском магазине, сто раз закатывал окоченевший рукав и смотрел на часы.
Она вышла из зала в смешливом и фривольном настроении. Я с наигранной веселостью показал ей пакет с бутылками шампанского и коньяка, ну, еще с обильной закуской.
– Поедемте ко мне, поужинаем.
– А это куда?
– На дачу МХАТ, у меня отдельная комната.
Она была последовательна, и тут, не раздумывая, согласилась. Я даже подумал о себе выше, чем обычно: в Николаеве я не слишком котируюсь у красавиц, в столице же - ты посмотри-ка!
Потратился на такси, больше почувствовал касание столицы - обсчитали. При входе в подъезд дачи я по-свойски расшаркался перед вахтером:
– Простите, ко мне гости…
И опростоволосился: обношенный и задоенный старик издали полагал, что со мной такая же курсистка из провинции, потому сонно смотрел мимо. Но после моих слов пошел следом:
– Низзя! – заявил уже в моем номере. – Режим.
– Да ради Бога! – начал я деликатно. – Мы вот поужинаем и по домам.
– Ах, еще и бутылочки? На рабочем месте? Где это видано?!
Старик уже выжимал за дверь и меня, и мою возвышенную гостью. Я полез в карман за червонцем, потирал пальцами купюры, не решаясь, один или два отвалить за нарушение режима. Алла хмыкнула:
– Деда, тебе сейчас нальют стаканчик и – будь здоров!
– Только не шампани, – тут же согласился строгий дежурный.
Я наливал коньяку в двухсотграммовый, он подталкивал под кисть: пополней бы. Глотнул залпом, противно крякнул, обдав нас духом из помойки. Еще один столичный житель.
Запершись, мы сели у столика, включили только бра, полусвет, уют.
– Твои успехи! – подал я стаканы с коньяком.
Выпили. Я придвинулся, она не отстранялась. Жевали, я положил руку на ее теплое плечо – показалось, что она нежно подалась ближе, кошка.
– Вы там главный?
Я понял. В ответ соврал:
– Не главный, но ведущий.
Ее плечо, чуть в отворот, оказалось совсем близко. Она сама добавила влаги в стаканы:
– Повторим, мне надо быть решительной.
Повторили. Я неверно понял Аллу и полез ладонью ей за спину:
– Мне тоже иногда не хватает решительности.
– Я сейчас о другом. Так хочется на два-три года сорваться в провинцию, выдвинуться, получить почетное звание и вернуться сюда уже на коне.
Я, видимо, тяжело вздохнул, мимо воли налил только себе и глубоко глотнул.
– Что, не поможешь? – Наверное, мы уже были «на ты».
– Перебраться к нам, что ли?
– Да, да…
– Дурное дело не хитрое. Я вижу, что в вашем пушкинском театре не все в ажуре. Но ты даже представления не имеешь, какая бездна разделяет даже вашу, вторичную столицу и – украинскую глушь… ваш второразрядный, двадцатый по ранжиру, но московский театр, и наш, пусть единственный…
– Я не жила в областном городе. Сразу с пригорода в центр.
– То-то и видно. Не видела, как в областных полисах запустение выглядывает из каждой щели. Дороги разбиты, дома не ремонтированы с прошлого века, пища не из Елисеевского, очереди, сплошь раздражение. Вокруг все как бы припыленное, слипшееся. Хуже, люди со всем таким смирились. Даже если скопишь три зарплаты, приоденешься – некуда выйти. Ну, в театр, так ты из театра не вылезаешь.. Постановки наши трижды процеженные цензурой. Какой там Леонид Андреев! Не рекомендован у нас этот декадент…
Я был в раже, как артист в страстном монологе из ресторана:
– Звание получить труднее, чем у вас. Все решает партком да местком, райком да обком. А там правят пентюхи из глубинки, Джонни из районга. А эти туго знают: надо давать тому, кто дает тебе…
Алла Емельянова менялась даже при тусклом свете бра: холодела, дурнела лицом, мельчала фигурой, пила, как и я, особняком.
– Тут хреново, – сказала со вздохом. – Думала, потому что высокая конкуренция и моя молодость во всем виноваты.
Я не мог остановиться:
– У нас тебя переведут из столичного разряда в периферийный. И объяснение найдут: бездарность, мол, таланты держатся в Москве. И – в очередь, хорошо, если десятой.
Что-то тяжелое носила на своих красивых плечиках эта очаровательная девушка. При моей помощи хотела сорвать и сбросить лишнюю ношу. Теперь грузно поднялась со стула, неуверенно шагнула к кровати под глухой стенкой и свалилась на бок. Дурак дураком, я понял все превратно. Дрожащими руками стянул с нее высокие ботфорты, хотел было взяться за вязаную кофту.
– Не надо, – отчужденно прошептала она.
Я снова не понял, вытащил одеяло, прикрыл Аллу и, дрожа уже всем телом, стал спешно раздеваться сам. Ринулся к ней под одеяло.
– Не надо, – тяжело сказала она. – Ложись там, у окна.
– Что случилось? – наигранно, вроде бы перед нею стоящий мужик, сказал я.
– Я не ханжа. Но чего-то не случилось…
Тут девушка тихо, в подушку, зарыдала.
– Я тебя обидел?
– Ты не поймешь.
Я понял и еще больше отдалил от себя женщину:
– Я мог бы тебе наврать с три короба. Наобещать, провести с тобой ночь. Может быть, все ночи моего пребывания в столице. Хм, разумеется, если бы у меня хватило денег… А потом сказать правду. Как бы я выглядел после всего этого? Я не хотел… Да мне просто не дано делать то, что делают все. Оттого и в глуши не нагрею себе места.
– Ты мне сделал худо.
– Лучше было врать?
– Лучше. Хоть на ночь, на время зажглась бы лучинка впереди… Какая-то надежда… Черт, ни проблеска!..
– Алла, ну разве просто чуткость, просто близость с коллегой по ремеслу, по горю, если хочешь… тебе мало?
– Видишь, и у тебя горе. Я почувствовала. А хотелось встретить счастливого, всемогущего мужика..
– Какой там хрен – всемогущий! У тебя хоть в Москве, а у меня в жалкой провинции нескладуха. Отправили сюда, пока найдут благовидный повод избавиться от малоодаренного да еще упрямого хохла.
Я принес со стола бутылку шампанского, откупорил, проливая на одеяло, наполнил два тонких стакана, пили, хмелели от смеси спиртного, кажется, плакали в четыре ручья.
С женщиной в ту ночь у меня ни хрена не выгорело. Она спала закупоренной, в вязаной кофте и кожаной юбке. Я – валетом при ней, в полной одежонке. Оба заурядно и пошло пьяные.
Утром, неумытые, подпухшие, ехали, как все москвичи, разумеется, кроме тех, кого щедро показывают по телевидению для взбодрения наивной провинции. Теснились в переполненном троллейбусе за гроши.
Не разговаривали. Оба скорбящие несостоявшейся радости.
Словно не долюшка наша была виновата, но мы оба были виноваты. Я перед нею, а она передо мною.
…Потом я никогда не встречал даже имени Аллы Емельяновой. Не читал в программках театра Пушкина, не видел в титрах многочисленных кино- и телесериалах, даже в эпизодических ролях.
Меня тогда же как-то сразу и походя вытолкали из театра.
«Мисюсь, где ты?» – помните у Чехова?
Произведения А. А. Малярова
1. Маляров А.А. Зеленые и серые дороги: повесть / А.А. Маляров. – Одесса: Маяк, 1978. –159 с.
2. Маляров А.А. Стояло лето: повести / А.А. Маляров. – Одесса: Маяк. 1982. – 175 с.
3. Маляров А.А. Самотня баржа у лимані: драма на одну дію / А.А. Маляров // Одноактні п\'єси. – К., 1985 – С. 84–103.
4. Маляров А.А. Уроки впрок: рассказ молодого режиссера / А.А. Маляров. – К.: Молодь, 1986. –168 с.
5. Маляров А.А. Воспоминание о Кондрате: повести / А.А. Маляров. – Одесса: Маяк, 1988. –240 с.
6. Маляров А.А. Записки по живому / А.А. Маляров. – Николаев: Типография ДП "Ингул-Полиграф", 2002. – 289 с.
7. Маляров А.А. Маленький Руфус; На Івана Купайла; Лялька; Чувство лошади: оповідання / А. Маляров // Література рідного краю: Письменники Миколаївщини: посібник-хрестоматія / Ред. Н.М. Огренич. – Миколаїв, 2003. – С.94–106.
8. Маляров А.А. Записки по-живому / А.А. Маляров. – Николаев: ЧП «Волошин», 2003. –290 с.
9. Маляров А.А. Карьера. На мне природа отдыхала: роман / А.А. Маляров. – Николаев: Издательство НГГУ им. П. Могилы, 2005. – 202 с.
10. Маляров А.А. Карьера. Худший из пороков: роман / А.А. Маляров. – Николаев: Издательство НГГУ им. П. Могилы, 2005. – 290 с.
11. Маляров А.А. Николаевский роман. Театральные новеллы / А.А. Маляров. – Николаев: Издательство НГГУ им. П. Могилы, 2005. – 270 с.
12. Маляров А.А. Этот неудавшийся сентябрь / А.А. Маляров. – К. : Молодь, 2005. – 330 с.
13. Маляров А.А. "Love-Love": сборник произведений / А.А. Маляров. – Николаев: Илион, 2006. – 236 с.
14. Маляров А.А. Гра в минуле; Кримінальний масаж / А.А. Маляров. – Николаев, 2006. – 135 с.
15. Маляров А.А. Ночные бдения. Легкое перо. Человек при деньгах: рассказы в одну сигарету; Внучке Аннушке Слабинской / А.А. Маляров. – Николаев.: Аб-Пресс, 2006. – 267 с.
16. Маляров А.А. Кар\'єра; Круїз: роман; повість / А. А. Маляров. – Миколаїв: Іліон, 2007. – 356 с.
17. Маляров А.А. Завет Эпикура:проза /А.А.Маляров. – Николаев:Илион, 2008.-550 с.
18. Маляров А.А. Поживи в Николаеве: сборник произведений / А.А. Маляров. – Николаев: Илион, 2011. – 307 с.