Литературно-художественный интернет-журнал

 

Владимир Владимирович Гладышев

Фотоархив В.В.Гладышева

 

Светильники надо беречь!

Светлой памяти
Евгении Александровны Грановой
и Глеба Фёдоровича Федосеева

 

Вместо пролога

Подлинная жизнь отличается от жизни придуманной тем, что в ней может быть всё, что угодно: ни один, даже самый изощрённый, ум не в состоянии представить или вообразить, какие удивительные сплетения обстоятельств могут совершенно естественно и свободно существовать в реальности, как причудливо могут переплетаться людские судьбы и сколь извилистыми могут быть дорожки, называемые обычно жизненными путями…

То есть, конечно, все – в общем и в целом – знают, что в жизни может быть… разное, но почему-то ждут от неё упорядоченности и последовательности, некой запрограммированности во всём, забывая, что тем-то она и прекрасна, что чаще всего не даёт человеку расслабиться, почивать на лаврах, требуя от него готовности и желания жить, умения достойно встречать абсолютно всё, что посылает судьба, и не только трудности, а и вообще – всё…

«Кто родился – тот уже везучий, Жизнь – очко с беззубою каргой…» – правильно, хотя и несколько выспренно сказал поэт, бывший когда-то кумиром миллионов, а сейчас ставший… ну, словом, живущий так, как он считает нужным жить.

То, что произошло в течение нескольких дней, о которых будет здесь рассказано, с самым обычным человеком, никогда и ни под каким видом не стремившимся осложнять жизнь себе и окружающим его людям, можно считать подтверждением высказанного выше соображения: в жизни может быть всё, что угодно, и невозможно придумать такое, чего бы в ней, жизни, не могло произойти.

Позднее, когда всё это закончилось и Глеб Фёдорович Свидерский пытался понять, почему всё произошло именно так, он так и не сумел «отследить», где же была та самая «точка невозврата», после прохождения которой отыграть назад было уже невозможно. Ему почему-то казалось важным именно это – определить, с чего всё началось, когда именно обстоятельства сложились так, что лично у него, Глеба Свидерского, уже не было другого выхода и другого пути.
«Люди забыли эту истину, – сказал Лис, – но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил…»

День первый

Из записей доцента Свидерского

«… но это не самое худшее. Намного хуже другое: ладно, чёрт бы вас побрал, расфасовали всех мало-мальски стОящих писателей и поэтов по цитатам, приготовили к употреблению в, так сказать, наиболее приемлемой для массового потребителя форме, так они же ещё и цитаты эти стараются приспособить к уровню «интеллектуальных» возможностей этого самого массового потребителя!..

В последнее время самые разные люди, от политиков до торгашей, вдруг опять накинулись на беднягу Сент-Экса. С умным видом и прочувствованными голосами, трогательно глядя нам в глаза с экрана, они повторяют – как заведённые: «Мы в ответе за тех, кого приручили!» При этом подразумевается, что эта самая ответственность им день и ночь покоя не даёт, но они, мученики, справляются с ней ради нас, простых смертных, которых именно они приручили…

Много ума не нужно: открой любое издание «Маленького принца» и прочитай, как именно сказал великий француз о том, без чего жизнь любого человека превращается в убогое существование – об этой ответственности каждого из нас за людей, которые нам верят. Не «мы», чёрты бы вас всех здесь побрал, а именно «ты»! Ты! И здесь-то уже не спрячешься за этим безликим «мы», за этим монстром эпохи великого эксперимента, когда каждого человека старались сделать частью целого, и тем самым разрушали и это целое, и человека. Потому как для его, целого, появления, и это проверено всей мировой историей, необходимо, чтобы была свободная человеческая личность. Чтобы личность была свободна во всём – и блаженно ограниченна в этой своей свободе пониманием того, что только тогда, когда ты отдаёшь себя – не абстрактным «мы», не «им», а одному-единственному человеку, в котором сосредоточен весь мир! – только тогда ты и есть!

Цитаты порционно – и вот уже нет (как и не было…) главного, выстраданного этим чудаком-французом и определяющего подлинную ответственность человека – «навсегда»… Вот ведь в чём фокус-то: не можешь ты тогда, когда тебе этого захотелось или когда ноша стала слишком тяжкой, освободиться от этой ответственности. Не можешь потому, что ты получаешь её вместе с доверием, которым одаряет тебя другой человек, не на время, не на день-два или год-другой, а навсегда! Хочешь ты этого или нет – но навсегда… И это слишком сложно, это влечёт за собой такую меру ответственности, что ты иногда начинаешь думать о том, что ну это всё к чёрту, эту твою работу и попытки хоть чему-то научить тех, кого ты учишь, тому, что, как это иногда кажется, более или менее понятно тебе самому. Потому что проходит время, и уже ты сам пересматриваешь то, что ранее казалось тебе если и не незыблемым, то близким к истинному… Ты открываешь что-то новое в том, что тебе казалось слишком хорошо знакомым, по-новому видишь вроде бы старые, привычные истины, и это правильно. Только люди, которых ты когда-то учил, уже получили от тебя всё то, что ты на тот момент времени мог им отдать, и ушли с этими знаниями в самостоятельную жизнь! А как сделать так, чтобы они смогли то новое, что открылось тебе, увидеть в уже известном им, если они уже ушли? И они сами теперь учат других, и уже они сами становятся людьми, которым верят, следовательно, уже они сами несут эту ответственность за всех, кого приручили?

…Глеб, у тебя, как выражаются твои студенты, начинает ехать крыша! И до добра это не доведёт, поэтому марш под душ, и чтобы через пятнадцать минут был готов!»

*   *   *

Сегодня у Глеба Фёдоровича Свидерского, сорокалетнего доцента кафедры зарубежной литературы и художественной культуры Приморского государственного педагогического университета, была «микродата», как он называл события, имеющие в его жизни определённое значение, но никак не отмеченные в календарях. Таких «микродат» в жизни Глеба Свидерского было немного, часть из них была определена не им самим, как, например, день рождения, но по преимуществу все отмечаемые Глебом в течение каждого календарного года даты были связаны с его собственными достижениями или, мягко говоря, недоработками.

В отличие от большинства людей, Глеб Свидерский отмечал не только дни своих подлинных или мнимых побед, но и дни явных, безусловных поражений. Делалось это не потому, что он был мазохистом и растравлял собственные раны (а поражение – это всегда рана, кто бы что ни говорил…), всё было намного проще… Глеб Свидерский полагал, что нормальный человек просто обязан учиться на своих собственных ошибках, поэтому наиболее значительные из них отмечал ежегодно, держа себя таким образом постоянно в форме, не расслабляясь от того, что – в принципе – удач и достижений в его относительно успешной жизни было значительно больше.
Сегодня была позитивная «микродата» в жизни Глеба. День, который был знаменателен тем, что Глеб Фёдорович Свидерский блистательно подвёл итог своих многолетних напряжённых усилий в, так сказать, области профессиональных исследований. Восемь лет назад именно в этот день он защитил кандидатскую диссертацию и, соответственно, стал кандидатом филологических наук.
Конечно, это было не Бог весть что, защититься в тридцать два года… Потому что сейчас – как грибы после обильного дождя – появляются двадцатипятилетние кандидаты наук и тридцатипятилетние доктора. Но тут уж у каждого своя дорожка, и Глеб очень гордился тем, что ему удалось буквально за один год сделать то, на что у тех же самых шустрых аспирантов уходило как минимум три года.

Глебу Свидерскому пришлось заниматься кандидатской диссертацией в пожарном порядке. Можно сказать, просто сел и написал! И это было хорошо и плохо одновременно, хотя над темой диссертации он работал долго и трудно.

Хорошо – потому, что работа по-настоящему увлекала его, он с удовольствием «ковырялся» в давно собранном материале и по-новому осмысливал то, что, казалось бы, было давно ясно и понятно.
Раздражало же Глеба то, что, столкнувшись с замшелым механизмом защиты диссертации и не имея лишнего времени, он львиную долю усилий тратил не на саму работу, не на исследование как таковое, а на решение всевозможных организационных проблем, на совершенно изматывающие хождения по различным кабинетам и оформление бесчисленного количества совершенно бесполезных документов…

В конечном же итоге оказалось, что эта – на первый взгляд бессмысленная – бумажная волокита была даже полезна тем, что после неё Глеб с утроенной силой и настоящей радостью бросался на саму работу, и сам процесс написания диссертации продвигался просто-таки семимильными (как для такого рода деятельности) шагами.

Сейчас Глеб с удовольствием вспоминал сытое, холёное лицо председателя учёного совета, благодушно-пьяного академика, успевшего несколько раз на протяжении защит (в тот день защищались два человека) посетить соседнее с залом помещение, где был накрыт достаточно обильный стол с большим количеством разнообразных спиртных напитков.
После того, как члены счётной комиссии подвели итоги тайного голосования, председатель постучал ручкой по неизменному графину, призывая уже весёлых и добрых от выпитого и съеденного коллег к порядку, и сыто произнёс: «Таким образом, учитывая результаты голосования, разрешите объявить решение учёного совета о присвоении Свидерскому Глебу Фёдоровичу учёной степени кандидата филологических наук. Поздравляю, коллега, и желаю Вам и дальше всяческих творческих успехов!»

Удовольствие Глеба было вызвано воспоминанием о том, как во время застолья это сытое широкое лицо плаксиво съёживалось при взгляде на очередную подносимую ко рту рюмку. Как будто почтенный академик видел перед собой что-то уж вовсе омерзительное, смириться с чем было выше его моральных и физических сил, но с чем выдающемуся учёному приходилось мириться… Ничего особенного не было ни в таком отношении к спиртному, ни в том, что академики и иже с ними пили ничуть не хуже сапожников (пьяного сапожника хоть не надо домой отвозить на такси, не то, что учёного мужа, которого пришлось тащить чуть ли не на плечах на пятый этаж высокого «сталинского» дома, благо, хоть лестница была широкая…), ни в последующем общении с этими упившимися учёными мужами, но вспоминать об этом сейчас Глебу было весело и приятно.

…Доцент Глеб Фёдорович Свидерский неторопливо шёл по старому парку, в глубине которого находился корпус филологического факультета. Так получилось, что этот корпус оказался центром университетского городка, и это очень нравилось бывшему студенту и нынешнему доценту, получавшему истинное удовольствие от воспоминаний о дне защиты. Спешить Глебу было некуда: сегодня у него была всего одна лекция, вторая пара, и он успевал на неё совершенно свободно…

*   *   *

Наверное, началом всей этой сумасшедшей истории можно считать именно это позднее утро, потому что примерно в то же самое время, когда доцент Глеб Фёдорович Свидерский, погрузившись в приятные воспоминания, шествовал на занятия, в другом конце университетского городка, возле общежития № 1, самого старого и самого… малоприспособленного для даже очень непритязательного студенческого существования, поднялась суматоха. Она была вызвана не столько приездом «Скорой помощи», сколько тем, что проследовавшие в указанную им комнату медики, увидев лежащую на кровати без сознания девушку, которая, вероятно, в обычных обстоятельствах выглядела очень симпатично, а сейчас была даже не бледной, а сине-серой и не реагировала ни на какие попытки привести её в чувство, мгновенно приступили к исполнению своих профессиональных обязанностей. Для этого, помимо активных действий, им понадобилась помощь в виде специального реанимационного автомобиля, примчавшегося на высокой скорости и с соответствующим звуковым и световым сопровождением.

«Скорая» возле общаги – дело, в общем-то, довольно обычное, но две сразу, да ещё одна из них такая «навороченная»… Население общежития, которое – теоретически – в это время должно было грызть гранит науки, но в подавляющем большинстве ещё не покидало родные пенаты, оживлённо комментировало происшествие.

Однако надо отметить, комментарии были… маловразумительными, потому что народ, в основном, студенты старших курсов, видал виды. Молодёжь, что с неё, наивной, взять, ещё верила, что учёба – это то, ради чего человек оказался в университете, тогда как старшекурсники имели по этому поводу своё мнение… Но сейчас даже битые жизнью студенты-старшекурсники старались высказываться осторожно: просто так болтать негоже, а конкретно никто ничего не знал.

Когда санитары быстро вынесли носилки с лежащим на них неподвижным узким телом, народ сообразил, что Снежана (так звали пострадавшую), слава Богу, жива. Если бы она была уже… ну, если бы с ней случилось непоправимое, то тело было бы накрыто простынкой. Этот – строго логический – вывод заметно поднял настроение собравшимся в холле старшекурсникам, которым, кстати, нужно было поторопиться. Если на первой паре у них был Божий одуванчик доцент Солодовников, читавший лекции по слогам и не поднимавший головы от конспекта, и этого преподавателя не волновало, слушает ли его лекцию хотя бы один человек, то на второй будет Свидерский – а это та ещё штучка! Если ты пропустил его лекцию, то он без всяких перекличек это увидит и, встретив тебя через два-три дня, обязательно скажет: «Что-то я вас на последнем занятии не углядел? Объясниться не желаете?»

Идиотов, которые добровольно желали бы объясниться, естественно, не было, но и полных кретинов, открыто объявлявших глазастому доценту об этом своём желании, тоже не находилось…

*   *   *

Приморский государственный педагогический университет был старейшим высшим педагогическим учебным заведением в регионе, чем в последнее время жутко гордился. Этим фактом гордился трудовой коллектив, гордился новый ректор, профессор Полубояринов, гордился, если верить университетской газете, профессорско-преподавательский состав, гордились, если поверить этому же источнику, даже сами студенты. Которых в университете было ни много, ни мало – около десяти тысяч на стационаре и три с половиной тысячи на заочном…

Такое огромное количество гордившихся, конечно, создавало определённое реноме университету в городе и области, но здесь имела место быть некая неувязочка…
Проблема была в том, что гордое и звучное имя «университет» бывший педагогический институт носил всего лишь полгода и, разумеется, за столь непродолжительный срок Приморск не успел должным образом проникнуться тем, что в нём уже нет «педина», зато появился «педун».

Собственно, «педин» – это было самое, так сказать, нейтральное из названий данного учебного заведения, под которыми оно было известно в городе. «Бурса», например, было названием менее благозвучным, а ласковое «бл--шник», под которым бывший педагогический институт был широко известен в среде моряков военного, рыболовецкого и торгового флотов бывшего Союза Советских Социалистических Республик, хотя и с высокой точностью отображало моральные качества довольно значительной части будущих педагогов, в Приморске старались вслух не произносить…
Портовый город – а Приморск был типичным портовым городом – всегда отличается некоторой свободой нравов, поскольку море привносит в него… Чего только «самое синее в мире» море не привносит в портовый город?!

Наличие в Приморске педагогического института сильно облегчало разрешение проблемы культурного отдыха экипажей всех тех плавсредств, которые швартовались у длинных причалов Приморского порта или стояли на рейде. По иронии судьбы (а может, в этом и была, как говаривал герой бессмертного творения великих земляков, та самая «великая сермяжная правда»…), университетский городок одновременно граничил и с территорией порта, и с городским парком культуры и отдыха… В котором и происходили непринуждённые знакомства будущих педагогинь и рыцарей равных парусов, заканчивавшиеся потом, как это чаще всего бывало, большой и чистой любовью.

Большой и чистой, длившейся весь период стоянки судна…
Причалы в порту были длинными, и раньше они никогда не пустовали. Уходили одни плавсредства, на смену им приходили другие, и команды снова сходили на берег, а на берегу моряков ждали короткие радости перед новым рейсом… Жизнь продолжалась!

Конечно, порт и пединститут старались мирно сосуществовать, но в этом мирном сосуществовании «было всякое», как выражался испытавший в этих краях чувство огромной любви, воплощённое затем в трагической поэме, поэт Владимир Маяковский.

Случались порой и чрезвычайно серьёзные конфликты, возникавшие из-за благосклонности дам или отсутствия оной благосклонности. Случалось, что какая-нибудь проворная моряцкая жена, узнав от добрых людей о том, что её благоверный, якобы никак не получающий заработанные тяжким трудом в море отгулы и не имеющий возможности вырваться на недельку домой, куда-нибудь в Петушки, на самом деле просто «залёг на дно» в обществе какой-нибудь будущей математички или даже физкультурницы и, подлец такой, нагло нарушает супружескую верность! И волосы рвали друг дружке горячих кровей женщины, а иногда, объединив усилия, дружно поколачивали «яблоко раздора»! И комсомольское бюро по косточкам разбирало некоторых несознательных членов ВЛКСМ женского рода, и даже исключали иногда этих членов из института за аморальное поведение!

Господи, чего только не было! Даже браки счастливые – и в немалых, между прочим, количествах! – заключались…

После того, как самый некогда могучий в мире советский торговый флот был распродан и раскраден, казалось, Приморск станет вести более аскетический, может быть, даже более нравственный образ жизни. Потому что у длинных пирсов большую часть года только ветер гулял, а плавсостав на тех же самых плавсредствах, но уже под другими названиями и другими флагами, в других портах искал забвения и радости после по-прежнему длинных и трудных рейсов.

Но время есть время, жизнь есть жизнь. И Приморск, изначально возникший как морские ворота, теми же самыми воротами и остался. Поэтому в эти ворота стали заходить другие суда, с другими экипажами, и в районе порта почти не осталось привычных Вась и Петь, на смену которым пришли разные Джоны, Пабло и Хуаны… Но теперь уже отношения между институтом и портом стали более приземлёнными, более деловыми, исчезли романтика и игра, поскольку всё стало определяться законами рынка: «товар-деньги-товар».
Тот, кто хотел что-то купить и мог себе это позволить, платил и получал своё, а тот, кто мог что-то продать, старался продать это подороже…

Новые экономические отношения сильно облегчили жизнь институтскому, а позднее и университетскому руководству. Сейчас те, кто избирал своей жизненной дорогой дорогу, связанную с… обслуживанием потребностей плавсостава, долго в заведении не задерживались, потому что незачем было тратить золотые годы жизни на якобы учёбу. Люди, которые хотят понять друг друга, всегда найдут способ реализовать свои желания, а диплом об окончании высшего учебного заведения (пусть это заведение хоть отечественной Сорбонной зовётся!) в настоящее время – вещь смешная, коль речь идёт о достижении жизненного успеха… Не диплом решает, кому быть кем, совсем даже не диплом!

В связи с новым взглядом общества на сущность и задачи высшего образования в кузнице педагогических кадров, где осуществлялась подготовка будущих Песталоцци и Макаренко к выполнению ими своих профессиональных обязанностей, стали забывать, что такое крутые загулы, вызванные заходом в порт крупных судов и обилием хороших знакомых, оказавшихся в одночасье на берегу. Разве что выпускницы прошлых лет, встречаясь на совещаниях в гороно, могли поделиться приятными воспоминаниями о бурно проведённой молодости… И если бы ученики этих благообразных учителей-методистов и учителей высшей категории могли услышать их ностальгические воспоминания, вероятно, они совершенно по-иному посмотрели бы на своих строгих, умных, знающих и очень уважаемых наставниц?

…Доцент Глеб Фёдорович Свидерский, выпускник учебного заведения, в котором он сейчас по мере сил «сеял разумное, доброе, вечное», в своё время немало настрадался от весёлого соседства своей «альмы с матерью»! Потому как им, пацанам с филфака, бывшим едва ли не единственными представителями мужского пола в своих учебных группах, приходилось терпеть почти полное пренебрежение собою в пользу «мэриманов», которые в глазах однокурсниц имели намного больше преимуществ. А младшие курсы, на которых, казалось бы, ещё можно было отыскать родственную филологическую душу, очень быстро проникались общепринятыми нормами поведения, то есть становились не по годам взрослыми.

Сейчас Глеб Свидерский, сорокалетний моложавый мужчина, холостяк по убеждению, успешно противостоящих попыткам превратить себя в женатого человека, имел в университете репутацию твёрдокаменного противника брака. Не брака вообще, который как форму сосуществования мужчины и женщины он всячески приветствовал, а брака применительно к собственной персоне.
Когда-то Свидерский шутил: «Лучше платить бездетность, чем алименты!» Речь шла об уникальном налоге, который взимался страной победившего социализма с людей, не состоявших в браке. Было когда-то такое, что мужчина, у которого не было детей, платил за это из зарплаты энную сумму! Получалось, что по причине отсутствия детей нужно было отдавать государству деньги, которые тратились… А в самом деле, на что же тратились деньги, которые государство добывало таким идиотским способом?! На детские дома, что ли?

Убеждённость Глеба Свидерского в том, что семейная жизнь – это не для него, не доконал даже «последний приступ молодости». Как определили Ильф и Петров, этот приступ хронологически соответствует тридцати восьми годам. Глеб Фёдорович благополучно пережил этот приступ, поэтому сейчас ему ничего не грозило. Во всяком случае, сам он полагал, что ему ничего не грозит.

На самом деле Глебу, как отмечалось выше, приходилось постоянно отражать более или менее робкие атаки представительниц прекрасного пола, которые хотели бы видеть себя в качестве законной супруги доцента Свидерского. Конечно, нынешний доцент по сравнению со своим коллегой периода застоя – это, прямо скажем, совсем даже и не подарок. Это две большие разницы…

Если ты не хочешь «крутиться», то, пролетарий умственного труда, живи на, с позволения сказать, заработную плату, которую придурковатое государство будет тебе выплачивать тогда, когда ему, государству этому, стукнет моча в голову, а такое бывает не часто… Нет, моча-то ему бьёт постоянно, но чтобы это касалось зарплаты? А выборы, хоть они и затренировали своей частотой, тоже не каждый месяц проходят. Поэтому государство и насобачилось – понасобирает долгов по зарплате, а к выборам с барского плеча отдаёт!

Но дамы и не дамы, претендовавшие на руку и сердце доцента Свидерского, довольно наивно полагали, что главное – начать. Под началом подразумевалось создание семьи. С печатями в паспорте, это должно быть обязательно! После чего «блаженный Глебушка», как называли его в университете, никуда не денется. И станет жить так, как все нормальные люди живут.
Эти, так сказать, «нормальные» люди жили – как в материальном плане – в высшей степени достойно. Даже лучше, чем в прошлые, тоже очень сытые для советской интеллигенции, годы. Достигалось это достойное существование весьма радикальными методами, большинство из которых были стары, как мир. И потому особенно эффективны!

Если придурковатое (как тут не повториться, если это правда?) государство не хотело или не могли платить преподавателям вузов те деньги, которые им положено было платить, руководствуясь реальной стоимостью продаваемых ими знаний, то на помощь приходила очень быстро возникающая Система. В рамках которой преподаватели высших учебных заведений самостоятельно «добирали» недостающую стоимость продаваемого ими «интеллектуального товара». Но тогда уже само государство оказывалось лишним…

Довольно быстро была выработана специальная «такса», и эта «такса» позволяла восстановить попранную дебильным государством социальную справедливость. Любое жизненное проявление преподавателя имело свой денежный эквивалент, и студенты, которые не хотели учиться, могли спокойно освободить себя от неприятных обязанностей. Если, разумеется, были готовы расстаться с соответствующей суммой денег в различных валютах – от рахитичной национальной до самой устойчивой в мире: «Сто долларов – это всегда сто долларов!»

Справедливости ради нужно заметить, что Система, хоть и сложилась быстро, не появилась мгновенно. Поначалу люди ещё боялись, опасаясь подвоха, как-то не хотелось рафинированным провинциальным интеллектуалам размениваться по мелочам, суетиться и трепыхаться… Некоторые преподаватели так и не научились закрывать глаза на то, на что нельзя было смотреть спокойно. Но… Время шло, привычные условия сытой жизни и необременительной работы не возвращались, нужно было как-то кормить семьи и работать дальше…

Опять же, как со временем выяснилось, за взятки и подношения никого не сажали в тюрьму, не судили и даже не выгоняли с работы. Наоборот! Командные места, руководящие должности стали занимать обеспеченные люди, источники благосостояния которых были всем слишком хорошо известны… И постепенно нынешний порядок вещей стал вроде бы как и единственно возможным.

Довольно быстро в городе пошла слава о педине как о вузе, из которого без взятки и не выгонят, а уж чтобы учиться в этой клоаке без «подарков»! Самыми порядочными из преподавателей стали считаться те, кто не трогал немногочисленных студентов, которые пытались учиться самостоятельно, а обкладывал данью только нерадивых, бездарей или так называемых «блатняков». Последних деятелей среди студентов становилось всё больше и больше, потому что почти каждый из преподавателей предусмотрительно старался «подготовить» несколько человек к поступлению, получая за это приличные суммы в СКВ. За эти деньги учёный человек обеспечивал подопытному кролику практически стопроцентную гарантию поступления, приобретая одновременно и надёжную «кормушку» на пять лет…

Действительно, каждый поступивший «блатняк» чуть ли не автоматически становился для благодетеля самой настоящей дойной коровой на всё время своего пребывания в стенах богоугодного заведения. Потому что учиться сие создание чадолюбивых родителей не могло и не хотело, а студентам получать зачёты и экзамены всё-таки каким-то образом нужно было… Вот тут-то преподаватель и становился самым настоящим «отцом родным» (даже если речь шла о преподавателях-дамах…), который за умеренную плату обеспечивал заполнение зачётной книжки необходимыми автографами.

Ясно и понято, что такой благодетель по-братски делился полученными от родителей «блатняка» денежными средствами с теми из коллег, чьи подписи гордо красовались в зачётной книжке, ведь просто так только грибы-поганки после дождя вырастают! Людей же нужно заинтересовать и поощрить. Что и делалось весьма успешно.
Глеб Свидерский был известен на всех факультетах университета как «последний из могикан». То есть из тех, кто не продавал оценки, а оценивал знания студентов. За это кое-кто из коллег довольно остроумно прозвал его «последним из мудаков», и Глеб Фёдорович Свидерский знал об этом прозвище. За это же многие его очень сильно не любили. Даже мечтали выжить из университета, однако профессиональный уровень доцента Свидерского был исключительно высоким. К своим сорока годам Глеб Фёдорович Свидерский обладал устойчиво высокой профессиональной репутацией, успешно работал над докторской диссертацией, был известен в стране и за рубежом как серьёзный учёный, отличавшийся широтой кругозора, глубиной исследований и успешной адаптацией полученных им результатов.

Когда Глеба иногда спрашивали, почему он ни за какие блага не выполняет специфические «просьбы» коллег, которые сопровождались чрезвычайно заманчивыми материальными предложениями, Свидерский терпеливо отвечал, что он может поставить зачёт или экзамен «за глаза», то есть без ответа, только в одном-единственном случае: если речь идёт о беременной женщине. Потому что ей, будущей матери, ни в коем случае нельзя волноваться. Будущей маме нужно сидеть дома и заниматься будущим ребёнком, а не шляться по всяким там институтам и маяться дурью! Что же касается того, почему во всех остальных случаях он был железобетонно-неприступным, то объяснение было предельно простым:

– Можно купить отметку о сдачё зачёта или экзамена, как это делают почти все. Можно купить саму возможность получения знаний, и это не самый плохой вариант в жизни. Можно, наконец, просто купить документ о высшем образовании или даже диплом кандидата наук. Можно! Но сами знания купить невозможно… Поэтому я их и не продаю. Имею в виду, не продаю в виде отметки. Я могу научить чему-то только того, кто появляется на занятиях, если человек не появляется – как я его научу? И ещё… Знаете, в мужских компаниях особого рода есть такой, скажем так, шик-блеск: мимо идёт женщина, а мужик, показывая на неё, хвалится дружкам: «Я её е…» Проверить невозможно, не будешь же подходить и спрашивать… Если студент платит преподавателю за оценку, то он, на мой взгляд, может показать на него пальцем и прилюдно объявить, что он его… того. Конечно, ты идёшь себе и идёшь, ничего не слышишь, но ведь слова-то сказаны! Они уже материализовались, и никуда от этого не денешься… Вот я и хочу, чтобы обо мне такое – в принципе – невозможно было сказать. Чтобы человеку, который попытается сказать обо мне такое, его же собеседники заткнули рот тем, что это совершенно другой человек пошёл, что с ним такое вообще невозможно. А лучше – если ему за такие слова, которые он за моей спиной скажет, просто дадут в морду. Как полагается – и в случае с женщиной тоже, между прочим…

Именно поэтому на лекции Глеба Свидерского старались приходить даже записные прогульщики и «блатняки из блатняков». И послушно отключали на них свои мобильники, потому что Глеб, в отличие от большинства коллег, на лекциях никогда не сидел за столом, он коршуном кружил по аудитории и внимательнейшим образом воспринимал то, что он называл «обратной связью».

Студенты суеверно считали, что от доцента Свидерского ничего нельзя скрыть-утаить, что он видит не только затылком, но и всеми остальными частыми тела. Поэтому на его лекциях никто и никогда не пытался заниматься посторонними делами: никто не играл в «морской бой», никто не закусывал и не выпивал, никто не флиртовал и не ругался с соседями. Глеб требовал, чтобы на его парах активно работали, он умел создать рабочую обстановку и поддерживать нужным темп работы.

Это не означало, что на его занятиях не было места шуткам, юмору или, как он сам это называл, «лирическим паузам» – по аналогии с паузами музыкальными из до сих пор любимой народом телевизионной игры по разгадыванию кроссвордов.

Если доцент Свидерский видел, что подуставшие студенты малость «плывут», он мог и пошутить, рассмешить их так, что кое-кто самым натуральным образом падал со стула. Если он полагал, что в беседе желательна иная тональность, то в аудитории могло прозвучать стихотворение или очень известного, или практически не известного студентам поэта, которое давало эмоциональную разрядку и помогало сохранить рабочий настрой на всё оставшееся время занятия. Возможно, именно поэтому подавляющее большинство студентов старалось не пропускать занятия доцента Свидерского: на них почти всегда было интересно, они заставляли людей думать и «вникать» в простые, казалось бы, всем понятные и хорошо известные вещи.

Так, например, произошло на практическом занятии по «Маленькому принцу» Сент-Экзюпери, когда Глеб Свидерский виртуозно «поймал» всю группу на том, что старшекурсники элементарно не понимали того, что они добросовестно читают… И половина занятия ушла на рассмотрение и осмысление одной-единственной фразы писателя, из которой потом, как в волшебной сказке, сами студенты «вытащили» всё самое главное. За ниточку одной фразы прямо из текста…

Филфак ютился в старом корпусе, это было самое старое здание в университетском городке. Здание, с которого, собственно говоря, и начинался уважаемый в городе и области вуз. Ибо начинался он с единственного факультета, и это был филологический факультет!
С тех пор прошло без малого сто лет, за эти годы были выстроены несколько современных (на момент строительства) корпусов, но филфак всегда располагался там, где он и был с самого начала. Теперь на филфаке было очень тесно, потому что он разросся, стал одним из самых крупных факультетов университета: только на стационаре здесь обучалось без малого тысяча человек… В последние годы упорно поговаривали о разделении филфака на несколько «специальных» филологических факультетов, дело как бы двигалось к этому, но пока что в старом корпусе было очень тесно.

Любого, кто проникал на филфак, встречало… его собственное отражение: прямо напротив двери стояло огромное, под самый потолок, старинное трюмо с мраморной столешницей и тускловатым туманным зеркалом.
От того, что зеркало было очень старым, человек видел в нём себя не таким, каким он был на самом деле, а, складывалось впечатление, тоже постаревшим. Когда-то давно, будучи мальчишкой-студентом Глеб Свидерский, очень любил это необычное зеркало, потому что в нём он видел себя старше и мужественнее, чем он был на самом деле – а в годы юности это было очень приятно: видеть себя таким… взрослым! Теперь же доцент Свидерский видел в зеркале худощавого мужчину среднего роста, у которого отчётливо прорисовывались залысины, а костюм-тройка ещё больше подчёркивал худощавость и кукую-то лёгкость облика…

Во всём увиденном Глеба радовало только одно: он терпеть не мог людей, которые с возрастом «расплываются», теряют форму, «жиреют», как он говорил. Соответственно, Глеб Свидерский панически боялся, что со временем он сам может стать толстяком… Пока что этого не наблюдалось. Более того, доцент Свидерский до сих пор мог ходить в брюках от того самого костюма, в котором он был на школьном выпускном вечере. Такие себе широченные «клеша», как говорили у них в городе, последний «писк» моды конца застойных семидесятых годов…

В дверях Глеб задержался недолго, он сразу же поднялся по широченной мраморной лестнице на второй этаж, где располагалась кафедра зарубежной литературы и художественной культуры, доцентом которой он имел честь состоять вот уже пять лет. До этого его должность называлась более, как ему представлялось, красиво, солидно и внушительно: старший преподаватель! В этом было что-то до такой степени солидное, что Глеб Свидерский, уже получив аттестат доцента, долго ещё сожалел о своём прошлом величии, сокрушаясь, что к званию доцента нельзя присобачить что-то типа «старший доцент». На это ему вполне обоснованно возражали коллеги: дескать, ничего и никуда тебе присобачивать не нужно, становись себе профессором – и утраченная на время солидность снова вернётся к тебе…

Проходя мимо деканата, Глеб заглянул туда краем глаза и увидел, что Шурик Самсонов, его однокашник и нынешний коллега, сидит на своём месте и, нахмурившись, слушает что-то неприятное, прижав к оттопыренному обычно правому уху телефонную трубку. Вероятно, то, что сообщали ему из трубки, было по-настоящему неприятно для Шурика, потому что его – почти всегда жизнерадостное – лицо было хмуро-пасмурным. Шурик даже не отреагировал на мгновенное появление и столь же мгновенное исчезновение Глеба, а для этого нужны были очень даже веские причины. Потому что Шурик и Глеб были знакомы более четверти века и, при всех «горячо-холодно», какие неизменно сопровождают взаимоотношения умных, ироничных и самостоятельных людей, неизменно симпатизировали друг другу. Можно даже сказать, были друзьями.

«Самсону опять кто-то мозги компостирует. Потом забегу», – решил Глеб и пошёл прямо на кафедру.
Кафедра зарубежной литературы и художественной культуры обрела своё нынешнее название в результате упорных попыток убрать из новоиспечённого педагогического университета всё, что хоть как-то напоминало о том, что Приморск изначально являлся городом российским. Который возник как российский город, говоривший на русском языке. И который оставался российским городом на протяжении своей – более чем двухвековой – истории.
После распада некогда единого и якобы могучего Советского Союза на ряд весьма независимых, прямо скажем, государств, когда «парад суверенитетов» стал напоминать где балаган, а где и кошмар с реками крови и горами трупов, выяснилось, что Приморск теперь принадлежит суверенному государству, которое резко отрицательно относится ко всему, что могло бы считаться русским! Или, как стали выражаться некоторые политики, «русскоязычным»…

Поскольку от дурня, которого заставили молиться Богу, следует ожидать чего угодно, но уж разбитый-то лоб гарантирован, новые власти начали с того, чем безуспешно занимались их предшественники. А именно: они попытались превратить свободолюбивый, насмешливо-ироничный Приморск в город, потерявший своё лицо и живущий по принципу «Чего изволите?»

Такие художества со свободолюбивыми потомками беглых крепостных, греческих контрабандистов, коммерсантов еврейского происхождения, или, как шутили в Приморске, «еврейской профессии», и прочего народонаселения, упорно отстаивавшего своё право жить так, как хочется, не проходили никогда. Конечно, не могли они принести нужный результат и теперь. Тем более, что новые власти пока что и сами точно не знали, чего именно им хочется добиться от непокорного Приморска – кроме, разумеется, демонстрации собственного псевдомогущества.

Как бы там ни было, но глобальные преобразования коснулись и педагогического института-университета, в котором теперь преподавание якобы осуществлялось на якобы государственном языке. Таковы были требования столичного руководства образованием. Но ведь требования руководства на одной шестой части суши всегда было принято выполнять с точностью до наоборот! Просто так, ничего личного!

Опять же, если обратиться к бессмертному Маяковскому, то «было всякое»… Лично для Глеба Свидерского эти попытки глобальных государственных преобразований были связаны с бесчисленными записями в трудовой книжке, каждая из которых отражала очередной шаг в деле новаторского преобразования бывшей кафедры русского языка и русской литературы, ставшей ныне тем, чем она стала…

Эта многострадальная кафедра занимала узкую и длинную комнату, назвать которую кабинетом можно было лишь с большой натяжкой. Это была именно комната, с большим старомодным диваном, несколькими столами, которые, не исключено, находились здесь со времени основания университета, и разнокалиберными стульями, среди которых выделялся один – очень хороший, красного дерева, с высокой резной спинкой. Естественно, что стоял он возле стола, хозяином которого числился заведующий кафедрой профессор Грохотун.

Грохотун – это фамилия, и не удивительно, что его обладателя в приватных беседах называли Грохотом. И под этим, несколько фамильярным, прозвищем Адольф Савельевич Грохотун был известен в бывшем Советском Союзе как один из наиболее оригинальных исследователей английской литературы конца девятнадцатого – начала двадцатого веков.

Сейчас на кафедре никого не было, и Глеб Свидерский, положив большой чёрный портфель на свой персональный стол, отправился в отгороженный шкафом закуток, чтобы причесаться. Намечавшаяся лысина сильно огорчала доцента Свидерского, и он прикладывал много усилий для того, чтобы сделать её неотвратимое появление менее, как ему казалось, заметным. Эти его усилия не оставались незамеченными коллегами, и каждый из них по-своему проявлял сочувствие или… равнодушие к такой болезненной для Глеба проблеме. Совершенно лысый профессор Грохотун неоднократно уверял своего ученика, что эти мучения сразу же прекратятся после того, как Глеб окончательно и бесповоротно облысеет:

– Голуба, – говорил он, – мне тоже сперва было не по себе, было! А потом оказалось, что моя новая причёска – самая удобная! И потом, – профессор заговорщически понижал голос, – медики доказали, что лысина – это вовсе не так плохо. Для мужчины. Это показатель того, что мужчина… потенциален!
Последний довод, как полагал профессор Грохотун, являлся совершенно неотразимым аргументом в пользу лысины как одной из форм самоутверждения.
Сейчас доцент Свидерский старательно расчёсывал свои жёсткие каштановые волосы, добиваясь того, чтобы они полностью скрыли намечавшиеся залысины. Это занятие поглотило его целиком, поэтому он даже не услышал того, как открылась дверь кафедры. И громкий голос Шурика Самсонова, заместителя декана филологического факультета по воспитательной работе Александра Алексеевича Самсонова, старшего преподавателя кафедры зарубежной литературы и художественной культуры, прозвучал для него громом среди ясного неба.

– Глебка, привет! Опять красоту наводишь?
– Фу ты, чёрт! – Глеб Свидерский выглядел сконфуженным, и Самсонов, хоть и казался озабоченным, раскатисто захохотал.
– Не боись, доцент, я тебя не выдам! – пообещал Шурик. – Зато теперь буду тебя шантажировать, и просто так ты от меня не отделаешься, придётся тебе раскошелиться…
Александр Алексеевич Самсонов был на три года старше Глеба Свидерского, хотя оба учились в одной группе и окончили тогда ещё пединститут вместе, в один год, с одинаковыми «красными дипломами». То есть с отличием.
Сейчас Шурик Самсонов был примерно в два с половиной раза объёмнее Глеба Свидерского, и тех, кто знал их обоих ещё в студенческие годы, это несказанно удивляло: поджарый, мускулистый Шурик в своё время был в институте одним из лучших бегунов на средние дистанции, много и успешно занимался полудюжиной видов спорта, был всегда лёгок на подъём… Поэтому предположить, что его так разнесёт, никто не рискнул бы. В студенческие годы.

«Укрупнение» Шурика, как назвал этот процесс Глеб Свидерский, началось примерно полтора года спустя после окончания им института. Когда молодого и бойкого учителя русского языка и литературы одной из школ Приморска стали активно «продвигать» по комсомольской линии.

Шурик быстро сообразил, что перед ним открывается непыльная дорожка к достаточно приличной по совковым меркам жизни. Самсонов, как объяснял он друзьям, не сильно упирался, когда ему предложили поменять школьный кабинет литературы на небольшой, но отдельный кабинетик завотделом одного из многих в Приморске райкомов комсомола.

Впрочем, пребывание Шурика в этом небольшом кабинетике по времени оказалось весьма непродолжительным: Самсонов как-то очень успешно умел «расти над собой»! Этот карьерный рост сопровождался увеличением человека в объёме… «Становлюсь большим человеком»! – иронизировал над собой Шурик, завистливо поглядывая на Глеба при нечастых в то время встречах. И, действительно, становился всё больше и больше.
Когда комсомольские и партийные должности оказались упразднёнными по причине кончины комсомола и его направляющей силы, выяснилось, что Шурик Самсонов был просто до неприличия непредусмотрительным функционером. Он не позаботился даже о том, чтобы обеспечить себе более-менее приличное место в новой жизни… Позже он объяснял друзьям, что не виновен: просто за нескончаемыми пьянками-гулянками да бл…ками партийной работы всё руки не доходили. Да и не ищут от добра – добра!

Самсонов, святая простота, даже учёную степень себе не завёл, хотя защитить кандидатскую диссертацию довольно известному в городе, подававшему большие надежды партийному работнику было проще простого.
В результате крушения Системы Шурику, вероятнее всего, пришлось бы туго, если бы не его и Глеба друг Василий Иванович Гришанов, который к тридцати годам был кандидатом физико-математических наук, заведующим кафедрой математического анализа пединститута и считался самым вероятным претендентом на должность проректора по научной работе. Этот высокий пост должен был скоро освободиться в связи с выходом на пенсию человека, который двадцать лет его занимал.

Васька Гришанов, серьёзный и обстоятельный парень, окончивший институт на два года раньше, чем это сделали Глеб и Шурик, очень привязался этим «филолухам царя небесного», казавшимся ему, гордости физмата, людьми не от мира сего.

С Шуриком они сошлись на почве увлечения спортом, а Глеб, приятель Шурика, с которым институтская звезда лёгкой атлетики училась в одной группе, привлёк его своей – поистине светлой – головой: «Тебе бы, Глебыч, математикой заняться, шарики у тебя правильно бегают. Имею в виду, что это тебе и в твоей филологии ещё как поможет!» Как всегда, Василий Гришанов оказался прав.
Встретив случайно Шурика, отсыпавшегося и отдыхавшего после активной партийной работы, Василий Иванович быстренько выяснил, что приятель, в принципе, готов плыть по течению. Однако пока этого самого течения не обнаруживалось, и Шурик просто тонул… К моменту их встречи Василий Иванович уже очень многое мог в пединституте, и поэтому на кафедре тогда ещё русской и зарубежной литературы очень быстро появился новый преподаватель. Выпускник филфака, обладатель «красного диплома» Александр Алексеевич Самсонов.
Преподавательская деятельность оказалась для располневшего и повзрослевшего Александра Самсонова занятием привлекательным. Он отдался ей с жаром, и основным фактором здесь стала отмеченная выше специфика филологического факультета: много, очень много девушек – и катастрофически мало парней…
Собственно, так было всегда, но, будучи студентом, Шурик Самсон, как уже отмечалось, вёл хоть и активный, но в некоторой степени аскетический образ жизни, тогда как преподаватель Александр Алексеевич Самсонов, успевший давно и благополучно развестись (как он шутил, «без последствий», то есть без детей…) имел более широкий круг интересов…

Поскольку Александр Алексеевич наотрез отказывался писать диссертацию, мотивируя этот отказ своей полной непригодностью к научной работе – «Я по натуре практик!», его карьерный рост осуществлялся в более доступной ему сфере: Шурик стал заместителем декана по воспитательной работе. Это помогло ему превратиться из преподавателя в старшего преподавателя, а также дало возможность заиметь свой уголок-кабинетик в деканате и комнату-кабинет в общежитии. Но главное: Самсонов стал незаменимым человеком при улаживании периодически возникавших конфликтных ситуаций самого разного рода, и в этом нелёгком деле ему, как признавали все, не было равных!

Очень похоже, что сейчас как раз и возникла одна из таких ситуаций, потому что круглое, с двумя подбородками лицо Шурика, обычно лучившееся улыбкой, которая постоянно норовила перерасти в хохот, было сейчас просто-таки в высшей степени серьёзно. Даже мрачно, что для Самсонова представлялось верхом неприятностей.
– Самсон, а что случилось-то? – поинтересовался Глеб Свидерский. – Я шёл мимо тебя, так ты из-за мировых проблем меня даже не заметил…
– Ну, положим, заметить-то я тебя, конечно, заметил, как же было светило науки не заметить! – не согласился с другом тёзка одного из культовых героев античной мифологии. – Заметил, не сомневайся! А что случилось… Да понимаешь, и сам чёрт пока не знает, что именно у нас оно случилось…
– Красиво сказано, Шурик, но лично я, уж извини, понять тебя не в состоянии. Может, растолкуешь?
– Да-да, слушай. Так вот: только что из нашей общаги «скорая» увезла в больницу Снежану Лемеш.
– Кого-кого?!
– Снежану Лемеш.
– И что с ней? – Глеб Свидерский поинтересовался этим не просто потому, что подобного рода вещами, если тебе их сообщают, принято интересоваться.

Снежана Лемеш была одной из его студенток, училась у него несколько семестров, и доцент Свидерский имел об этой девушке, как, впрочем, и о большинстве студентов, своё особое мнение. Глеб относился к ней не просто как к студентке, а как к очень интересному, своеобразному человеку, каковым человеком, собственно, Снежана и была.

Впрочем, у доцента Свидерского практически все студенты были «необычными», о каждом из них он мог бы немало рассказать, и эти рассказы были бы весьма неожиданными для других преподавателей. Коллеги частенько упрекали Глеба в том, что он не преподаватель, а «ШКРАБ» («школьный работник»), что он на слишком уж многие вещи в отношениях со студентами обращает внимание, что нельзя же так, в самом-то деле… Свидерский не спорил, он давно уже понял, что бесполезно доказывать что-нибудь, если человек не просто не слушает тебя, но и не желает слушать.

– Васька звонил оттуда, – начал Самсонов, – давал мне раздалбон за то, что я просиживаю ж--у в деканате тогда, когда у меня такое творится в общаге…
– Так значит, и Васька там был? – это означало, что заместитель проректора по воспитательной работе Василий Иванович Гришанов лично занимался тем, что произошло, и этот факт не мог не насторожить Глеба. – Да что с девчонкой-то, можешь ты мне наконец сказать?
– Нажралась она какой-то дряни, похоже, что собиралась отравиться… – неохотно проговорил Самсонов. – Васька говорит, что её чисто случайно обнаружила соседка по комнате…
– Женя Пятигорская…
– Ну да! И это вроде бы спасло Снежане жизнь, хотя врачи пока и не уверены, что она выкарабкается…
– А почему она это сделала? Должна же быть хоть какая-то записка?
Было заметно, что расспросы Глебы были неприятны Александру Алексеевичу Самсонову, ему не хотелось об этом говорить. Складывалось впечатление, что даже толстокожий Шурик Самсонов воспринял происшествие глубоко лично, и это было не совсем обычно для его отношения к жизни.
– Говорю же тебе, сам я там ещё не был, – выдавил Самсонов нехотя. – Васька о записке говорил, она, ясное дело, есть, и там всё о маме: «Мама, прости, мама, я тебя люблю»… В таком духе.
– У неё отца нет, мать её сама поднимает уже лет семнадцать, – задумчиво проговорил Глеб Свидерский. – Могло бы тут быть что-то по линии «мон шер ами» (так Глеб иронично называл всё, что обычно было связано с личными, интимными даже отношениями между людьми), но не у Снежаны. У неё в этой её Светловке есть замечательный, как все говорят, парень, и отношения у них отличные, дай Бог всем такого… Парень по-настоящему хороший, насколько я знаю, они летом собирались… собираются пожениться.
– Опять эти твои воспитательские замашки!.. – с некоторой завистью возмутился Шурик. – Тебе бы на моём месте сидеть, цены бы тебе не было…

Под «воспитательскими замашками» Шурик имел в виду способность Глеба Свидерского знать о людях, с которыми он работал, очень и очень многое, не прикладывая для этого вроде бы никаких усилий, не собирая специальных досье или сплетен. При этом Глеб никого и ни о чём не расспрашивал, упаси Бог, не собирал сплетни или слухи, но как-то так получалось, что люди – и не только, между прочим, студенты филфака – очень легко рассказывали ему о своих… если и не тайнах, то маленьких или даже не очень маленьких секретах… Это получалось как бы само собой, потому что Глеб никогда никому не лез в душу. Он слишком хорошо помнил отчаянные слова Высоцкого: «Я не люблю, когда мне лезут в душу, Тем более – когда в неё плюют!» Поэтому и не лез, и не плевал, но всегда старался понять человека, разобраться в том, что с ним происходит, и, если мог это сделать, помочь добрым советом.

Хотя советы обычно Глеб Свидерский давал очень неохотно: «Совет – всегда исповедь».
Шурик Самсонов, который занимался проблемами личной жизни студентов «по роду службы», втайне завидовал этому умению Глеба расположить к себе человека. Похоже, что эта тайная зависть и породила формулировку «воспитательские замашки», которую сам Глеб воспринимал добродушно. Он действительно отработал пять лет воспитателем и учителем русского языка и литературы в областной школе-интернате спортивного профиля, нынешнем Высшем училище физической культуры.

Иногда, оглядываясь на то, что ему удалось сделать в жизни, Глеб Свидерский понимал, что это были самые счастливые годы жизни. Он был молод и жаден к работе (собственно, эта жадность никуда не подевалась…), а дети были не так уж и намного младше него, может быть, поэтому им было очень интересно вместе. И ему, и детям… Практически эти годы промчались, Глеб сам не заметил, куда они делись, и, когда в середине учебного года, лютой зимой, ему пришлось почти со скандалом уйти из интерната, ему казалось, что жизнь кончилась…
Люди, которые делились с Глебом сокровенным, называли его «могилой», имея в виду то, что он никогда не передавал дальше то, что ему говорили. Ни-ког-да! И никому. Хотя часто сомневался, а не будет ли для самого же человека лучше, если Глеб нарушит этот, добровольно взятый на себя, обет молчания?

– Шурик, а что ещё сказал тебе Васька? – Глеб был очень встревожен, потому что у него в голове никак не «складывались» в одну картинку попытка суицида и жизнерадостная, всегда ровно и спокойно относящаяся к окружающим, учившаяся с увлечением и какой-то хорошей жадностью Снежана Лемеш.
– Васька сказал… Васька дал мне пюз--лей и сказал, что после обеда он сам поедет в эту больницу, чтобы на месте узнать всё конкретно. Очень злился из-за всего этого, говорил, что нам сейчас только с милицией дел не хватало иметь. После этого супермордобоя в кафешке… Ну, помнишь, с арабами?
– Да ну тебя с этим мордобоем! Что Васька про девочку говорил?
– Сказал, будто медики ему клятвенно пообещали, что они сделают всё возможное, – с нескрываемой иронией пробурчал Самсонов.
– Самсон, схлопочешь! – пообещал Глеб Свидерский. – Учти, уже почти выпросил…
– Да что ты от меня хочешь?! Правда, Глебка, я сам знаю только то, что сказал тебе, – взмолился Шурик Самсонов. – Ну честно! Как узнаю об этом всём, мой генерал, тут же доложу вашему благородию… Не сумлевайся, милок, – зашамкал Шурик, – всю правду поведаю, позолоти ручку только! Ты вот что лучше скажи: сегодня, в установленном месте и в установленное время, будут или нет иметь место быть известные события?
Сообщение Самсонова о том, что произошло со Снежаной Лемеш, так сильно выбило из колеи доцента Свидерского, что он совершенно забыл о сегодняшней «дате-плюс», и сейчас он мгновение непонимающе смотрел на Шурика, пока не переключился и не хлопнул себя ладонью по лбу. Надо сказать, хлопнул весьма чувствительно.
– Склеротик чёртов! – добродушно ругнулся Глеб. – Шурик, как говаривал ВВ (так друзья называли между собой Владимира Семёновича Высоцкого, которого неоднократно видели в те периоды, когда актёр работал на Приморской киностудии, а Васька Гришанов любил вспоминать, как в окно институтской общаги, где крестьянский сын Василий обитал в комнате на первом этаже, влез однажды весьма… нетрезвый актёр и, ужасно удивившись, что попал не в ту комнату, с ходу предложил прилежно зубрившему конспект студенту Васе отметить знакомство, достав из кармана куртки наполовину опорожнённую бутылку водки), время и место встречи изменить нельзя! Поэтому ты к вечеру обязательно подваливай. А Ваське я ещё вчера звонил, он сказал, что будет. Как обычно.
«Как обычно» означало, что сегодня вечером трое друзей соберутся в квартире у Глеба и отметят его защиту. Так было и тогда, когда сама защита происходила – остались после всего и «посидели». Васька с Шуриком были самыми преданными «болельщиками» Глеба, причём Василий Гришанов – как человек, прошедший через ЭТО, – дал ему пред защитой массу полезных советов. Они же были главными помощниками в организации «дружеского» застолья, которым закончилась защита диссертации. Это застолье было весьма оживлённым и многим запомнилось великолепным тамадой Шуриком Самсоновым, который, тряхнув стариной, напоил всех присутствующих до полубессознательного состояния.

– Нормалёк! – к Самсонову возвращалась его привычная бодрость, он снова готов был видеть мир в голубых и розовых тонах. – Да ты не бери дурного в голову, ничего с девчонкой не случится. Отойдёт, отдышится, отлежится, жизнь полюбит с нездешней силой! Время, так сказать лечит, и всё такое прочее… Поверь моему опыту, что, скорее всего, это какие-то личные дела, несчастная любовь, – он жестом остановил попытавшегося что-то сказать Глеба. – Да слышал я про эту её большую любовь в родовом имении, слышал! Одно другому не мешает. Совсем даже не мешает. Многие успевают и здесь, и там, и ещё пару раз там! Отлично сидят на двух стульях, ещё и третий стульчик прихватить не против!..
– Самсон, ты опять за своё?
– Всё, Глебка, всё! Теперь точно молчу. Ну, пока, до вечера!

После ухода друга Глеб Свидерский какое-то время, нахмурившись, быстро ходил по узкому пеналу кафедры, не в силах отвлечься от мыслей о Снежане, затем стал зачем-то рыться в портфеле, отыскал какую-то книгу и стал лихорадочно листать её.

Глеб Фёдорович Свидерский всегда готовился к занятиям дома, такого, чтобы он с умным видом сидел на кафедре и перечитывал конспекты лекций или книги, практически не было. Как он любил говорить, «это моя кухня, и другим мои кастрюли видеть не нужно». Посторонним не показывают, как именно ты готовишь то блюдо, которое они едят, иначе у людей может надолго испортиться аппетит! Во всяком случае, уж это блюдо человек точно есть не станет… Поэтому всю предварительную работу доцент Свидерский проводил дома, в университет он приходил полностью готовым к занятиям, и единственной проблемой было настроить себя на предстоящее занятие должным образом.

Свидерский откровенно презирал тех из коллег, которые опаздывали на занятия. К сожалению, в университете таких было немало. У студентов даже существовал негласный лимит времени, они знали, кого и сколько нужно было дожидаться после звонка. Казалось естественным, что дольше всех ждали профессора: двадцать минут. Если в течение этого времени уважаемый педагог не появлялся, студенты с чистой совестью разворачивались и уходили! Среднестатистического доцента ожидали от десяти до пятнадцати минут.

При таком раскладе Свидерский, появлявшийся в аудитории минута в минуту, был белой вороной среди своих учёных коллег, полагавших, что звонки существуют не для них и позволяющих себе с лёгкостью необыкновенной тратить отведённое на работу время на разные приятные вещи. Наиболее приятными были: общение с коллегами, такими же любителями праздных разговоров, и хождение в деканат, где можно было вдоволь потешить своё самолюбие, поиздевавшись над секретарями…

В первый же день работы с новым курсом доцент Свидерский вежливо информировал студентов о том, что занятие должно начинаться в то время, которое указано в расписании. Объяснял он это предельно просто, доступно и убедительно: «Работать нужно или так, как это полагается, или… Если не так, то зачем тогда вообще что-то делать, имитировать трудовую деятельность? Я ваше время забирать не намерен, но и своё рабочее время тоже вам не отдам. Как говорится, «двери закрываются будьте взаимно вежливы»…

Когда студенты пытались доказать, что занятие начинать нельзя, потому что «ещё не было звонка», доцент Свидерский неизменно отвечал: «Я не могу нести ответственность за то, кто, как и когда даёт звонки в этом учебном заведении. Но занятие должно начаться точно по расписанию»!

Такое неукоснительное соблюдение «регламента» было вызвано тем, что доцент Свидерский тщательно выстраивал лекцию или практическое занятие, которые продумывались до мелочей и каждая минута которых была учтена, а также тщательно настраивался на работу. Потеря времени ломала ход занятия, Глебу приходилось от чего-то отказываться, а он и так старался говорить на занятиях только о самом необходимом, оставляя то, что студенты могли «взять» самостоятельно, на их совести: жевать то, что уже пережёвано, нет никакого смысла…

Сейчас доцент Свидерский старался отключиться от всего, что могло отвлечь его от предстоящей лекции, он отбрасывал эти «сбивающие факторы», стараясь сосредоточиться на том, что нужно будет сделать в течение тех восьмидесяти минут, пока будет длиться лекция. Он не вспоминал, нет, он просто снова и снова рисовал ту картину, которую нужно будет показать слушателям, придирчиво проверяя, насколько она, эта картина, закончена, убедительна и выразительна…

 

Из записей доцента Свидерского

«Я до сих пор так и не могу понять, может быть, мне это только кажется, или я сам себя уговариваю в том, что это действительной происходит, но ведь общение с литературой… оно облагораживает студентов, наверное, это будет самое точное слово: облагораживает…

Когда у тебя получается нормальное занятие, когда то, что ты хочешь сделать, делается так, как тебе хотелось это сделать, со студентами происходят удивительные превращения, которые они сами не могут понять и даже заметить… А может, и замечают, но не понимают, что же такое с ними происходит. Да нет, наверное, они замечают, потому что иногда видишь, как человек с удивлением смотрит на своего соседа или соседку, как будто он увидел их впервые, и происходит это тогда, когда ты сам ощущаешь это блаженное состояние: получается!..
Просто тогда лица у людей становятся другими. Одухотворёнными, что ли? Хотя нет, здесь не только одухотворённость, здесь что-то ещё, и я так и не могу понять, что именно…

И сквозь рыла, ряшки, хари
Целовальников, менял,
Словно блики среди хмари
Стенька ЛИЦА увидал

Конечно, у них, у студентов-то, вовсе не рыла или хари, но как-то так получается, что по жизни редко увидишь у человека одухотворённость, вернее, просветлённость на лице… А может, нужно какое-то другое слово, которое я пока что найти не могу?

Конечно, дело тут не во мне, потому что я всего лишь истолкователь тех великих произведений, с которыми приходится работать… Они-то, эти произведения, если людям удаётся докопаться до их глубинной сути, и становятся для человека… зеркалом, в котором он видит себя самого. Но не себя обычного, задёрганного жизнью и, чего греха таить, малосимпатичного, в общем-то, типа, раздражающего этой задёрганностью даже самого себя, а того, подлинного, глубинного, настоящего в этих подлинности и глубине, которым ты бываешь так редко, что иногда и забываешь, что это подлинное в тебе всё-таки есть… А многие так и не знают о том, что они могут быть другими! Смиряются с теми рамками, в которые их загоняет жизнь и которые кажутся единственно верными, и слава Богу, что хоть иногда удаётся добраться до этого их сокровенного…
Свидерский, тебя заносит! Ты напоминаешь мне героя романа старины Хэма «Острова в океане»: помнишь, как он пытался понять, о чём таком ужасном думает его старший сын, Том-младший, у которого выражение лица было настолько трагическим, что отец пугался? Он долго не решался спросить сына об этом, но когда всё-таки спросил, то мальчик спокойно ответил, что он думает о… наживке для ловли рыб!

Может быть, ты приписываешь студентам переживания, которых у них-то и нет на самом деле, а? Стараешься увидеть в их лицах то, что тебе, недоученному мужу, хочется видеть – и тем самым как-то оправдать собственную… профессиональную деятельность?! А они, эти – по-твоему – «просветлённые» и «одухотворённые», размышляют в это время о самых прозаических вещах: где, с кем, сколько и чего, как говорит циник Самсон?

Наверное, так оно и есть, только тебе, Глеб, хочется верить в то, что работа твоя оказывается… небесполезной, очень тебе этого хочется! И дело тут не в гордыне, мол, вот он я какой, просветитель, дело в другом: ты и в самом деле работаешь с литературой, с искусством, которое своей кажущейся простотой обманывает очень многих. Это не музыка, не живопись, не прочие, скажем об этом так, «специальные» виды искусства, имеющие свой специфический язык, который далеко не каждому понятен и доступен. Поэтому люди туда и не рвутся. Мало-мальски умный человек будет судить не выше сапога и помалкивать. А вот художественное произведение, созданное писателем, это произведение… ну такое же оно простое, из обычных слов состоит, что его, кажется, невозможно не понять… Вот она, обманчивая и призрачная простота литературы, и восприятие текста как чего-то изначально простого губит читателя, потому что литература – это всегда разгадывание…
А эти придурки пытаются на лекциях кроссворды разгадывать!»

*   *   *

Лекция у Глеба шла обычным порядком: доцент Свидерский расхаживал по аудитории, иногда заглядывал краем глаза в конспект, хотя, в общем-то, особой нужды в этом не было, выделяя голосом то, что необходимо было выделить, задиктовывая то, что необходимо было задиктовать. Глеб честно старался отработать эту лекцию на самом высоком уровне, но его внутреннее состояние было настолько… не способствующим нормальной работе, что он очень боялся того, что студенты увидят это – и сами «поплывут». То есть перестанут воспринимать материал так, как это было нужно.

Следует сказать, что и аудитория на этой лекции была не в своей тарелке. Студенты тоже не совсем обычно воспринимали происходящее. Известие о том, что Снежана Лемеш оказалась в больнице, в реанимации, а наиболее впечатлительные девицы даже утверждали, что она при смерти, никоим образом не способствовало концентрации внимания студентов на материале, который им надлежало усвоить. И это ощущалось очень явственно.

Обычно доцент Свидерский старался, как он это называл, «передавить» нежелание или неготовность студентов работать так, как это было нужно, и это было для него очень важным моментом: если Глебу удавалось сделать так, что вроде бы равнодушная в начале лекции аудитория оживала и включалась в работу, значит, он работал «нормально»!

Вообще же, Свидерский на лекциях и практических занятиях впадал в некий транс, отключаясь от всего постороннего и всецело сосредоточив внимание на работе. Иногда это удивляло даже его самого, настолько далеко ему удавалось уходить от самых-самых важных для него проблем на эти восемьдесят минут.

Так было и тогда, когда матери предстояла сложнейшая операция в онкологии, и Глеб вместе с сестрой едва не впали в отчаяние – настолько неутешительными были прогнозы врачей. В день операции у него были две пары, и он собирался отменить их, приехать с самого утра в больницу и быть там. Но накануне операции, когда он и сестра пришли к матери, мать спросила, сколько у него завтра занятий, и он, не подумав, ответил, что две пары.
– Ты иди завтра с утра на работу, – слабым голосом сказала мать. – А потом приедешь сюда. К этому времени уже всё закончится, – она попыталась улыбнуться.

– Я… Я с утра буду здесь…
– Нет, Глеб, с утра ты пойдёшь на работу, – мать была непреклонна. – Это твоя работа, и ты должен быть там.
– Я приду с утра, – вмешалась сестра. – Я приду. Тебе всё равно здесь нечего будет делать. Придёшь позже.
– Мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты делаешь то, что ты должен сделать, – добавила мать. – А потом мы увидимся.
И Глеб Свидерский отработал в этот день две пары. И пары эти были обычными, то есть студенты работали на этих практических занятиях с интересом, было много споров и столкновений разных точек зрения, и текст изучался внимательно и всесторонне…
И доцент Свидерский был, как всегда, полностью захвачен занятием, и эта его увлечённость самым благотворным образом сказывалась на отношении к изучаемому материалу даже весьма нерадивых студентов…

А после этих пар Глеб Свидерский сел в дребезжащую маршрутку и поехал через весь город в онкологический диспансер, по дороге моля Бога о том, чтобы всё закончилось хорошо, хотя к этому времени операция уже завершилась, поэтому молитвы были не совсем к месту… Наверное, высшая справедливость всё-таки существует, потому что мать, на выздоровление которой врачи почти не надеялись, слава Богу, поправилась. Но первое, о чём она спросила сына, придя в себя после наркоза и увидев склонившиеся над ней лица сына и дочери, – это о том, как прошли занятия.

– Спасибо, Глеба… – прошептала она. – Я знала, что всё у нас будет хорошо…
Сегодня Глебу Свидерскому тоже удалось загнать глубоко вовнутрь всё то, что не давало ему покоя, и в конце концов лекция прошла «нормально». В конце концов, студентов удалось заинтересовать тем, что он рассказывал, и они, вслед за лектором, на какое-то время забыли обо всех неприятностях сегодняшнего утра, увлеклись проблемами философии творчества Эрнеста Хемингуэя и отражением этой философии в последнем романе писателя. Над этой проблемой работал сейчас доцент Глеб Фёдорович Свидерский, и большая статья для столичного журнала была почти завершена…

Как обычно, лекция закончилась минута в минуту, и – как обычно – Глебу пришлось какое-то время отвечать на вопросы тех студентов, которые интересовались зарубежной литературой больше, нежели это было предусмотрено учебными планами и программами. Хотя, если быть честным, то после окончания лекций к Глебу довольно часто подходили и девицы, которых зарубежная, как и, к слову сказать, не-зарубежная литература интересовала меньше всего. Эти барышни старались произвести на доцента Свидерского хорошее впечатление своей любознательностью и творческой активностью.
Освободившись от тех, кто хотел знать больше, и от тех, кто давно уже знал всё, Глеб подхватил свой объёмистый портфель и поволок его к выходу из аудитории, постепенно отходя от только что прочитанной лекции и возвращаясь в реальную жизнь.

Это возвращение, которое чаще всего бывало не таким уж простым, сегодня было ускорено тем, что возле окна, находившегося напротив двери аудитории, стояла невысокая, но необыкновенно изящная черноволосая девушка с роскошными волнистыми волосами, свободно распущенными по плечам, с гордо посаженной красивой головой, одетая в строгий чёрный костюм и белоснежную блузку.
Глеб обрадовался: девушка была именно тем человеком, которого ему нужно было увидеть, и он собирался отправиться на её поиски сразу же после того, как доставит на кафедру свой огромный портфель, перемещаться с которым по университету было тяжело, неудобно, а в некоторых случаях и небезопасно. Неровён час, зацепишь кого-нибудь и невольно можешь изувечить невиновного человека…

Девушка, чьё появление так обрадовало Глеба Фёдоровича Свидерского, стояла возле окна и терпеливо ожидала его появления. Очевидно, она из расписания узнала, где должен был находиться доцент Свидерский, и приняла необходимые меры для того, чтобы увидеть его сразу же после окончания лекции.

Это была Женя Пятигорская, которая два года назад окончила филфак, работала эти два года в школе, подрабатывая переводчиком в турфирме, а сейчас училась в магистратуре, что было одним из следствий приобретения вузом нового качества. Следствием того, что пединститут стал педагогическим университетом.
В этом году впервые был осуществлён набор и в аспирантуру, и в магистратуру, и эти «первые ласточки» грели сердца преподавателей, искренне стремившихся научить человека тому, что они знали сами. Такие преподаватели в заведении ещё работали. Кроме того, в аспирантуру и магистратуру поступали действительно лучшие из лучших, «блатняков» здесь почти не было, потому как эта категория студентов уже в институте была благополучно «устроена» в жизни…
Женя Пятигорская жила в одной комнате общежития со Снежаной Лемеш, они дружили ещё тогда, когда Женя была студенткой, а сейчас их связывали отношения, близкие к родственным: более взрослая Женя видела в Снежане почти что младшую сестру, а Снежана охотно принимала её советы и в чём-то покровительство, потому что, одна дочь у родителей, которые расстались, когда ей было меньше четырёх лет, с детства ощущала потребность в дружеском участии, и эту потребность не могла утолить преданная материнская любовь…
– Здравствуйте, Глеб Фёдорович! – с облегчением сказала Женя, и это облегчение было вполне объяснимым, потому что теперь она была не один на один со своим ужасом за судьбу Снежаны.

– Здравствуйте, Женечка, очень хорошо, что вы меня нашли, я уже собирался вас разыскивать, – быстро заговорил Глеб Федорович Свидерский. – Хоть вы мне можете мне растолковать, что произошло с нашей Снежкой? Александр Алексеевич сам толком ничего не знает…
– Сейчас, Глеб Федорович, – чуть виновато произнесла Женя. – Я так испугалась, просто ужас, до сих пор в себя не приду, даже руки трясутся, у трусихи… – и она протянула к Глебу свою изящную, нежную руку, которая сейчас тряслась мелкой-мелкой дрожью…

Вид это руки оказался для Глеба Свидерского потрясением, он привык видеть Женю Пятигорскую всегда уверенной в себе, спокойной, иногда даже чересчур рассудительной, как она сама говорила, «Я больше Кай, чем Герда», имея ввиду знаменитую сказку Андерсена и противостояние в ней Веры и Рассудка.

Увидев Женины руки, потрясенный Глеб ещё раз убедился в том, что Женя – человек, глубоко и остро переживающий всё, что происходит. Но ее сильная воля стала тем сдерживающим центром, который позволял ей контролировать своё поведение и не выплёскивать наружу всё, что происходит в душе. Сейчас же эта воля оказалась почти сломленной трагизмом произошедшего, и девушка инстинктивно искала поддержку у него, Глеба Свидерского…
Глеб осторожно взял двумя руками руку девушки, и одно это прикосновение, казалось, помогло Жене унять своё волнение.
– Всё будет хорошо, Женечка, – создавалось впечатление, что Глеб говорил с маленьким ребенком, – скоро всё станет по-прежнему хорошо, вот увидите, – в его голосе звучала такая убежденность, что не поверить ему было невозможно.
– Спасибо Вам, Глеб Фёдорович, – смущённо прошептала донельзя сконфуженная Женя.
– Так что же всё-таки у вас произошло, Женечка? – вернулся к волнующему его сейчас вопросу Глеб Фёдорович Свидерский.
– Понимаете, Снежка пришла сегодня под утро, – начала, уже заметно успокоившись, Женя, но Глеб её сразу же перебил.
– Извини, пожалуйста, но откуда это она пришла под утро?
– С работы пришла. Она же недавно устроилась на работу, так обычно она работала вечерами, а вчера вот вообще под утро явилась…
– Что это за работа такая, где работают по вечерам? – резче, чем ему хотелось бы, спросил Глеб.
– Я толком не знаю, Глеб Фёдорович, – виновато сказала Женя. – Она сама не рассказывала, а я не спрашивала, ждала, что она сама скажет. Она только сказала, что работа классная и что напрасно думают, что все эти объявления в газетах или обман, или вербовка девушек в бордели, ну, вы знаете, о чем я говорю…
– Это понятно. А как она эту работу нашла?
– Так, наверное, через объявление в газете, я так думаю… Купила «Приморск-Бизнес», там ведь объявлений о работе много, только, как назло, почти все такие, о которых и говорить не хочется…
– Женя, но у неё же были переводы, вы же вместе подрабатывали в агентстве…
– Это осталось, Глеб Фёдорович, просто вы же знаете, у Снежки мать одна, а что сейчас учителям платят…
– Сколько, а не что! – механически поправил выпускницу филфака доцент Свидерский.
– Ой, извините… – спохватилась она, и Глеб махнул рукой.
– Так вы что, совсем ничего об этой таинственной работе не знаете? Хоть что-то же она о ней говорила…
– Ну вот это, что я сказала, что классная работа, что всё без обмана и что ей это очень нравится и платят хорошо… Они же с Костей собрались жениться, так Снежка говорит, что нужны деньги на это всё и квартиру, ну, чтобы снять здесь, чтобы Костя, его же в город переводят, сюда переехал. Снежка говорит, что жить врозь – это не жизнь, зачем тогда жениться?
– Она права, – согласился Глеб Свидерский. – Не жизнь. Но… С работой вроде бы всё ясно, что ничего не ясно. А сегодня-то что было?
– А сегодня Снежка пришла под утро сама не своя, глаза такие испуганные, вид, как у собаки побитой, похоже, что полночи плакала… Я у неё спрашивать, а она что-то непонятное стала говорить.
– Что непонятное, Женечка? – опять не выдержал Глеб.
– Ну, что-то вроде того, что люди очень хорошо умеют маскировать свои подлинные намерения, ну, конечно, говорила она по-другому, вы знаете, Глеб Фёдорович, я никогда не слышала, чтобы она так ругалась, у нас ведь в общаге, вы извините, всякие слова услышать можно, так сегодня Снежка так ругалась... Аж страшно!
– А потом?
– А потом она попросила у меня анальгин, говорит, голова раскалывается, посплю немного перед лекцией… вашей, Глеб Фёдорович, лекцией. Я дала. Она таблетку съела и стала вроде как спать укладываться, такая спокойная-спокойная, я даже порадовалась, ну, думаю, всё хорошо, успокоилась наконец-то… А она и говорит: «Скажи… Глебу Фёдоровичу…»
– Да ладно вам, – проворчал доцент Свидерский, – я что, не знаю, что ли, что вы меня Глебом зовёте…
– Или Глебушкой, – подхватила Женя и сразу же спохватилась, покраснев, – ой, извините, Глеб Фёдорович!...
– А дальше что было?
– Извините ещё раз, пожалуйста… Снежка попросила, чтобы я вам сказала, словом, извинилась перед вами, если она сегодня на лекции у вас не будет. Сказала, что она не виновата. И поцеловала меня, когда я уходила на занятия…
– И… что?
– Я ушла, Глеб Фёдорович, потом, понимаете, как будто что-то толкнуло, – говоря это, Женя опять стала дрожать, и Глеб успокаивающе положил руку ей на плечо.
– Ну будет, Женечка, будет…
– Да-да, конечно… Так вот, я прибежала в комнату, а Снежка спит. Спокойно так спит, тихо, знаете, спит и всё… Я было отругала себя, но потом увидела записку… Хотела Снежку разбудить, но ничего не получилось, тогда я выскочила в коридор, тут мне просто Бог помог, по коридору шёл Василий Иванович, ну, ваш друг с физмата, он часто в общаге бывает, знаете…
– Знаю, Женечка.
– Вот. Он сразу же по мобильнику вызвал «Скорую» и стал Снежке делать искусственное дыхание, послал меня за водой… Словом, мы с ней были, пока «Скорая» не приехала, а дальше уже врачи делали всё, потом приехала ещё одна «Скорая», и они увезли Снежку…
– А вы?
– А у меня Василий Иванович всё расспросил, сказал, что я молодец, спасла свою подругу, потом я лежала в комнате, так страшно стало без Снежки…, и я пошла искать вас. Что будет, Глеб Фёдорович?
– Всё будет нормально, – уверил её Глеб Свидерский, хотя сейчас он и сам не очень хорошо понимал, что же такое в данной ситуации это магическое «нормально», которым люди столько раз успокаивали друг друга…
– Что со Снежкой будет? Она… выживет?..
– Вы бы у врача это спросили, а не у меня…
– Я спрашивала, он сказал, что положение тяжёлое, но они сделает всё, что нужно, и шансы… хорошие…
– Ну вот и хорошо! – с тайным облегчением сказал Глеб Свидерский. – Ежели специалисты говорят, что шансы хорошие, стало быть, они имеют для этого основания, и специалистам нужно верить… Вы сейчас, Женечка, подойдите к кому-нибудь из подруг, из тех, кто не отягощает себя процессом познания, посидите, чайку попейте, можно немного и за здоровье Снежаны, но только немного… А вечером пойдите к ней в больницу.
– А пустят?
– Вы ближе к вечеру мне позвоните, я вам, надеюсь, смогу сообщить конкретные, как любят говорить студенты, новости: у меня сегодня будут Александр Алексеевич и Василий Иванович, они-то должны знать…
– Спасибо вам, Глеб Фёдорович, – Женя отвернулась, – спасибо…
– Женечка! – грозно произнёс Свидерский. – Прекратите это мокрое дело немедленно, на сегодня хватит!
– Я больше не буду, Глеб Фёдорович, – по-прежнему стоя к нему спиной, шмыгнула носом Женя. – Не буду, и спасибо вам…
– Договорились. Вам сейчас нужно держаться мужественно, потому что ваше состояние передаётся Снежане, а ей сейчас нужно очень много сил для того, чтобы выкарабкаться!...

*   *   *

Примерно в то самое время, когда доцент Глеб Фёдорович Свидерский и Женя Пятигорская говорили о судьбе Снежаны Лемеш, она сама, ещё не приходя в сознание, страдальчески морщась и бесслёзно плача, металась на кровати в одной из палат больницы скорой медицинской помощи города Приморска.

Состояние Снежаны и в самом деле было тяжёлым, но сейчас уже стало совершенно ясно, что её жизни ничего не угрожает, хотя лечение ей предстояло непростое и, возможно, дорогостоящее. Правда, врачи, которые привезли её в больницу, предупредили коллег о том, что заместитель проректора педагогического университета по воспитательной работе доцент Василий Иванович пообещал, что профком оплатит всё, что нужно, и попросил отнестись к больной очень внимательно.

– Понимаете, – говорил Василий Иванович, крупный, крепкий мужчина, выглядевший лет на сорок пять, врачу, приехавшему в реанимационном автомобиле, – эта девочка…, это хорошая девочка, она учится почти на отлично, старательная очень. И она у материи одна, понимаете? Страшно подумать, что пришлось бы пережить матери, если бы вы не успели вовремя, просто страшно подумать… Огромное вам спасибо! Мать у неё учительница, работает в селе, мы ей даже сообщать пока не будем, зачем мать волновать, ведь сейчас никто, кроме вас, ничего не может сделать. Мы найдём деньги, если нужно… вот, – и он смущенно протянул врачу вынутые из кармана купюры, – на первое время…

– Пока, Василий Иванович, ничего не нужно, – врач, немало повидавший на своём веку, был тронут. – Нашу бригаду пока что снабжают всем необходимым, мы ведь… «Самая скорая помощь», – он усмехнулся. – Если что-нибудь понадобится, мы сообщим.
– Вот мои координаты, – Василий Иванович Гришанов протянул врачу визитную карточку, зелёную, с золотым обрезом. – Очень вас прошу, сообщайте мне обо всём, что будет нужно.
Сейчас аккуратное, крепкое тело Снежаны Лемеш было опутано сетью трубок и трубочек, возле её кровати стояли какие-то приборы, и их работа обеспечивала нормальную жизнедеятельность организма, в который попала большая доза снотворного и который сейчас очищали от этого безусловно полезного, но в таких дозах смертельного лекарства.

Дежурный врач, который принял Снежану, остался доволен тем, как её организм противостоял отравлению, девушка была физически здоровой, организм был крепким, и это вселяло оптимизм. По осторожным оптимистическим прогнозам больная должна была пойти в себя через час-полтора, после чего врачу должно было стать легче, потому что человек, пришедший в сознание, почти всегда становится активным помощником врача в борьбе с недугом, и это значительно повышает шансы на успех даже в относительно безнадежных ситуациях, ускоряет процесс выздоровления.

Сейчас, с заострившимися чертами и без того худощавого лица, побледневшая и осунувшаяся, Снежана никак не выглядела на свои двадцать один год – девочка-школьница лежала под не очень белой простыней в реанимационной палате, и врачу, который видел её только такой, было сложно представить, что этот ребёнок отлично знает английский язык, любит танцевать и петь, очень любит свою мать и собирается выйти замуж за замечательного парня Костю Иванчука, который пока живёт в довольно далекой от Приморска (два с половиной час электричкой) Светловке, но совсем скоро станет сотрудником областного управления СБУ, потому что за четыре года работы участковым в Светловке он зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, и Вячеслав Иванович Сливенко, начальник отдела по борьбе с бандитизмом и особо тяжкими преступлениями этого управления, видевший в Костю в деле, добился того, чтобы этот отлично подготовленный парень был зачислен в его отдел.

*   *   *

Переговорив с Женей Пятигорской, доцент Свидерский зашёл на кафедру, где оказался – прямо с порога – в крепких объятиях Адольфа Савельевича Грохотуна, своего заведующего, который неоднократно объявлял, что, уйдя на «дембель», оставит кафедру именно на него, на Глеба Свидерского.

Адольфу Савельевичу было семьдесят восемь лет, поэтому разговоры о «дембеле» были для него вещью актуальной. Грохотун руководил кафедрой – под всеми её названиями! – тридцать три года, и это, вероятно, можно было бы считать всесоюзным рекордом, если бы этот самый Союз не приказал долго жить. Но и без этого случай, чтобы один человек так долго и плодотворно руководил кафедрой, был уникальным.

В настоящий момент одиннадцать из пятнадцати преподавателей кафедры в разное время обучались у Адольфа Савельевича, почти у всех он был научным руководителем кандидатских и консультантом – у тех, кто сподобился….– докторских диссертаций. Без преувеличения можно было сказать, что Грохотун создал свою научную школу, и школа эта была известна и уважаема.

Масштаб личности учёного был крупным, но и человеком Грохотун был необыкновенно интересным. Когда он говорил о своём предполагаемом «дембеле», он не забывал уточнить, что это будет уже второй его «дембель». Первый состоялся почти сразу же после войны, в 1946-м году, когда майор Грохотун стал студентом МГУ. В двадцать пять лет.

Когда Адольф Савельевич надевал все свои военные награды, его пиджак становился похож на выставку орденов и медалей периода Великой отечественной войны, дополненных юбилейными, как их называл Грохотун, «знаками». Конечно, парню по имени Адольф, получившему свое имя в честь лучшего друга отца Адольфа Шварца, с которым они вместе таскали баржи во времена юности и после поставили рядом избы, в Советской Армии, особенно в начальный период войны, было бы не сладко, если бы не личность этого парня. В начале войны сержант Адольф Грохотун был лучшим дивизионным разведчиком, прославившимся такой безумной храбростью, что об Адике даже песню сложили: «Ихнего Адольфа лупит наш Адольф!»

Когда какой-то ретивый особист, искавший способ раскрыть заговор немецких шпионов и сделать на этом разоблачении карьеру, пытался обвинить Адольфа Грохотуна в том, что именно он является этим самым шпионом, комдив лично дал ретивому особисту в морду, пообещав, что он ему за Адольфа… Дальше следовали непечатные, на бумагу не переносимые, но очень убедительные выражения…

Сейчас Адольф Савельевич был очень расстроен, и скрыть это ему не удалось, хотя он очень старался.
– Голуба, – он ухватил Глеба здоровенной крепкой лапой за плечо и отвёл в сторону, в закуток, где висело зеркало. – Нам с тобой нужно поговорить, и поговорить как можно скорее. Разговор серьезный, на ходу не получится, так что давай говори, когда ты можешь ко мне зайти.
– О чём разговор-то, Адольф Савельевич?
– Это не то, о чём ты подумал, – успокоил его профессор. – Это не про дембель, я пока что жив-здоров. Не смей тарабанить! – он увидел, что Глеб при его словах о здоровье незаметно, как ему казалось, легонько постучал пальцами по столу. – Эти ваши… приметы дурацкие, вы на них скоро все помешаетесь!
– Адольф Савельевич, да это я так… – сейчас доцент Свидерский удивительно сильно напоминал школьника, пойманного на какой-то проказе учителем. Любимым учителем.
– Ты-то так, но и я не дурак! – Грохотун любил такие словесные игры и умел виртуозно подобрать неожиданную рифму к любому, казалось бы, не имеющему рифму слову.
– Это не то, о чём ты подумал, Глеб, – повторил профессор. – Это… это пакость какая-то, мерзость, понимаешь ли! – он начала багроветь.
– Когда вам удобно, Адольф Савельевич?
– Завтра утром ты свободен? В десять утра у меня дома?
Глеб обрадовался: сегодняшний вечер оставался свободным, можно было посидеть с ребятами, а завтра утром как раз ничего особенного не намечалось, свободный от занятий день удобно был начать именно так, с визита к профессору.

Глеб очень любил бывать дома у Адольфа Савельевича, в его большой «сталинке» на третьем этаже дома рядом с портом, в которой было столько книг, что просторная трехкомнатная квартира с высокими потолками и паркетными полами казалась иногда библиотекой, несколько тесноватой, но очень уютной. В этой библиотеке-квартире Глеб впервые очутился ещё студентом, потому что Адольф Савельевич частенько, увлекаясь беседой, не замечал, что собеседники оказывались возле его дома, и тогда следовало обязательное приглашение на чай, и не было никакой разницы, кто сопровождал профессора – коллега или студент. Супруга профессора настолько привыкла к тому, что он почти всегда появляется не один, что, наверное, очень удивилась бы, если бы Адольф Савельевич как-нибудь пришел с работы, ни пригласив кого-то «на чай»…
– Очень хорошо, Адольф Савельевич, завтра в десять обязательно буду у вас…
– А ведь сегодня у тебя… дата, – отдуваясь, вспомнил Грохотун, – поздравляю, только, если через год, в этот же день, ты не будешь заниматься докторской, я тебя…. Пора, Глеб, хватит отдыхать, соберись и начинай делать докторскую, тебя для этого много времени не нужно, у тебя же всё есть, только сесть и написать! Пока у меня голова работает, на меня можешь смело рассчитывать, что тебе ещё надо, все у тебя есть?

Адольф Савельевич регулярно пилил Глеба Свидерского тем, что пора браться за написание докторской диссертации, и это было одним из «пунктиков» профессора, который хотел оставить кафедру не просто одному из лучших своих учеников, но и человеку, имевшему солидное имя в научном мире. Кандидат филологических наук Свидерский потенциально мог и должен был стать этим человеком, но докторская степень, для получения которой у Глеба, действительно, было всё, кроме желания, эти притязания окончательно подтвердила бы и закрепила.

Это была больная тема и для Глеба, докторская диссертация… Действительно, он, реально оценивая свои возможности, мог и должен был заниматься этой сложной работой, и время вроде бы подошло, и собран был необходимый материал, но… Глеб медлил, и эта медлительность раздражала его самого, потому что он сам не мог себе объяснить, чего именно он ждёт, почему не начинает работу…

– Молчишь? – поинтересовался Адольф Савельевич. – Молчи-молчи, всё равно ведь придётся когда-нибудь, так ты… А-а, сто раз говорено всё понимаешь, и ни черта! Ни черта, просто ни черта… О другом бы я сказал, что он не боец, но ты-то можешь!.. Учти, сынок, что время, конечно, «вещь необычайно длинная», это так, но вот проходит оно так быстро, что и не поймешь, куда и когда оно ушло…
Адольф Савельевич сказал это так просто и вроде бы спокойно, что Глебу Свидерскому на миг стало не по себе: он настолько привык к тому, что Грохотун в его жизни, казалось, был всегда, что и вообразить не мог, что когда-нибудь, вероятно, ему и коллегам по кафедре придётся стоять в скорбном почётном карауле… «Заткнись, скотина!» – оборвала себя мысленно Глеб, и его испуг был таким сильным, что он несколько раз мысленно же постучал по дереву и плюнул через левое плечо…

– Что зажурился, хлопче? – Адольф Савельевич пристально смотрел на своего ученика, и под этим пристальным, мудрым взглядом Глебу Свидерскому стало неуютно. – Это, сынок, жизнь, и её не переделаешь. Всему в ней находится и время, и место. Главное, наверное, угадать то, что тебе предназначено… Хватит! – оборвал себя сам Адольф Савельевич, – Ещё немного, и я начну тебе прямо сейчас духовное завещание диктовать… Мы еще вполне живые люди, для того, чтоб памятник лепить! – Как тебе стихи? Ритм почуял?
– Почуял, Адольф Савельевич! – рассмеялся Глеб, радуясь, что нелёгкий разговор закончился. – Ритм отличный, а с рифмой как?
– Будет тебе и рифма! – пообещал Грохотун. – Сейчас сообразим… Мы ещё вполне живые люди для того, чтоб памятник лепить! То, что нужно в жизни, делать будем, чтоб своё призванье подтвердить! Вот!
– Бездна поэзии, только лучше, наверное, это никому, кроме меня, пока не показывать, – продолжал смеяться Глеб. – А то украдут и напечатают в полном собрании сочинений…

*   *   *

Утреннее происшествие со Снежаной Лемеш оказалось для Александра Алексеевича Самсонова неприятной неожиданностью, оно очень сильно встревожило его, и Глеб Свидерский точно прочувствовал это. Однако даже он не мог знать, насколько важным оказалось это происшествие для заместителя декана, какие серьёзные последствия оно могло иметь для внешне благополучного и процветающего Шурика Самсонова.

Как уже говорилось, Шурик Самсонов развёлся с женой как раз в тот период своей жизни, когда рухнула его партийная карьера, и это событие было напрямую связано с профессиональным крушением. Потому что, увы, для своей жены Шурик был в первую очередь человеком, который обеспечивал приличный жизненный уровень и создавал ощущение уверенности в завтрашнем дне…

Недаром говорится, что самые большие распутники получаются из бывших праведников. Так и Шурик Самсонов: учёба и спорт, которые были главным в его жизни в юности, оставляли мало места и желания для прочих, вполне естественных, личностных проявлений, в годы учёбы Шурик сторонился женщин не потому, что был монахом, а просто из…стеснения, что ли… Зато позже, начав делать карьеру, он спохватился, и тут-то выяснилось, что Шурик Самсонов – обычный неугомонный кобель, каковых среди мужиков – как собак нерезаных… Правда, к этому времени Шурик уже был женат на красивой и умной женщине, окрутившей его в самом начале его подъёма и, к слову сказать, немало этому подъёму поспособствовавшей.

Жена Шурика стопроцентно точно знала, чего она лично хочет от жизни и зачем ей в свете этих жизненных устремлений нужен законный супруг. Поэтому она совершенно спокойно относилась к похождениям Шурика на стороне, поставив одно обязательное условие: делай что хочешь, но в семью никакой дряни заносить не смей! Сама же она не воспользовалась возможностью «отомстить» супругу и не имела никого на стороне, хотя была женщиной темпераментной, и их с Шуриком интимная жизнь давала обоим много незабываемых ощущений.

Марья Александровна Самсонова («Видишь, дорогой, я – твоя дочь, это если по отчеству!» – говорила она мужу) воспользовалась положением супруга намного эффективнее, нежели он сам, поэтому к моменту исчезновения «ума, чести и совести» ушедшей эпохи она стала личностью вполне самостоятельной, была ещё молода, красива собой, и перспективы перед ней открывались отличные. Вследствие исторических изменений она очень быстро рассталась с, как ей показалось, покатившимся под гору супругом, оставив, правда, его фамилию, которая ей безумно нравилась. Как она иногда говорила Шурику: «Лучшее в тебе – это твоя фамилия!».

Маша после развода стала вести одинокий образ жизни, правда, длился этот период её жизни недолго: немолодой французский коммерсант, которого дела занесли в Приморск, был настолько очарован «мадам Самсонофф», что совершенно потерял голову. Влюблённый Жан-Клод в результате трёхмесячной осады убедил не сильно сомневавшуюся в этом Машу, что Марсель может показаться ей таким же привлекательным, как и родной город…
Шурик, который внешне пережил развод вроде бы очень легко, на самом деле глубоко страдал, поскольку, будучи «кобелиной», как говорила Маша, он всё-таки любил свою бывшую жену. И здесь очень кстати оказалось новое место работы с его большим количеством представительниц прекрасной половины человечества.

Шурик Самсонов устроился великолепно: он находил себе «даму перца» (его слова) среди студенток, пока избранница обучалась в заведении, поддерживал с ней трогательные отношения, а после получения ею диплома… находил себе новую даму… При этом не возникало никаких скандалов, потому что Шурик был, при всей своей толстокожести, человеком умным, он хорошо знал людей и почти никогда не ошибался в выборе. Его отношения с избранницами строились на самом надежном принципе: «Ты мне – я тебе». Каждая из сторон получала то, что хотела получить, и все были довольны…Благо, пост заместителя декана по воспитательной работе открывал перед тем, кто его занимал, некие возможности, которые, при правильном использовании, позволяли вести вполне приличный образ жизни.

Большое внимание заместитель декана филфака уделял общежитию, это была одна из важных сфер его профессиональной деятельности и личных интересов, здесь личное и общественное совпали. Кабинет, выделенный в общежитии Александру Алексеевичу, был прекрасно оборудован всем необходимым для проведения… индивидуальной воспитательной работы, и эта работа в нём регулярно проводилась!

Александр Александрович был вполне доволен обстоятельствами своей профессиональной деятельности, но в последнее время его как будто бы преследовал некий злой рок, потому что студенты и студенты филфака слишком часто оказывались втянутыми в такие себе конфликты – не конфликты, но в ситуации, когда только административных мер воздействия был явно недостаточно… Тогда сор приходилось выметать из избы, которая, вероятно, от этого и могла бы стать чище, если бы в ней регулярно не обнаруживался новый… сор.
Кроме того, и личные дела Самсонова в последнее время стали приносить гораздо больше осложнений, нежели это было раньше, когда время от времени появлялись чрезмерно активные девицы, полагавшие, что их отношения с заместителем декана дают им право рассчитывать на большее, чем это было определено Александром Алексеевичем… Эти непредусмотрительные хищницы очень быстро оказывались на своём месте, потому что в конфликте студента и преподавателя последний всегда оказывается прав, а если он не прав… Все попытки захомутать Самсонова пресекались им железной рукой, здесь он не знал пощады еще и потому, что акция устрашения, перераставшая в акцию уничтожения объекта в качестве студентки, для чего Шурик задействовал свои отношения с другими преподавателями, устраивавшими террор по отношению к тому, кто пытался портить жизнь уважаемому Александру Алексеевичу, имела ещё и воспитательный характер, чтобы другим неповадно было. И это давало отличный результат, за все годы работы Самсонова в вузе лишь три дуры не смогли правильно оценить свои возможности, за что им потом пришлось лить горькие слёзы…

Но в последнее время Александр Алексеевич, наверное, слегка увлёкся, и, очевидно, перешагнул ту грань, которая определяет удовлетворение индивидуальных потребностей от… использования служебного положения в личных, глубоко корыстных, целях. Это произошло как-то незаметно, Самсонов и сам не понял, когда именно был сделан первый шаг. Но всё-таки этот шаг был сделан… За первым шагом, как известно, следуют другие, и сейчас замдекана Самсонов ощущал, что эта его рискованная игра против правил стала более чем опасной и могла привести к разрушению столь тщательно выстроенного им и такого комфортного здания собственного благополучия.

Конечно, если бы проблема была только в амурных похождениях, то проблемы не было бы вовсе, потому что у Шурика Самсонова давно был намечен вполне эффективный выход из критической ситуации, в которой он, и это он знал, когда-нибудь обязательно окажется. Он знал, что рано или поздно появится… девушка, которая всё-таки сможет причинить ему настоящие неприятности, и был готов предложить ей руку и сердце со всеми вытекающими из этого поступка последствиями. Реально смотря на жизнь, он полностью разделял соображения великого русского писателя Александра Ивановича Куприна, высказанные им в повести «Гранатовый браслет», о том, почему люди женятся, и был убеждён, что семью придётся создавать. Поэтому, помимо плотских утех, студентки интересовали его с точки зрения того, сможет ли предполагаемая спутница жизни стать добропорядочной матерью детей, о которых втайне мечтал Шурик Самсонов…

Все эти планы и размышления были весьма своевременны, потому что Александр Алексеевич был уже не так чтоб и очень молод, мужчина зрелого возраста, и вот надо же такому случиться, что в последнее время всё стало совсем не так! И случай со Снежаной Лемеш мог иметь очень, ну очень серьёзные последствия, и это «очень» сильно тревожило Александра Алексеевича… Нет, обязательно нужно посоветоваться с людьми, которые могут и должны дать совет, должны помочь, потому что это грозит стать и их проблемой тоже, да!

Александр Алексеевич Самсонов снял трубку телефона и стал звонить, чтобы договорится о встрече с людьми, которые, как и он, были кровно заинтересованы в том, чтобы сегодняшнее происшествие со студенткой Лемеш было как можно скорее забыто.

*   *   *

Василий Иванович Гришанов, как и Шурик Самсонов, не менее напряженно размышлял о том, что произошло сегодня утром в общежитии №1 и в чём он сам принимал такое деятельное участие. И размышления эти, что совершенно естественно а данной ситуации, были невесёлыми.

Вася Гришанов, как признавались коллеги, был одним из самых блестящих студентов физмата за все годы существования в Приморске колыбели педагогов. Его математическая одарённость выявилась очень рано, поэтому мальчишку из приморского села буквально затаскали по различного ранга олимпиадам, где он с похвальной стабильностью занимал самые высокие места.

Школу Вася заканчивал в одном из городских интернатов, и уже в старших классах посещал «Школу юного математика» при пединституте, где обратил на себя внимание наиболее авторитетных учёных Приморска, а физиками-математиками Приморск славился на весь Союз! Поэтому поступление на физмат было формальностью, а учёба стала для Василия Гришанова периодом самоутверждения: он отлично учился, занимался спортом, не гнушался и общественной деятельности, словом, стал заметной личностью в вузе
После окончания института Василий закончил аспирантуру в Москве, где блестяще защитил диссертацию. Были предложения от ряда столичных вузов, но молодой кандидат физико-математических наук выбрал Приморск, куда и вернулся на кафедру математического анализа.

Гришанов очень быстро стал доцентом и заведующим кафедрой, он был по-настоящему талантливым преподавателем и серьёзным учёным, одно время всерьёз рассматривался в качестве наиболее вероятного кандидата на должность проректора по научной работе, но… Как он сам объяснил друзьям, ему не хочется забираться слишком высоко, потому что тому, кто выше забрался, больнее падать.

«Ну почему же обязательно падать?» – удивлялся Глеб Свидерский, на что Василий Гришанов обычно укорял его, нетвёрдым знанием отечественной классики.
– Филолух царя небесного, ты опять забыл ВВ: «Лишь мгновение ты наверху – и стремительно падаешь вниз!». Можно, конечно, себя обманывать и убеждать, что ты всё время наверху, только это даже не смешно…
Василий Гришанов сосредоточился на научной работе, параллельно с ней он занимался и проблемами воспитательной работы со студентами, став помощником проректора. Поговаривали, что скоро, в связи с новым статусом вуза, появится и должность проректора по воспитательной работе, которую, несомненно, займёт доцент Гришанов.

Теперь Глеб уже не спрашивал, почему Васька не стал в свое время начальником, он понял, что хитрец Гришанов, сохранивший крестьянскую смекалку, просто выигрывал время: занимался докторской диссертацией, не отвлекаясь на руководящую деятельность, и одновременно готовил плацдарм для того, чтобы стать одним из университетских руководителей, а в перспективе, если учесть, что новый ректор Максим Максимович Полубояринов откровенно смотрел вверх, где у него была рука и где его в скором времени желали видеть, именно доктор наук (к тому времени) Василий Иванович Гришанов должен был возглавить университет. Косвенным образом это подтвердил и сам кандидат в большие начальники, когда на одном из дружественных возлияний, приняв больше обычного, стал говорить о том, что «мы с Глебкой» ещё покажем, «что можно сделать из простой швейной машинки «Зингера» – имелся ввиду институт, и здесь Васька обращался к «Золотому теленку», которого, вместе с «Двенадцатью стульями», вся их компания знала почти наизусть…

То, что произошло в общежитии, было почти оскорбительным для Василия Ивановича, потому что он справедливо гордился тем, что ему впервые за последние тридцать лет удалось навести порядок в этих рассадниках антисанитарии и мелкого, а иногда и совсем-совсем не мелкого, хулиганства.

До того, как Василий Иванович стал заниматься проблемой воспитательной работы со студентами, общежития были постоянной головной болью руководства вуза. Как известно, студент – состояние временное, а временные хозяева жилищ всего менее озабочены тем, что будет с жилищами после того, как они их покинут. Именно поэтому общаги пединов были похожи на пострадавшие после землетрясений районы земного шара, а происшествия, которые были для них…нормальными явлениями, регулярно украшали милицейские сводки.
Василий Иванович сумел сделать так, что санитарное состояние бывших общаг, а нынешних общежитий можно было считать чуть ли не образцовым, а охрана, которую круглосуточно несли сотрудники специальных подразделений милиции, в кратчайший срок отвадила от этих привлекательных прежде уголков города любителей искать «на свою ж--у приключений», как говаривали в Приморске.

Вероятнее всего, такая забота об общагах была вызвана, помимо соображений, связанных с будущим, и некими сентиментальными воспоминаниями о прошлом: Вася Гришанов кантовался в общаге с первого курса и идеальнейшим образом знал все ходы и выходы, радости и печали этой формы человеческого бытия…

Попытка суицида в университетском общежитии была происшествием столь серьезным, что последствия могли быть… разными, и сейчас аналитик Гришанов пытался смоделировать дальнейший ход развития событий. При этом он исходил из возможности самого неприятного, катастрофического их развития, поскольку жизнь научила его простой истине: всегда рассчитывай на самое худшее, тогда любая пакость не застанет тебя врасплох, а что-то хорошее станет хорошим вдвойне. Что-то хорошее станет подарком судьбы.

Конечно, самым кошмарным для университета и для него лично была бы смерть Снежаны Лемеш, но этого, к счастью, не произойдет, ибо врачи ответственно объявили, что жизни девушки ничего не угрожает. Значит, будут некие следственные действия, поскольку попытка самоубийства – это факт, который расследуется соответствующими инстанциями.

Разумеется, данное расследование может стать простой формальностью и практически ничем не угрожает репутации университета. В конце концов, попытки самоубийства, вызванные несчастной любовью или прочими житейскими проблемами, случались, случаются и будут случаться. Вон, Глеб Свидерский любит анализировать мотивы самоубийства, как её звали-то? Была такая актриса в романе «Портрет Дориана Грея», которая выпила какую-то дрянь после того, как этот самый Дориан послал её куда подальше, и тут же умерла, кажется…

Если бы Василий Иванович был уверен, что Снежана Лемеш пыталась покончить с собой из-за несчастной любви, он был совершенно спокоен. Но он не мог быть в этом уверен. Скорее даже, можно было сказать, что он абсолютно точно знал, что дело здесь не в несчастной любви, она в записке, которую нашли на столе, просила прощения у матери и какого-то Кости, и уже только поэтому несчастной любви быть не могло…

Сейчас Василий Гришанов должен был сделать всё, что от него зависело, чтобы следствие по делу о попытке самоубийства Снежаны Лемеш приняло устраивающую всех версию о несчастной любви. Эта версия до того, можно сказать, тривиальна, что она и в самом деле устроит всех, после чего дело быстренько закроют, и всё будет хорошо. Конечно, нужно будет сделать всё, чтобы девушку хорошо залечили, может, сразу же после того, как её выпишут из больницы, отправить Снежану Лемеш в приличный дом отдыха. Куда-нибудь подальше от Приморска, чтобы она в первую очередь отдохнула морально, чтобы тут всё забылось и утряслось…

Главное, как понимал ситуацию Василий Иванович, – это не акцентировать внимание на том, на чём не надо его акцентировать. Не создавать лишнего шума и не суетиться, тогда фактор времени сработает на пользу тому делу, успех которого в настоящий момент был главной задачей Василия Гришанова, и для достижения этого успеха он много лет прикладывал огромные усилия, можно сказать, работал не покладая рук.

Скорейшее закрытие проблемы, вызванной утренним происшествием, отнюдь не являлось единственной задачей, которую предстояло решить Василию Ивановичу. Это был первый шаг, за которым должен был последовать «разбор полётов», то есть после того, как непосредственная опасность будет устранена, нужно будет выяснить, как вообще стало возможно такое, кто, где и когда ошибся серьезно, если события приняли такой оборот.

Василий Иванович был человеком дотошным, всё, за что он брался, делал добросовестно, и историю с попыткой самоубийства студентки Лемеш он собирался довести до конца, чего бы ему это ни стоило. Потому что он твёрдо знал: в серьезном деле нет и не может быть мелочей, и тот, кто хочет добиться много, просто обязан так организовать дело, чтобы помешать ему могли только законы природы. Да и то не все, а только те, управлять которыми человек пока не научился.

*   *   *

Доцент Глеб Фёдорович Свидерский, подобно своим друзьям, также был занят разрешением проблемы. И проблема эта была также серьезнейшей, для её разрешения доценту пришлось стопроцентно полно использовать весь свой достаточно богатый жизненный опыт и обширные познания в самых разных сферах человеческой деятельности.

Однако Глебу Фёдоровичу было намного труднее, нежели его учёным друзьям и коллегам. Главная трудность заключалась в том, что, в отличие от Василия Ивановича Гришанова и Александра Алексеевича Самсонова, он должен был выбирать оптимальный вариант не из двух-трёх наиболее реальных, а из значительно большего количества не просто реальных, а безусловно достоверных способов разрешения проблемы. Тот, кто оказывался в подобной ситуации, должен согласиться, что это необыкновенно тяжело.

Если небезызвестный в истории человечества осёл умудрился протянуть ноги от голода, не сумев выбрать пищу всего лишь из двух вариантов, то что говорить о Глебе Свидерском, который, стоя в роскошно отделанном специализированном магазине, пытался из доброй тысячи стоящих на полках и в витринах бутылок выбрать несколько, которые были бы достойны украсить стол, за которым сегодня вечером он сам и его коллеги-собутыльники должны были отмечать очередную годовщину его, доцента Свидерского, «остепенения»? Кошмар, да и только!

Глеб любил своих друзей, и ему хотелось их порадовать. Конечно, если бы он был нормальным преподавателем, ему не нужно было бы идти в магазин, потому что благородные студенты щедро снабжали преподавательский состав спиртными напитками, продуктами питания и кондитерскими изделиями высокого качества. Делалось это совершенно бесплатно. Так сказать, в знак уважения и благодарности за переданные знания. Поэтому и не нужно было бы Глебу мучиться проблемой выбора в магазине, где бутылок было слишком уж большое количество, порылся бы дома в баре и из каких-нибудь двух-трёх дюжин дорогих водок, коньяков и виски, парочки бутылок шампанского и чего-нибудь экзотического – ведь Приморск был и остается портовым городом, чёрт возьми! – выбрал бы что-то, достойное важности момента.

Но так поступали нормальные преподаватели, а «последний из мудаков» сейчас мучился проблемой выбора, и ему было по-настоящему тяжело…

Конечно, можно было бы пойти по пути наименьшего сопротивления, то есть предложить гостям приходить со своим «пойлом», как выражался Шурик Самсонов, потому что сам Глеб пил мало, ему хватало пятидесяти граммов коньяка, которые он мог пить весь вечер. Но здесь существовала опасность того, что Шурик и в самом деле заявится с… изрядным набором спиртных напитков и превратит посиделки в элементарную пьянку! Причём сделает это так виртуозно, что, оправдывая своё поведение, будет ещё и шутить по поводу неумения равнодушно смотреть на бутылку, в которой осталась хотя бы капля спиртного... Прецеденты бывали, и рисковать вечером было нельзя, поэтому доцент Свидерский сейчас мучился, выбирая спиртные напитки.

Наконец, очевидно, приняв решение, Глеб Фёдорович Свидерский с облегчением вздохнул и направился к элегантно одетой молоденькой продавщице, которая давно и с неудовольствием поглядывала на нерешительного покупателя…

*   *   *

Люди, объединенные общими интересами, могут относиться друг к другу по-разному: они могут симпатизировать друг другу или не симпатизировать, доверять или не доверять, уважать друг друга или презирать, словом, диапазон их межличностных отношений может быть чрезвычайно широким.
И это нормально, потому что люди есть люди.

Но если люди объединены общими интересами, то их межличностные отношения должны носить подчинённый характер. Они должны быть подчинены тем интересам, которые объединяют людей. И это условие является обязательным для достижения позитивного результата. Потому что в случаях, когда межличностные отношения будут подменять собой те интересы, ради достижения которых люди объединились, их достижение станет невозможным.

И это тоже будет нормальным, потому что люди есть люди.
Начиная с рождения, человек практически лишён права выбора. Мы не можем выбирать себе родителей и родину, школу, где нам предстоит обучаться, и друзей, потому что за нас это делают родители. Да-да, и друзей тоже выбирают за нас, потому что выбор друзей чаще всего связан с местом жительства, учёбы или работы…
Мы не можем совершенно свободно выбрать себе и спутника жизни, потому что в определённом возрасте у нас возникает потребность в другом человеке, и её удовлетворение связано с нашей средой обитания, а кто его знает, что было бы, если бы мы жили в это время в другом городе или в другом государстве?..

Если нам не удаётся быть свободными в выборе таких важнейших для жизни каждого человека вещей, как друзья и спутник жизни, то, разумеется, выбор тех, кто является нашими… соратниками по общему делу, да будет позволено такое высокопарное выражение, вообще невозможен, потому что здесь именно оно, это общее дело, становится организующим фактором, именно полезность профессиональной деятельности того или иного человека определяет целесообразность привлечения этого исполнителя. Если же при этом какие-либо человеческие качества, не имеющие решающего значения для профессиональной деятельности, кого-то из… соратников не устраивают, то приходится с этим мириться, потому что дело превыше всего…

*   *   *

Трое мужчин среднего возраста, собравшиеся в отдельном кабинете вполне приличного ресторана, в это обеденное время решили всё-таки поесть, хотя изначально они собирались ради разрешения производственных проблем, которые возникли неожиданно, на пустом месте и грозили серьезными неприятностями, поскольку тот бизнес, которыми занимались собравшиеся, имел полукриминальный характер, а следовательно, приносил приличные доходы и одновременно грозил определёнными неприятностями. Впрочем, доходы эти были вполне реальными, а неприятности – гипотетическими, их можно было избегать, что собравшиеся до сих пор успешно делали.

Их сотрудничество продолжалось три года, хотя знакомы они были очень давно. Если можно так сказать, этот альянс мог служить отличной иллюстрацией того, как изменилась жизнь в некогда отгороженной от всего мира «железным занавесом» стране, поскольку ранее ни сам подобного рода альянс не был бы возможен, ни деятельность, которой он занимался. Невозможна в таких масштабах и с такой результативностью.
Собравшие мужчины чисто внешне были похожи между собой: солидные, что называется, «в теле», знающие себе цену и умеющие убедить окружающих в том, что их следует воспринимать всерьёз, прилично одетые, умеющие довольно быстро соображать и принимать в основном правильные решения в непростых ситуациях.

Некоторая странность того, что эти люди могли оказаться вместе и иметь общие интересы, заключалась в том, что двое из них принадлежали к тесно связанным, но совершенно противоположным общественным группам, каковыми в любом обществе являются преступники и сотрудники правоохранительных органов: один занимал достаточно высокий пост в системе Министерства внутренних дел, другой же был одним из наиболее крупных лидеров криминально мира, причём его влияние не ограничивалось только Приморском.

Отношения этих двух людей могли бы стать сюжетом для криминального романа, потому что впервые они, нынешние союзники и соратники, встретились более двадцати лет назад, когда молодой лейтенант задерживал такого же молодого, но уже вполне сформировавшегося бандита, успевшего засветиться в таких делах, за которые в бывшем негуманном обществе абсолютно свободно могли «намазать лоб зеленкой». То есть приговорить к высшей мере наказания. Понятно, что бандит об этом хорошо знал, и в его планы не входило попадание на скамью подсудимых, поэтому он отбивался отчаянно, и именно он ранил молодого и глупого тогда лейтенанта, и это ранение стало боевым крещением одного из нынешних руководителей правоохранительных органов Приморска.

Последующие встречи взрослевших и набиравших силу визави не отличались разнообразием: один совершал преступления, другой эти преступления расследовал и старался изобличить преступника. Поскольку каждый из них был человеком разумным, особой ненависти к противнику он не испытывал, понимая, что каждый из них на своём месте делает своё дело, ценил профессионализм того, кто ему противостоял, и сам, в свою очередь, старался не ударить лицом в грязь.
Наступление «рыночных отношений» многое изменило в жизни как общества в целом, так и отдельных людей, и самым ярким примером здесь можно, наверное, считать изменение отношения к тем, кто зарабатывал себе на жизнь валютными операциями. Как известно, в бывшем СССР «самый гуманный суд в мире», на совершенно законных основаниях мог отправить – и отправлял! – того, кто связался с валютой, «под вышку», тогда как в демократической стране, при неотменённых статьях кодекса, это стало невозможно: нельзя же было в одночасье посадить или расстрелять всю страну, в которой даже безграмотные бабушки, торговавшие на рыночках чем Бог пошлёт, твёрдо знали, что такое курс доллара и при случае норовили слупить с покупателя именно эти заморские, но такие родные их сердцу, денежные знаки…

Выяснилось, что бывшие противники могут быть исключительно полезны друг другу, и эта польза была столь очевидной, что всё прочее особой роли уже играть не могло. Так возникли деловые отношения двух серьезных, хорошо знающих друг друга людей, и эти деловые отношения оправдали ожидания обеих сторон.

Третий участник предприятия, судьба которого сейчас оказалась под угрозой, отличалась от антиподов-соратников тем, что принадлежал к интеллигенции, этой, столь прославленной своей принципиальностью и духовностью, прослойке общества. До того, как стать третьим в союзе двух друзей, этот человек никогда не был замешан не только в криминале, но даже в близких к таковым делах. На жизнь себе он зарабатывал мозгами, языком и печенью, поскольку в среде интеллигенции употребление спиртных напитков никогда не считалось предосудительным, а многие вопросы только так и могли разрешиться…

Выросший из объединения двух бывших врагов, этот тройственный союз стал чрезвычайно успешным предприятием, потому что объединенные в него люди были деловыми и квалифицированно выполняли свои обязанности по развитию и укреплению общего бизнеса. Каждый отвечал за свой участок работы, и на этом участке делал всё, что требовалось делать в соответствии с общим замыслом. Ну, а поскольку замысел был верным, то качественное исполнение своих обязанностей каждым из участников обеспечивало стабильный и высокий рост доходов от дела, что, в свою очередь, было действительным стимулом для производственной активности каждого из участников альянса.

Конечно, без проблем и шероховатостей не обходилось, но делу это не вредило. Как не вредило делу и то, что каждый из троицы считал себя наиболее ценным и необходимым для общего дела кадром, полагая, что соратники всего лишь въезжают в рай на его горбу. Разумеется, это вызывало к жизни и мысли о том, что доходы, когда их получает один человек, несравненно больше тех же доходов, которые приходится делить на три части, но эти мысли не позволяли забыть о столь же очевидной вещи: если кто-то хочет, чтобы его бизнес имел будущее, он должен учитывать все факторы, которые способны это будущее обеспечить.

Даже самый поверхностный анализ показывал, что количество «отцов-учредителей», как они иногда себя называли, должно отражать основные сферы деятельности, что каждый должен иметь свой участок работы и отвечать за него. Конечно, если бы имелась более приемлемая кандидатура на пост, который занимает…, назовём его так, несимпатичный человек, то следовало бы заменить его на этом посту, но ведь от добра ещё большего добра искать не следует? Лучше иметь синицу в руках, чем провожать печальным взглядом журавля в небе…

Сейчас собравшиеся намеревались разобраться в причинах того, что произошло, выяснить, кто, в чём и как ошибся, после чего все силы должны были быть брошены на устранение вероятных последствий этого неприятного события.

Поскольку люди, собравшиеся в кабинете, были людьми занятыми, они решили начать своё совещание с того, что просто пообедали. При этом о делах не говорилось, речь шла о футболе и проблемах строительства: один из присутствующих заканчивал строительство собственного дома, записанное на дальнего родственника, проживавшего в пригородной деревне на берегу моря и бывшего, не без его, хозяина будущего особняка, помощи, человеком очень обеспеченным и имеющим возможности для такого дорогостоящего и внушительного капиталовложения.

Примечательно, что обед, состоявший из дорогих, можно сказать, изыскано дорогих, блюд, собравшиеся запивали местной минеральной водой «Буяльник», и это был единственный напиток на этом столе…Объяснялось такое воздержание тем, что двум собеседникам из трёх после обеда предстояло возвращение на работу, которая была связана с общением, а третий, бывший уголовник, спиртные напитки не употреблял вообще: он пил только чифир и иногда позволял себе «пыхнуть» для расслабления… Сейчас же расслабляться было рано…
– Ну, слава Богу, откушали… – сыто проворчал Гриб, как звали этого трезвенника.
– Теперь можно и по делу побазарить, – подхватил сотрудник органов, допивая воду и задумчиво продекламировал: «Буяльничек-Буяльничек, любимый наш Х..яльничек»…
– С чего бы это тебя на лирику детских лет потянуло? – полюбопытствовал Интеллигент, – Того и гляди, дядю Стёпу вспомнишь…
– Всё, поели – можно и… – подвел итог Гриб. – Начнём с того, что пацанка эта, какая хотела Богу душу отдать, не сама того захотела, что-то мы с вами не учли…
– Это – твой базар, – быстро сказал Сотрудник. – Ты этим занимаешься, поэтому с тебя и спрос.
– Частично согласен, – вынужден был признать обвинение Гриб. – Но, – он поднял руку с вытянутым вверх указательным пальцем, – только частично. Потому что подбором кадров у нас занимается инженер человеческих душ…
– Инженер человеческих душ – это писатель, а я всего лишь…отвечаю за некие моменты формирования этих самых душ, – прервал его Интеллигент. – Не вали с больной головы на пока что ещё здоровую, Гриб. Я не могу влезть в душу каждой из этих девиц, для того ты и существуешь: к тебе присылают предположительно способных стать тем, кто нам нужен, а твоя задача – окончательно убедиться в пригодности или непригодности человека и, исходя из этого, работать с ним по одному из двух вариантов. То есть, если человек готов – потенциально – работать с нами так, как это требуется, то ты обеспечиваешь ему для этого все условия. Если нет – даёшь задний ход, но так, чтобы этот человек не жрал снотворное, а спокойно отходил в сторонку. Правильно?
– Правильно – неохотно вынужден был признать Гриб. – Для этого у меня и работает этот…. Благотворительный фонд…
– Ну вот видишь… – Интеллигент говорил спокойно, словно читая лекцию нерадивому ученику. Он был вообще-то человеком эмоциональным, но работа научила его держать себя в руках и прятать эмоции под нужной ему в тот или иной момент разговора маской, что давало преимущество над собеседником, не способным разобраться в истинных переживаниях того, кто прекрасно умел владеть своим лицом и языком.
В этой ситуации, которая возникла, увереннее всех чувствовал себя Сотрудник, потому что его работа начиналась уже после того, как предполагаемый кандидат становился кандидатом реальным. Реально Сотрудник не был непосредственно связан с проблемами отбора кадров и осложнениями, которые при этом возникали. Ему, если можно так сказать, оставалась чистая работа, когда всё уже было ясно и назад никто – даже если бы и хотел – отыграть уже не мог.

Правда, именно его участок работы обеспечивал законность того, что совершалось, поэтому можно было считать, что он ставил последнюю точку в деятельности группы по эту сторону государственной границы, а это было нелегко, малейший прокол мог свести на «нет» результаты длительной и сложной приготовительной работы.
– Недоработали вы оба, – веско сказал он. – Ты, – он показал рукой, в которой был зажат бокал с минеральной водой, на Интеллигента, – ошибся в девчонке, прислал какую-то комсомолку двадцатых годов, где она у тебя только отыскалась…. Ты, Грибочек, перестарался, стал давить на неё своим авторитетом и форсировать события… Так?
– Это ты потому такой умный, что сам чистенький! – завёлся Гриб. – Хотел бы я на тебя посмотреть, если бы что-то не так было у тебя самого!..
– А зачем тебе это? – спокойно поинтересовался Сотрудник. – Ведь если бы что-то не так было у меня, это, дорогой мой друг, означало бы, что нашему общему делу нанесён значительный ущерб! Потому что на этом этапе, на котором вы с Интеллигентом работаете, усушка и утруска – процесс естественный, а на моем этапе работы – это уже прямая потеря значительных сумм в той самой свободно умещающейся в конверте валюте... Или я не прав? Так зачем тебе, дорогой мой друг, видеть, как у меня в работе что-то не так? А, друг мой дорогой?
Сотрудник откровенно издевался, этим своим «дорогой друг» он заводил Гриба, потому что сейчас виновен был именно Гриб, и он, по свойственной уголовникам привычке, хотел перевести стрелки на кого-то другого, чтобы собственный промах выглядел не так неоспоримо явным. Впрочем, не только уголовники в сложных ситуациях, когда твоя вина очевидна, стараются обвинить в том, в чём виновны сами, когда угодно. Человеку вообще свойственно перекладывать свою вину на плечи кого-то, и, как правило, нет разницы в том, кого обвинить, лишь бы самому оправдаться.

В данном случае такая по-человечески объяснимая позиция Гриба была неконструктивной, она объективно вредила делу, которое никто не собирался сворачивать, а, наоборот, необходимо было расширять и укреплять, значит, анализ должен быть точным и исключать всякий элемент субъективизма.

Гриб всё это понимал не хуже остальных, но он просто обязан был нести себя так, как он себя вёл, иначе он не был бы самим собой. Поэтому он и «завелся», хотя на самом деле был относительно спокоен, пока что ничего катастрофического не произошло, и он просто попробовал нападать, решив, что защищаться ему еще предстоит.
– Молодец, аналитик ты наш бесподобный! – Интеллигент демонстративно поаплодировал Сотруднику. – Ты прав: нужно трезво и спокойно разобраться, в чём мы все, подчёркиваю, мы все с вами, ошиблись, и исключить вероятность подобной ошибки в будущем. Я свою часть вины нашей общей признаю, не совсем качественно была отработана кандидатура, несколько ошибся в девочке. Хотя все исходные данные были вроде бы верные: из села, стеснённое материальное положение, желание заработать, умение это сделать – работала переводчиком… Характер весёлый, заводная… Но я ошибся, и я это признаю. В чём ошибся Гриб – тоже понятно: поторопился. Не выждал нужное время, так сказать, испытательный срок кандидат не прошел. И ты тоже должен это признать! – обратился он к виновнику. – Хочешь или нет, но должен. Тебе, – он обратился к Сотруднику, – тоже радоваться нечему, просто очередь до тебя не дошла, и ошибка твоя не состоялась. Но обязательно состоится, если мы с вами не поумнеем. А для этого нужно ответить на принципиальный вопрос: почему? Три года мы с вами работали как часы, ну, с известными отклонениями, но, я считаю, как часы, капитальных проколов не было. И вот дождались первой ласточки, а ведь у нас сейчас очень, а не весна…

– Ты хочешь сказать, что это у нас не случайность, а, так сказать, закономерность? – поинтересовался Сотрудник. – И предлагаешь отыскать её корни?
– Умница! Именно так…
– Так ты уже, наверное, и лекцию нам готов прочитать, почему оно так случилось… – подал голос Гриб.
– Не ослоумничай, хорошо? – попросил его Интеллигент. – Если ты не перестанешь лезть в зал…пу, то я подумаю, что у тебя стало очень плохо с головой, а это не так…
– Ну…, хорошо, – после некоторого усилия выдавил Гриб. – Завязываю базарить, давай по делу.
– А если по делу, то следует признать весьма неутешительную вещь: мы сами готовили этот наш прокол, готовили старательно и даже целеустремленно. Когда ты говорил о больших деньгах, ты был абсолютно прав, они, эти немалые деньги, нам в последнее время…закрыли глаза на очевидные вещи. Народная мудрость гласить, что фрайера сгубила жадность. И жизнь эту мудрость подтверждает неукоснительно: жадность губит не только фрайеров, но и вообще любого, кто не научился противостоять ей. А мы с вами, коллеги, в последнее время несколько… увлеклись. Попроще сказать, зажрались. Согласен, что этому немало поспособствовали наши предыдущие успехи и повышение спроса на предлагаемый нами товар, это так, но и мы-то сами хороши, надо честно признаться…
– Так всё же вроде бы так нормально было…– попробовал возразить Гриб.
– Да не спорю я с этим, что всё было нормально, – с досадой сказал Интеллигент. – Я об этом и говорю: то, что всё было нормально, что наша схема сработала, что наши зарубежные партнёры расширяли свой бизнес, а мы получали стабильный доход, который всё время увеличивался, нас и… дезориентировало. Мы просто решили, что живём в безвоздушном пространстве и что все наши начинания обязаны приносить только положительный результат. Но законы диалектики – помнишь, полковник, как изучали? – обратился он к Сотруднику. – Законы диалектики как раз и гласят, что любое движение остановить невозможно, в любом явлении есть минимум две стороны, и прочее… Мы сосредоточились только на позитивном аспекте нашей деятельности, для нас с вами позитивном, и забыли об остальном. Нам хотелось всё больше, и, кстати, мы всё больше и больше получали…
– Я тебя понял, – решительно оборвал его Сотрудник. – Согласен: мы, если назвать вещи своими именами, припухли и оборзели. Забыли об осторожности и решили хватать и ртом, и ж--й…
– Ну, это, есть малость, – неохотно признался Гриб.
– Отсюда и прокол наш. Дело нужно расширять, но ни в коем случае не спешить при этом, иначе, как показало сегодняшнее утро, мы нарвёмся, и здесь даже полковник нас не вытащит, потому что люди могут только то, что они могут… Не больше. Но и не меньше, поэтому своё мы отдавать не должны. Договорились? А теперь давайте конкретные предложения.
Обсуждение конкретных предложений заняло примерно минут двадцать пять, после чего коллеги, пожав друг другу руки, разъехались: Сотрудник и Интеллигент оправились на рабочие места, где им предстояло посвятить остаток дня напряжённой трудовой деятельности, а Гриб поехал в свой особняк, который украшал один из престижных районов Приморска, где сразу же сварил себе большую кружечку чифира.

Теперь он мог позволить себе расслабиться…

Из записей доцента Свидерского

«В моем возрасте уже пора разобраться в себе и своих отношениях с окружающей действительностью, в частности, определить, почему я до сих пор так и не нашёл свою, как их принято называть, половину в этой жизни… Проблема из проблем, потому что в сорок лет у людей уже внуки есть, а тут…

Об этом нельзя не думать, и чем больше это делаешь, тем меньше понимаешь, что к чему. Когда-то мне казалось, что всё дело в моей внешности, но теперь-то я понимаю, что внешность почти ничего не решает…
Интересно, что из моих приятелей и друзей только у Васьки, слава Богу, тьфу-тьфу, стучу по дереву, нормальная семья, и то потому, что он женился довольно рано, сразу же после института. Остальные же – у кого одна попытка, и та неудачная, как у Самсона, у кого процесс поисков идет очень интенсивно и не закончился до сих пор…

Может, всё дело в том, что мы слишком большое значение придаём работе? Пашем и пашем, отвязываясь на работе за всё? Или то, что мы называем дружбой, мешает нам полностью сосредоточиться на отношениях с женщиной, какой бы замечательной она не была?

У меня дома лежит книжка времён застоя, воспоминания маршала Конева, ярко-красного света, кирпич такой. Эту книжку я привёз из армии, и никогда никуда её не дену, хотя и читать никогда не буду. Это – память о замечательном парне, с которым я подружился в армии, удивительный человек, Олежка Баранов. Москвич, между прочим, а тот, кто служил в армии с москвичами, знает, что их не очень-то любят, потому что по жизни большая часть из них – в условиях армии, я не настаиваю на обобщениях! – это …. г--но. Пыжатся и пыжатся, кичатся тем, что они – москвичи.
Но Олежка – это что-то необыкновенное, за всю свою жизнь я почти не встречал таких по-настоящему интеллигентных, воспитанных и культурных людей, хотя к тому времени он закончил какое-то ПТУ.
Между нами – по призывам – был год разницы, а в армии это – «дистанция огромного размера», это разные миры… Но нам с Олежкой это не мешало, мы были настоящими… друзьями, хотя он, молчун, никогда вообще не говорил о таких вещах. Просто мы здорово понимали друг друга, даже без слов, иногда по полдня работали вместе и не говорили вообще ни слова..

В последний день перед дембелем Олежка исчез, это было бы чуть ли не ЧП, если бы он не позвонил из другого городка (а мы жили на три городка) и не сообщил, что с ним всё в порядке, просто нечем выехать. Приехал он очень поздно, чуть ли не перед отбоем, и сразу же потащил меня в каптёрку, где был его «дипломат» – тогда все ехали домой из армии с «дипломатами»…

В каптёрке Олежка достал из-под «х/б» эту самую книгу, из дипломата – ручку, немного подумал и написал: «Моему лучшему другу Глебу в последний день службы в армии». Поставил дату и время. Служить ему оставалось менее двенадцати часов…

Он оставил мне своё ушитое «х/б» и эту книгу, после армии мы с ним потерялись, хотя всё еще надеюсь, что это… временно, и если говорить о друзьях, то Олежка Баранов и был одним из наиболее преданных и, наверное, настоящих…

А ещё, в моей армейской записной книжке среди множества самых разных записей есть и такая, выведенная крупным, совсем детским почерком: «Друг – это тот, кто радуется твоим успехам и печалится твоим неудачам»… Это написано Костей, парнишкой из села под Очаковом, который учился в школе у моей сокурсницы и оказался вместе со мной в одной батарее…

Интересно, почему я вдруг это всё вспомнил? Ведь вроде бы в начале шла речь о… женщинах, о проблеме одиночества? Нет, у меня нормальная, так сказать, ориентация, мужика с бабой я не перепутаю, но всё-таки сбился именно на дружбу…

А может, это попытка оправдаться? Сделать хорошую мину при плохой игре, дескать, главное в жизни не семья и всё, что с ней связано, а именно дружба? Не знаю, не думаю, что это так, хотя, конечно, элемент самозащиты здесь очевиден: ладно, там у меня пусто, зато здесь не густо. Но ведь это действительно так: с друзьями пока, слава тебе, Господи, у меня всё хорошо. Васька и Шурик – это настоящие друзья, здесь мне по-настоящему повезло. Хотелось бы, что бы они могли сказать то же самое обо мне…

*   *   *

Женя Пятигорская вошла в палату, где лежала Снежана Лемеш, и ей пришлось постоять минуту, привыкая к полумраку, который, очевидно, был необходим для того, чтобы больная чувствовала себя наиболее комфортно, если, конечно, в её положении можно было говорить об этом. Вероятно, полумрак должен быть облегчить Снежане восприятие окружающего мира, потому что яркий свет тяжело воспринимать человеку, у которого, как сейчас у Снежаны, проблемы с давлением.

Врач предупредил Женю, что находиться в палате ей можно не более пяти минут и порекомендовал говорить с больной так, как будто ничего особенного не произошло.
– Попробуйте говорить с ней о том, что могло бы её обрадовать, – сказал врач, и Женя задумалась о том, что бы могло сейчас обрадовать Снежану, но в голову не приходило ничего такого, что… Словом, Женя была растеряна и не знала, как эту свою растерянность скрыть.
Снежана лежала с закрытыми глазами и, наверное, спала. Женя тихо двинулась в сторону кровати, стараясь не шуметь, но, очевидно, больная всё-таки услышала её осторожные шаги, потому что глаза Снежаны медленно открылись.

В полумраке её голубовато-синие глаза казались тёмными, и разглядеть их выражение Женя не могла, пока не подошла поближе. Её показалось, что она увидела слёзы в глазах Снежаны, и это было до того дико, что она испугалась. Снежана не могла плакать, нет, что бы ни случилось, но плакать она не могла!..
– Я не плачу, Женька…– тихо сказала больная. – Чего ты боишься, глупенькая?.. Я не плачу…
Отношения Снежаны и Жени всегда строились так, что первую скрипку в них играла старшая Женя, она «приняла под крыло» первокурсницу Снежку и далее, как могла, опекала её. Обеих подруг радовало это негласное «сёстры-матери», как они называли свои отношения, и они привыкли именно к такому распределению ролей в этих отношениях. Сейчас же Снежана успокаивала Женю, и это было так непривычно…
– Снежка…– Женя хотела взять за руку лежащую в постели подругу, но не решилась сделать это, потому что обе руки Снежаны были опутаны какими-то тоненькими трубочками.
– Сядь рядом, – попросила Снежана, и Женя тихонько пристроилась рядом с ней.
– Женька, я была дурой... – видно было, что больной тяжело говорить, но трудно было понять, чем именно вызвана эта тяжесть: её физическим состоянием или теми переживаниями, которые были связаны с тем, о чём она говорила.
– Снежка, ты…
– Я была такой дурой, Женька, – упрямо повторила Снежана. – так нельзя, если бы я… ушла, это было бы... плохо…
– Снежка, сейчас ты об этом не думай, хорошо? – попросила подругу Женя. – Не нужно думать о том, что было или могло бы быть, всё закончится хорошо, и тогда, если захочешь, мы с тобой поговорим обо всём, обо всём…
– Я должна тебе сказать это, Женька, – настаивала на своём Снежана. – Ты меня… нашла?
– Мне нужно было вернуться раньше…
– Я боялась, что ты вернёшься, но теперь… Это очень хорошо, что ты вернулась, Женька… Мне было очень плохо, и я подумала, что нужно уйти…
– Хватит об этом, Снежка! – Женя уже взяла себя в руки, и сейчас это снова была старшая сестра, которая брала на себя ответственность за свою "младшенькую". – Тебе Глебушка просил передать огромный привет и сказал, что ждёт тебя на лекциях...
– Глебушка... Ты, Женька, маме и Костьке ничего не говори, пусть они сейчас не знают, потом, как я отсюда выйду, мы..., я...
– А если Костька появится? Ты же говорила, что он должен не се¬годня-завтра появиться в городе...
– Я не знаю...
– Знаешь, Снежка, маме, конечно, ничего говорить нельзя, это понятно, но и от Костьки скрывать?.. Он меня потом... не поблагодарит за это, и будет, между прочим, совершенно прав!
– Ну, тогда...

Оставшееся время визита подруги обсуждали проблему: говорить или нет Косте Иванчуку сейчас о том, что произошло со Снежаной, должна ли это сделать Женя или сама Снежана, выйдя из больницы, скажет будущему мужу о том, что случилось. Женю волновало в этой ситуации только одно: Косте нельзя врать. Снежана соглашалась с ней, но не хотела тревожить любимого человека, тем более, что всё образовалось и выздоровление её было вопросом времени.

*   *   *

Глеб Свидерский и Александр Самсонов жили в одном и том же доме, построенном для преподавателей и сотрудников университета тогдашним ректором Николаем Александровичем Михайловым, уникальной личностью, сделавши для развития вуза за десять лет столько, сколько все его предшественники не сделали за всю историю учебного заведения.

Академик Михайлов был прислан в Приморск именно на должность ректора, и при нём педин расцвёл: появились новые факультеты, были построены новые корпуса, приехали на работу отличные специалисты из разных углов бывшего Союза. Михайлов не просто умел "выбить деньги", он умел сделать так, чтобы эти деньги работали, чтобы они помогали развитию учебной базы вуза, способствовали повышений эффективности научных исследований, привлечению молодых, способных кадров. Он находил возможность обеспечить квартирами не только доцентов и профессоров, но и талантливых молодых преподавателей, что привело к притоку этих талантов на кафедры педина и формированию и развитию научных школ.

Многоэтажный дом, в котором жили Глеб и Шурик, строился именно для молодых преподавателей: в нём были только однокомнатные и двухкомнатные квартиры, которые, по замыслу Михайлова, должны были постоянно менять хозяев по мере их, хозяев, профессионального роста. Предполагалось, что "остепенившиеся" молодые преподаватели со временем должны будут получать более просторное жильё, а их квартиры должны были оставаться тем, кто только подобрался к подножию горы Науки...

К сожалению, изменились обстоятельства жизни в стране, а сам Михайлов, крупный мужчина, отличный спортсмен и физически очень креп кий человек, скоропостижно скончался по дороге в институт: присел на скамейку в парке, хотел пересидеть боль в сердце, не смог подняться с этой скамейки...

Для Шурика, который ушёл из дому с чемоданом, оставив Маше всё, что было в просторной трёхкомнатной квартире одного из "обкомовских" домов в центре Приморска, однокомнатная "малосемейка" стала спасением, не в общежитии же ему было жить, на четвёртом десятке... Сейчас он жил в той же самой "малосемейке", хотя, по слухам, собирался улучшать жилищные условия, но это были только слухи, сам Шурик даже в разговорах с друзьями загадочно отмалчивался.

Глеб Свидерский жил в соседнем с Шуриком подъезде на таком же – пятом – этаже, но в двухкомнатной квартире, в которой сосуществовали как бы два совершенно разных мира: мир, так сказать, представительский, и мир для души. Первый мир был представлен прихожей, гостиной, кухней и местами общего пользования, второй – кабинетом Глеба.

Первый мир был обставлен добротной мебелью, которая в старой жизни являла собой воплощение достатка и приличий: прихожая, кухня, жилая комната, ванная и туалет в кафеле. В начале девяностых именно так выглядели квартиры большинства преуспевающих по советским меркам жизни представителей интеллигенции, к каковым, несомненно, принадлежал вузовский преподаватель.

Кабинет же радовал глаз книжными полками, большая часть которых была собственноручно изготовлена Глебом Свидерским, и большим старым столом, обитым дерматином. Глеб уволок его из спортинтерната, в котором работал, буквально вытащил его из котельной, где эту замечательную вещь собирались использовать как топливо... В кабинете были удобный стул с высокой спинкой и прочие, совершенно разношерстные, но удивительно гармонично сочетающиеся между собой предметы меблировки.

Единственное, пожалуй, что резко выделялось в этом кабинете своей новизной, – это музыкальный центр, новейший, можно сказать, роскошный, который оказался здесь, в общем-то, случайно: его подарил Глебу один из его учеников, который ВОвремя покинул родину и стал гражданином демократического государства в центре Европы. Поскольку парень был отличным фехтовальщиком, то очень быстро он стал чемпионом своей новой страны, вошёл в олимпийскую сборную. Сейчас этот парень регулярно бывал в независимой стране, оказавшейся на месте бывшего Союза, и в один из последних приездов, который совпал с сорокалетием Глеба Фёдоровича, привёз в подарок это чудо техники, которое очень радовало своего обладателя возможностью слушать на великолепном проигрывателе двадцать одну пластинку из собрания сочинения Владимира Высоцкого и прочие, старательно собранные Глебом, любимые пластинки.

В кабинете у Глеба бывали немногие, только те люди, которых ему хотелось там видеть, остальные же посетители дальше "официальной территории", как шутил Василий Иванович Гришанов, не допускались.
Даты, подобные сегодняшней, отмечались, естественно, только в кабинете, где по такому случаю на стопках книг устанавливался большой лист толстой фанеры, который отлично заменял стол.

Сейчас Глеб Фёдорович Свидерский заканчивал сервировку этого стола, и, надо сказать, сервировка эта была вполне пристойной: белая накрахмаленная скатерть, большие и красивые тарелки, хрусталь, серебряные приборы, начищенные до блеска. Эти приборы были подарены когда-то Глебу Свидерскому матерью с обязательным условием: чистить их регулярно, чтобы серебро не темнело. И оно не темнело, наоборот, сейчас в ножах и вилках отражался свет люстры, а в одном из ножей – еще и печальное лицо Александра Алексеевича Самсонова, который вертел в руках этот самый нож.
Нужно сказать, что Шурик Самсонов, которого знали все, и Шурик, сидевший сейчас в кабинете у Глеба, были, конечно, одним и тем же человеком, Александром Алексеевичем Самсоновым, но это были и разные люди, очень разные.

Все знали Шурика Самсонова – балагура и весельчака, который никогда не лез за словом в карман, относился к жизни легко и как бы поверхностно, стараясь за шуткам и смехом скрыть свои переживания и свои подлинные эмоции, которые чаще всего диссонировали с его поведением.

Друзья же знали, что под этой маской скрывался человек, умевший не только молоть языком, но и глубоко размышлять, делать правильные, глубокие выводы при кажущемся минимуме информации, способный быть неумолимо логичным и последовательным, доводить до конца самые трудные дела, обладавший цепкой хваткой. Добродушный на вид толстяк был жестоким прагматиком, и когда он становился собой настоящим, то мало кто мог сопротивляться его сильной воле и безупречной логике.

Маска рубахи-парня была избрана Шуриком сознательно: он точно рассчитал, что таких людей, как правило, мало кто способен воспринимать всерьез, и это может быть очень полезным тогда, когда тебе необходимо настоять на своем и решить необходимый вопрос в свою пользу. Как показала жизнь, Шурик оказался прав, и, если бы он в свое время пошел до конца по избранному пути, то сейчас, вероятно, Александр Алексеевич Самсонов был бы руководителем очень высокого ранга или крупным бизнесменом. Однако, как отмечалось, он вовремя свернул с этой внешне привлекательной, но тернистой дорожки, живя в своё удовольствие – пока это было можно в рамках рухнувшей системы, да и сейчас он не бедствовал.

Жалел ли Шурик Самсонов об упущенных возможностях? Ведь ему было что терять и было от чего отказываться… Даже друзья не знали наверняка, как относится Шурик к своему прошлому, жалел ли о том, что не стал в своё время очень большим начальником, или, наоборот, радовался этому повороту в своей жизни. Достоверно было известно только одно: если возникала в этом необходимость, Шурик умел отлично собираться и все свои способности направлял на разрешение проблемы, и тогда уже Шуриковым врагам, противникам или конкурентам мало не казалось…

Сейчас Шурик Самсонов вертел в руках начищенный до блеска серебряный нож и разглядывал в нём своё отражение, которое, похоже, ему совершенно не нравилось.
– Самсоша, ну чего ты кривишься? – поинтересовался хозяин, притащивший из кухни хрустальную селёдочницу, в которой под горой лука пряталась крупная скумбрия. – Что не так?
– Обозреваю наличность, и это не может обрадовать.
– Ты о будке, что ли?
– Ну!
– Будка как будка, бывает и хуже, – утешил его Глеб.
– Ну, спасибо тебе, дорогой мой, за комплимент, – вежливо поблагодарил друга Шурик.
– Ну, пожалуйста, – снисходительно ответил тот.
Какое-то время друзья молчали.
– Чего скис-то, это из-за утреннего, что ли?
– Утречко было... то ещё, – поёжился замдекана. – Кстати, сейчас должен появиться один крупный руководитель, который сегодня два часа проводил воспитательную работу с теми, кто отвечает за воспитательную работу, и дал нам всем так... Вот же сволочь с математическим складом ума! – пожаловался Шурик. – Разложил всё по полочкам, навешал всем п...лей, а виноватым оказался я...
– Плюнь и забудь, – посоветовал Глеб. – Я имею в виду разнос. Мне звонила Женя Пятигорская, она говорит, что со Снежаной всё в порядке, а это самое главное. Так что не вешай носа, лучше сожри что-нибудь, пока Васьки нет...
– Спасибо, – отказался Шурик, – я сегодня уже... наелся, кусок в горло не идёт...
– Это плохо, – озабоченно произнёс Глеб Свидерский, – но не смертельно. Вот если у тебя сегодня ещё и глоток в горло не пойдёт, то тогда, конечно, катастрофа...
В это время прозвучал звонок в дверь, и Глеб бросился открывать, оставив Александра Алексеевича Самсонова наедине с его не совсем веселыми размышлениями.
– Отвечай, сволочь ты этакая, почему ты сегодня Шурика измордовал на этом своём совещании?! – грозно спрашивал хозяин дома у Василия Ивановича Гришанова, пропуская его в кабинет. – Он из-за тебя пить не пьёт, и есть – не ест...
– Шурик – не ест?! – Гришанов изображал живейшее волнение. – А ты что стоишь? Бегом звони в "Скорую", пусть присылают реанимационную бригаду: если Шурик не ест, то это... всё! Шурик! Хочешь, тебе Глебка даст сейчас топор, отрубишь мне мою дурную башку? Глеб, неси топор, я сегодня секир-башка заработал... Дядя, прости засранца, – в голосе доцента Гришанова промелькнули блатные интонации.
– Проходи-проходи, ...начальничек... – недружелюбно пригласил его Самсонов. – Проходи, проходи...
– Глеб, ну скажи хоть ты ему, прошу, – взмолился Василий Иванович Гришанов. – Ну вы же меня знаете, ребята, ну есть во мне это сволочное желание командовать, куда денешься?.. А сегодня я с самого утра на нервах, такое ЧП для университета, меня уже и Макс сегодня... отымел, как маленького и сиренького: как вы МОГЛИ допустить?! И с такими, вы знаете их, прокурорскими нотками в голосишке своём дребезжащем, жить после этого не хочется... Вот я и того...

Сейчас Василий Иванович Гришанов балагурил, и это было не только потому, что он хотел как можно скорее извиниться перед другом за своё, если называть вещи своими именами, паскудное поведение на совещании, а и потому, что тогда, когда они собирались вот так, втроём, главным балагуром в компании был именно он, всегда сдержанный и спокойный Васька Гришанов. Он потому так и любил своих друзей и эти их сборища, как называла эти встречи его жена, что на них можно было побыть таким, каким в последние лет двенадцать Василия Ивановича в университете никто не знал, потому что он, начав подниматься, одной из своих целей определил создание такого образа завкафедрой и помпроректора Гришанова, чтобы ни у кого и в мыслях не могло возникнуть, что с этим человеком можно быть запанибрата – только деловые отношения!

Гришанов точно знал, что руководитель такого специфического учреждения, как педагогический вуз, должен быть фигурой, не связанной близкими отношениями с большим количеством людей, ему подчинённых, иначе он не сможет принимать правильные решения и будет зависеть от тех, кого приблизил к себе. Правда, он старался при этом не вспоминать об академике Михайлове, который был по-настоящему любим большинством коллег и которого обожали студенты, но это не мешало ему железной рукой руководить институтом, проводить самые, как теперь говорят, непопулярные решения, если они в конечном итоге должны были принести пользу, которая на момент принятия решения была далеко не такой очевидной...
"Я не Михайлов, а Гришанов", – объяснял сам себе своё поведение Василий Иванович, и с годами всё дальше и дальше отходил от коллег. Но именно поэтому он так ценил своих друзей, так дорожил их обществом...
– Шурик, может, хватит? Ты его и так уже наказал своим отношением к имеющимся в нашем распоряжении харчам и всему остальному, если ещё и Васька ничего не станет пить и есть, то куда крестьянину податься? Хватит, Шурик...
– Да ну тебя к чёрту! – с видимым облегчением выговорил и Александр Самсонов, которому было так же трудно, как и его друзьям. – Хочешь узнать истинную чувырлу Васьки – дай ему, стервецу, власть... Дали! Всё, хорош, пить мы сегодня будем или нет?
– Ты считаешь, что сегодня нам нужно пить? – с озадаченным видом поинтересовался Глеб Свидерский.– А что скажет товарищ Гришанов? – он заговорил с псевдогрузинским акцентом, изображая Сталина, каким тот был показан в каком-то из старых фильмов.
– Так точно, товарищ верховный главнокомандующий, разрешите выполнять? – Васили Иванович Гришанов взял под козырёк, одновременно положив на голову схваченную со стола папку с бумагами.
– Вольно, ефрейтор, прошу садиться! – скомандовал хозяин.

Как обычно, первый тост предлагал Глеб Свидерский, и столь же традиционно этот тост был "За дружбу!". После того, как все дружно выпили, Василий Гришанов накинулся на скумбрию и варёную картошку, не забывая при этом и всё остальное, что лежало на тарелках. Хотя, надо признать, разносолами Глеб гостей не баловал: сыр, колбаса, домашние маринованные огурцы, салат из помидоров и огурцов. В центре импровизированного стола находилась большое блюдо с бутербродами, которые были результатом творческих экспериментов доцента Свидерского и могли вызвать определённые опасения у непривычного к такому столу человека, но друзья Глеба были людьми привычными...

– Уф, обожрался! – Василий Иванович, похоже, утолил первый голод и решил проявить инициативу. – Почему не пьём за виновника сегодняшних событий? Наливай, Глеб!
– Пока Шурик не станет есть по-человечески, пить по-человечески тоже не получится, – объявил гостеприимный хозяин, – Самсон, ты что сегодня, уже три раза обедал и два раза ужинал?
– Я своё не пропущу, не переживайте! – воинственно пообещал Александр Алексеевич. – Наливай, Глеб!
Когда коньяк оказался в рюмках, Василий Иванович требовательно посмотрел на собутыльников-коллег-друзей и заявил: "Желаю сказать!".
– Говори! – в один голос откликнулись те.
– Глебка! Сегодня день защиты твоей первой диссертации, и мы все хорошо помним этот день! Да! Но... мы начинаем его забывать, потому что это было уже очень давно, да! О чём это говорит? Это говорит о том, что кандидату филолухических наук и доценту Свидерскому просто необходимо принять меры для того, чтобы мы, твои друзья, по-новому отнеслись к этой дате! Чтобы она стала прошлым, и прошлым окончательным! Потому что тебе нужно заводить себе доктора, и эту новую дату мы готовы праздновать с тобой ежегодно, если хочешь, то и два раза в год! Словом, Глебка, я пью за твою докторскую, которую ты должен скоро защитить!

Друзья выпили, но, если доцент Гришанов и старший преподаватель Самсонов пили с большим воодушевлением, то доцент Свидерский опустошал свою рюмку без всякого энтузиазма. Закусив кусочком сыра, он обратился к тому, кто только что провозгласил тост.
– Васька, у тебя крыша съехала, если ты такое можешь говорить серьёзно... Мне тех денег, которые наше любимое государство платит за мою работу, еле-еле хватает на кормёжку, квартиру и матери тоже надо немного, помочь... Откуда взять на докторскую? Это же надо ездить туда-сюда, да что я тебе объясняю, та сам всё знаешь!..
– Знаю, – согласился Василий Иванович. – Поэтому и говорю, что тебе, Глебка, пора: тебе сорок, при твоей работоспособности и, ПРОШУ ПАРДОНУ, твоих способностях, это для тебя вопрос двух с половиной – максимум трёх лет, не больше. И потом – доктор наук, профессор, и всё это в сорок с малым хвостиком лет!
– Ты что, не слушал меня? Я не об этом, я говорю о том, что мне элементарно не потянуть докторскую, у меня на неё денег не хватит!
– Об этом не думай... – вмешался Шурик Самсонов. – Я не знаю, сам-то я не того, но, полагаю, Макс должен быть заинтересован в том, чтобы в институте (друзья с трудом привыкали к тому, что их педин теперь нужно называть университетом, очень часто по привычке так и говорили: "Институт") было как можно больше молодых докторов наук. Макс должен что-то придумать. Конечно, ты у нас, Глеб, живёшь так, как ты живёшь, если бы ты был немного... попрактичнее, так сказать, то и проблема денег не стояла бы так остро...
– Хватит, Самсон! – резче, чем он хотел, оборвал его Глеб Свидерский. – Об этом – хватит!
– Глеб, но ведь Шурик прав, – задумчиво сказал Василий Гришанов. Никто не говорит о том, чтобы ты шакалил, но ведь какие-то вещи можно было бы решить, ну, ... как все?..
– Какие именно, Вася? О каких вещах ты говоришь? – ласковым голосом, который очень не понравился его гостям, поинтересовался Глеб Свидерский.
– Не придуривайся! – ответил вместо Гришанова Александр Самсонов. – Мы не дети и все понимаем. Если наше гарантированно-независимое государство создало ситуацию, при которой люди, умеющие работать головой, обречены на прозябание, нищету, беготню и поиски любой оплачиваемой работы, то мы не можем эту ситуацию изменить в масштабах государства. Плетью обуха не перешибёшь. Но мы должны думать о том, как нам выжить. Выжить нам самим и помочь выжить тем, кому мы можем и должны помочь выжить. Ты не согласен?
– Ты говоришь очевидные вещи... – буркнул Глеб.
– Не спорю. Но как мы можем выжить? Менять специальность? Это глупо по отношению к себе и нехорошо по отношению к тем, кого ты можешь и должен научить тому, что ты знаешь сам и чему только ты их можешь научить! Потому что если уйдёшь ты, Глеб Свидерский, то на твоё место придет какой-нибудь дубовый Анипадист Сопрыкин, который ни фига не знает, ничему не может по этой причине научить! Но он быстренько создаст систему взяток и поборов, от которой будут страдать все, в том числе и студенты, которые..., которым учиться очень тяжело, потому что их родители так же ограблены государством, как и мы с тобой. Вспомни, когда мы учились, их же, этих "блатных", их же было всего-ничего, они же пикнуть боялись, мы их заплевывали, потому что они ничего не знали… А теперь?! А теперь они хозяева жизни и хозяева положения, теперь нам нужно спасать тех, кого мы должны спасти, от этих идиотских "рыночных отношений"! Спасать, потому что талант нельзя купить, он – от Бога…
– Самсон, ты во всём прав, но нельзя же, как ты говоришь, спасать таланты – и самому по уши быть в дерьме... Ну как я могу чему-нибудь научить нормального человека, если этот человек знает, что я установил таксу за экзамены и зачёты?
– Ты должен эту таксу установить для тех, кто не хочет учиться, для этой "блатной" сволочи, которой у нас сейчас больше чем половина института, понимаешь? Пусть эта безмозглая мразь платит налог на глупость, они хоть будут знать, что в жизни не всё с неба падает...
– Они, пока им всё с неба падает, никогда этого не узнают, всё равно за это будут платить родители. Шурик, это не изменить, поэтому и нельзя в это влезать! Нужно, наоборот, держаться от этого всего подальше, чтоб от самого дерьмом не воняло!
– Вот что интересно, – вмешался Василий Гришанов, – У нас на физмате, как вы знаете, подавляющее большинство преподавателей – люди, если можно так выразиться, нормальные, расценки строгие, процесс идёт, все довольны. Но недавно один парень... увлёкся чуток: говорит одной из "дочерей своих родителей", дескать, хотите иметь зачет – платите натурой. Она пробовала возмутиться, он и спрашивает: почему нет? Девица говорит, что это неприлично, непорядочно, даже, по-моему, высказалась в том смысле, что это безнравственно. Логику уловили: заплатить за экзамен или зачёт мамины-папины деньги – нравственно, а подставить собственный передок – безнравственно! Парень ей врезал что-то типа того, что вы, нынешние, даже не понимаете, что есть вещи, которые вы неспособны... воспринимать. Нет, он сказал по-другому: он сказал, что вы, дескать, даже тогда, когда от вас требуется всего лишь попытка быть самостоятельными, готовы эту возможность предоставить кому угодно, но сами пальцем об палец не ударите. Что-то в этом роде... Девица пришла жаловаться ко мне и принесла сотню баксов, папины деньги... Когда я у неё спросил, что именно оскорбило её, она ответила, что нужно иметь гордость и чувство собственного достоинства!.. Каково?
– А чему ты удивляешься? В кривом зеркале можно увидеть только то, что оно показывает, – философски заметил Самсонов.
– Господа, мы, если я не ошибаюсь, непростительно мало внимания уделяем тому, что называется божественной влагой! Если мы добрались в наших разговорах до баб, значит, надо больше пить! – Глеб уже держал в руках бутылку коньяка, содержимое которой скоро должно было оказаться в рюмках его друзей.

 

День второй

Утреннее пробуждение никогда не было самым лёгким занятием в жизни Глеба Свидерского: он ложился поздно, спал чаще всего беспокойно, поэтому просыпаться было нелегко. После вчерашних возлияний – а Шурик всё-таки разошёлся и уделил должное внимание спиртному, приобщив к этому и друзей, так что Глеб выпил больше обычного – голова болела невыносимо, во всём теле ощущалась тяжесть, глаза смотрели на мир если и не с отвращением, то уж с большим трудом точно...

Для борьбы с неадекватным восприятием действительности, какового она, эта действительность, если разобраться без ненужных эмоций, всё-таки не заслуживала, существовало проверенное и надежное средство: контрастный душ, снимавший все "последствия" и обеспечивающий заряд бодрости на целый день. Конечно, под этот душ нужно было ещё... забраться, но выхода не было: Глеб должен был в десять часов находиться дома у Адольфа Савельевича, поэтому доцент Свидерский мужественно терпел перепады температур, которые оживляли организм, предварительно убивая в нём все те "составляющие элементы", чужеродные в общем-то здоровому организму Глеба, которые были введены в него вчерашним вечером.

После душа Глеб понял, что жизнь всё-таки прекрасна и удивительна, выпил большую чашку крепко заваренного чаю и отправился в гости к своему заведующему кафедрой, своему учителю, человеку, мнением которого он дорожил и суда которого втайне побаивался.
Адольф Савельевич к десяти часам утра, похоже, успел поработать. Во всяком случае, на его рабочем столе стояла старая пишущая машинка "Эрика", прикрытая крышкой, машинка, на которой были написаны кандидатская и докторская диссертации профессора Грохотуна, его бесчисленные статьи и монографии, сделавшие ему имя в мире исследователей зарубежной литературы.
– Голова болит? – встретил Грохотун Глеба Свидерского.
– М-м... Уже нет, – честно признался тот.
– А чем лечился? – интерес профессора был искренним.
– Как обычно: контрастный душ и крепкий чай, – доложил Глеб.
– Значит, слабо посидели, – констатировал профессор Грохотун,– если люди хорошо посидят, то этого, голуба, мало... Это не поможет, нужно что-то более капитальное.
– А что, Адольф Савельевич? – не удержался Глеб.
– Не скажу, – отрезал тот. – Потому что если скажу, то ты станешь сначала перебирать, а потом лечиться, и кончится всё это тем, что сопьёшься...
– Почему?! – возмутился Глеб.
– Почему сопьёшься? – уточнил вопрос профессор. – Потому что ты, Глеб, человек, к питию неприспособленный, есть люди, которым всё как с гуся вода, а тебе оно не нужно. Всё, обсуждение светских проблем закончено, давай по делу!
Глеб настороженно смотрел на профессора, и тот, хотя и было заметно, что ему несколько не по себе, улыбнулся.
– Ты смотришь на меня как на... прокурора, который требует для тебя двадцать пять лет расстрела...

Глеб засмеялся, и Грохотун, тоже засмеявшись, присел рядом с ним, положив ему руку на плечо.
– Тут вот какое дело, Глеб... Ты меня знаешь, я никогда не прислушиваюсь к... сплетням. Каждый живет так, как он считает нужным жить, если конечно, эти его особенности как человека не отражаются пагубно на работе... Это я к тому, что в последнее время в нашем, с позволения сказать, высшем учебном заведении стало слишком много такого твориться, что ни в какие ворота не лезет. Ты знаешь, о чём я.... Но если эти все... подношения, ну, подарки там и всё прочее как-то можно пусть не простить, но хотя бы понять, то... Глеб, я встретил одного своего знакомого, человека вполне порядочного, заметь, вполне, мы разговорились, и он... поведал, что в последнее время в городе об институте стали говорить очень нехорошо...
– Извините, Адольф Савельевич, но ведь шила в мешке не утаишь, на всякий роток не накинешь платок… У нас в институте полгорода выучились в своё время, так разве такое можно спрятать?
– Речь не об этом, об этом давно говорят, и тут ничего не сделаешь, паршивая овца всё стадо портит, а у нас уже и само стадо паршивое... Если бы об этом шла речь, я бы тебя и трогать не стал. Понимаешь, об институте стали говорить как о... борделе!
Услышав последнее слово, произнесённое профессором с ужасом, Глеб Свидерский не выдержал и расхохотался.
– Что ты смеёшься? – обиделся Адольф Савельевич, – Тебе смешно, что о месте, в котором ты работаешь, по городу идёт такая слава?
– Адольф Савельевич, простите, но не могу удержаться. Это, и в самом деле, смех и грех! Так ведь, опять же извините, о нас всегда по городу шла слава как о борделе, потому что наши барышни всегда были ого-го! Помните это знаменитое: "Идут две девушки, одна девушка, а другая из педина"? Вспомните, сколько у нас раньше было всяких проблем, когда порт был портом, как "мэриманы" гуляли, какие романы у девиц наших были?!
– Глеб, я ещё из ума не выжил и всё помню, причём помню такие вещи, которых ты просто знать не мог! Я ведь человек древний, и не только по сравнению с тобой... Опять же, здесь речь о другом: этот человек сказал, что под борделем следует понимать... усовершенствованный вариант того, что было раньше. Конечно, и раньше наши студентки... погуливали, но это было другое время и другие, извини за выражение, загулы! Кровь играла!.. Ты так на меня не смотри, женская красота – вещь удивительная, мы, мужики, от неё не только голову теряем, голова здесь самая меньшая из потерь... Все мы живые люди, а девицы у нас в заведении и впрямь попадаются... необыкновенные девицы...

Слушая профессора, Глеб подумал, что он, в сущности, мало что знает о своём учителе с точки зрения его, если можно так сказать, личной жизни: Грохотун давно женат, дети у него уже взрослые, живут отдельно от родителей, преподают – дочь в морской академии, а сын у них в университете, на истфаке, "остепенились" уже давно. Профессор всегда казался Глебу счастливым семьянином, но можно ли быть уверенным в том, что другой человек – человек счастливый, если ты сам так часто не можешь понять, счастлив ли ты?..
– Ты меня не слушаешь, Глеб? – донеся до Глеба голос Адольфа Савельевича. – Я говорю, что, как я понял, у нас сейчас качественно другой бордель, если можно так сказать... Якобы в нашем учебном заведении существует некая организация, структура, понимаешь ли, которая обеспечивает поставки... живого товара в эти все массажные салоны и прочие... сауны, а оттуда их отправляют прямиком за границу, во всякие Турции и дальше. Вот такой бордель, – добавил он, помолчав.
Глеб ничего не отвечал, пытаясь осмыслить услышанное, но давалось ему это с трудом. Может, душ оказался слишком слабым, непродолжительным, но у него вдруг нестерпимо заболела голова, даже сильнее, чем это было утром, когда он только проснулся...
– Глеб, ты здесь или тебя уже здесь нет? – поинтересовался профессор, который знал за своим учеником такое: иногда в ходе разговора Глеб, как он говорил, "брал паузу", отключаясь от собеседника и полностью сосредотачиваясь на своих мыслях.
– Извините, Адольф Савельевич, я и в самом деле... выпал немного, – теперь Глеб смотрел прямо на профессора. – Всё уже в норме, я уже тут.
– И что скажешь?
– Как я понял, ваш знакомый сообщил вам, что у нас в заведении создана некая... коммерческая структура, которая занимается тем, что из числа студенток вербует проституток, обеспечивает их работой здесь и даже за границей?
– Вот-вот...
– Он привёл конкретные факты, какие-то имена и фамилии?
– Нет, конечно.
– А откуда он об этом узнал?
– Да узнал не он, – с неохотой сказал профессор. – Узнала по своим, значит, бабским каналам его жена… У кого-то кто-то таким образом попал в Италию, а там – как в сказке, на всякую Золушку находится свой принц, так эта Золушка теперь чуть ли не графиня! Ну и, понимаешь, бабы об этом говорят взахлёб, завидуют счастливой судьбе...
– Наша студентка?
– Ну! Он назвал имя – Римма... Сам понимаешь, имя довольно редкое, я и вспомнил, что, действительно, была у нас такая Римма...
– Помню: Римма Алеутова, высокая и красивая брюнетка, должна была в прошлом году заканчивать, но, как я помню, сначала перевелась на заочное, а потом и вовсе исчезла...
– Потому я её и запомнил, что больно уж красива была, чертовка,– в голосе Адольфа Савельевича промелькнуло восхищение. – Редкой красоты девица была, и, заметь, никоим образом не дура!
– Именно что не дура, – подтвердил Глеб Свидерский. – Очень умная, жёсткая девушка, прекрасно знавшая, что такое её красота, умевшая ей пользоваться...
– У неё ещё что-то было, по-моему, с нашим античным великаном? – вспомнил профессор.
– Она Шурику прокрутила динамо, – засмеялся Глеб. – Вроде бы он успел только-только начать осаду, хотел было даже и жениться на ней, но она как-то очень быстро стала самостоятельной...
– Есть что вспомнить, – пошутил профессор, – вот она, красота...
– Вы думаете, Адольф Савельевич, что здесь всё очень плохо? – спросил Глеб. – Я имею в виду, что кому-то от существования этой гипотетической структуры плохо? По-моему, если это так, то эта... организация выгодна всем: она очищает университет от тех, кто всё равно не учился бы, даёт им работу по специальности...
– Глеб!..
– Адольф Савельевич, я не шучу. Вам прекрасно известно, что какая-то часть женщин самим Господом создана для того, чтобы зарабатывать на жизнь продажей собственного тела, и они обязательно найдут способ реализовать это своё предназначение. Помните, как там у Энгельса? И если они оказываются у нас в заведении, то это их временное прибежище, а настоящее их призвание – быть "жрицами любви", – последние слова были произнесены Глебом с иронией.
– Ты хочешь сказать, что это нормально?! – Грохотун был багрово-красным от возмущения.
– Что именно? – невинно поинтересовался Глеб.
– То, что институт стал... превратился...
– Это очень плохо, Адольф Савельевич, – серьёзно сказал Глеб Свидерский. – Это очень плохо потому, что эта... организация работает у нас, ведь мы-то должны готовить не проституток, а учителей. Кроме того, если это так, то пример этих самых Римм и прочих, которые так "преуспели", оказывается заразительным для тех, кто учится и кому живётся нелегко. Зачем учиться и мучиться, зачем после жить по-скотски на нищенскую зарплату в этой недоделанной стране, если можно оказаться в счастливом мире, иметь там "профессию" и при случае даже стать принцессой? Зачем? Тем более, что тебе предлагают работу, для которой женщина предназначена самим своим естеством...
– Убедительно, – вздохнул профессор.
– Просто я теперь стал кое-что... соотносить, – негромко проговорил Глеб. – Действительно, в последние примерно года три стали происходить интересные вещи с отчислениями у нас на факультете: стали уходить девушки, чем-то очень похожие, и внешне, и так... Красивые девушки, причём не только высокого роста, большая часть из которых приехала учиться из сёл, причём из довольно... малообеспеченных семей, как это сейчас принято говорить... Уходили они тихо, по собственному желанию, некоторые сначала переводились на заочное...
– Но ведь не только же они?.. – с надеждой спросил профессор.
– Нет, конечно, но такие были, и немало... Может быть, это результат деятельности этой самой таинственно организации, а может, просто стечение обстоятельств, кто его знает?
– Глеб, но ведь нужно же что-то делать, если это так? Ведь нельзя же допустить, чтобы такое продолжалось дальше...
– Конечно!
– И самое для нас с тобой неприятное... Понимаешь, вроде бы есть у нас какой-то человек, который... замешан в этом...
– "У нас" – это где?
– Сам не знаю, не то на факультете, не то даже на кафедре... тот мой знакомый как-то непонятно сказал, вроде бы, говорит, эти вещи у нас стали возможны потому, что сами преподаватели этим и занимаются, подрабатывают на жизнь, к зарплате своей нищенской добавляют...
– Это понятно, – поддержал сказанное Глеб, – если такое делается, то обязательно кто-то из преподавателей должен быть втянут в это дело. Иначе очень легко всё всплыло бы на поверхность, если бы были только посторонние люди...
– Ты говорил, что эти девочки почти всё были приезжие? Значит, они жили в общежитии? А общежитием у нас ведает твой Самсонов...
– Что вы хотите этим сказать? – напрягся Глеб.
– Не ерепенься, я пока что никого и ни в чём не обвиняю, – возразил Глебу собеседник. – Я только сказал, что эти студентки жили, и это вероятнее всего, в общежитии! А общежитием и всей остальной воспитательной работой ведает твой Самсонов... Что, не так сказал?
– Он этим ведает, общежитием, стало быть, – насупился Глеб, – но это ни о чём конкретно не говорит... И говорить не может, мало ли кто и чем у нас ведает?!
– Не ерепенься, Глеб, – ещё раз попросил профессор. – Мы с тобой не Шерлок Ватсон с доктором Холмсовым (профессор Грохотун знал английский язык в совершенстве, при необходимости он мог говорить на кокни или с различными акцентами, поэтому он любил такие "перевирания", как он их называл), расследование проводить не будем. Просто... Паскудно всё это, как ни крути... Очень паскудно!
– Мы не Шерлоки, – согласился с учителем Глеб Свидерский, – и расследование проводить не будем. Присмотримся повнимательнее, что к чему, и, если что-то найдём... Там решим, что делать дальше.
– Вот и хорошо, – обрадовался Адольф Савельевич, – Ты человек молодой, внимательный, ты и присмотрись.
Глеб Фёдорович Свидерский пообещал профессору, что он присмотрится к тому, что происходит на факультете и попытается выяснить, чем вызваны таинственные отчисления студенток.
Но он и предположить не мог, что это своё обещание он выполнит столь скоро и с таким поистине удивительным результатом, и это круто изменит его собственную налаженную жизнь.

*   *   *

Женя Пятигорская проснулась от деликатного стука в дверь, который раздавался уже довольно долго, но она, измученная событиями вчерашнего дня, спала слишком крепко, а стук был слишком деликатен, чтобы разбудить человека, который накануне пережил едва ли не самое сильное потрясение в своей жизни и с помощью сна восстанавливал свои физические и душевные силы.

Проснувшись, Женя какое-то время лежала неподвижно, жалея о том, что нельзя опять заснуть и сделать вид, что ты ничего не слышала: она узнала этот деликатный стук, так стучал обычно Костя Иванчук, причём таким же негромким его стук был в любое время дня, а не только утром, как сейчас.

Костя был человеком воспитанным и деликатным, а Женя Пятигорская с детства знала, что нехорошо обманывать, обманывать вообще, даже ПЛОХИХ людей. Или неприятных тебе, а к Косте она, наоборот, испытывала глубокую симпатию. И персонально, то есть к самому Косте, и к его со Снежкой отношениям, каким-то очень настоящим, несуетливым, глубинно-нежным, но внешне неброским. Вся проблема была в том, что накануне Снежана и Женя так и не решили, говорить ли Косте о том, что произошло со Снежкой и где она находится.

Снежана попросила Женю "действовать по обстановке", а Глеб Фёдорович, у которого девушка спросила совета, рассказывая ему по телефону о состоянии здоровья Снежаны, также не знал, как будет лучше, хотя и добавил, что от того, что люди пытаются что-то скрыть, это самое что-то приобретает несвойственные ему черты, и его восприятие в этом случае становится неадекватным самому явлению, а уж в этом-то, точно, нет ничего хорошего...
Женя выскользнула из-под одеяла, накинула длинный халат и пошла к двери, открыв которую, обнаружила Костю Иванчука, поднявшего руку для того, чтобы, очевидно, продолжить свои попытки стуком вызвать "джина из комнаты".

*   *   *

Несмотря на то, что Костя был участковым уполномоченным, имел на своём счету задержания преступников, и преступников, между прочим, вооруженных, человек, столкнувшийся в ним на улице или в любом другом месте, никогда бы не подумал, что этот невысокий, хрупкий какой-то, изящный парень способен обезоружить один на один отчаянного громилу, которому было нечего терять и который намеревался топором прорубить себе путь к свободе. Костя встал на пути у этого горе-дровосека, заставив его размахивать топором, который каким-то непостижимым для громилы образом вдруг вырвался из его рук и улетел куда-то в сторону, а сами руки оказались завёрнуты за спину так, что было больно пошевелить пальцами, не говоря уже о более внушительных манипуляциях...

Сейчас Костя был в потёртом джинсовом костюмчике в кроссовках, а в руках держал небольшой букетик каких-то полевых цветов, которые, скорее всего, были собраны где-то под Светловкой и доставлены Снежане как "привет от родного дома". Женя, которой в её жизни доводилось получать совершенно роскошные букеты, всегда завидовала Снежке, которую эти небольшие Костины букетики делали такой же счастливой, как и самого Костю, дарившего их...
– Привет, Женька! – радостно улыбнулся Костя. – А где вторая соня?
– Здравствуй, Костик... – не сразу ответила Женя. – Входи... Держа букет несколько на отлёте, Костя вошёл в комнату, и сразу же его взгляд обратился к аккуратно убранной кровати Снежаны, после чего на лице отразилась "напряжённая работа мысли". Очевидно, эта работа принесла некоторые плоды, потому что Костя спокойно поинтересовался у чувствующей себя очень неловко Жени: "А где Снежка-то?"
"Господи, что же ему сказать-то?", – лихорадочно думала Женя, указывая Косте рукой на стул.
– Садись пока...
– Ну, сел! Хорошо сижу, между прочим! Жень, Снежка что, в лабаз за кормёжкой побежала? Так я всё привёз, только оставил у Борьки, машина ехала в другую сторону. Очень Снежку хотел увидеть... – смущённо признался он. – Сейчас её возьму, и поедем потихоньку, а к обеду всё будет здесь, так что ты можешь даже не завтракать. Женька, да что случилось, а? Ты что сегодня... такая?..
– Костя, Снежка наша...
– Что со Снежкой, Женя? – очень быстро спросил Костя.
– Она в больнице, Костик... – жалобно пролепетала Женя.
– В какой больнице, что с ней?
– Костик, я тебе сейчас всё-всё расскажу, только ты не волнуйся, сегодня уже всё хорошо...

Женя рассказывала недолго, и Костя внимательно слушал её рассказ, сидя у стола и не поднимая головы, внимательно же изучая что-то на чисто вымытом полу комнаты. Букетик полевых цветов он держал в руках, не то забыв о нём, не то полагая, что сначала нужно выслушать рассказ Жени, а потом заниматься всякими мелочами. Мелочами, потому что букет цветов на фоне всего того, что произошло с любимой девушкой, был и в самом деле мелочью...
– Это всё? – коротко спросил он, когда Женя замолчала.
– Всё...
– Значит, врач сказал, что сейчас всё... нормально?
– Ещё вчера вечером всё было нормально, – подтвердила Женя, – а сегодня должно было наступить улучшение, так врач сказал...
– Чуть позже, – Женя взглянула на стоявший на столе старомодный будильник, – я должна пойти к ней.
– Пойдём вместе, – решил Костя. – Я пока внизу погуляю, подожду тебя. Что ей можно принести?
– Врач сказал, молочное и соки.
– Пойду куплю. Встречаемся внизу через... Тебе сколько надо, чтобы в порядок себя привести? Ох, прости, ты и так в порядке...
– Через полчаса внизу, – сказала Женя.
– Годится. Через полчаса внизу...

*   *   *

Выйдя из подъезда дома, в котором жил Адольф Савельевич Грохотун, Глеб Свидерский машинально повернул налево и пошёл к арке, пройдя которую, оказался на оживлённой улице, шумной и говорливой, какими, собственно, были все улицы его родного города.

Осенью Приморск превращался в некое "утомлённое солнцем" сообщество граждан, понимающих, что лето уже прошло, но упорно не желающих смириться с этим совершенно очевидным фактом. Поэтому в выходные дни подавляющее большинство горожан устремлялось к "самому синему в мире" морю, прихватывая морские ванны и лучи по-летнему жаркого солнца, запасаясь жизненной энергией, пока она, энергия эта, столь доступна и приятна.

Глеб медленно побрёл по парку культуры и отдыха, его взгляд рассеянно скользил по морской дали, которая была, как ей и положено быть в данное время года, ярко-синей. Полный штиль обеспечивал некое идиллическое восприятие действительности, казалось, что гармония, утвердившаяся в природе, обязательно должна благотворно сказаться и на людях, на отношениях между ними, а будущее, которое наступает, и в самом деле, как мечтал когда-то ныне развенчанный (а зря, филолог Свидерский готов был доказать это кому угодно!) классик, "светло и прекрасно"...

Лично для Глеба Свидерского в настоящий момент это самое будущее никак не могло быть ни светлым, ни прекрасным, потому что разговор с профессором Грохотуном стал слишком сильным раздражителем. Этот разговор вызвал слишком много неприятных мыслей, вынудил вспомнить о многих неприятных мелочах, которые раньше вроде бы и не стояли внимания, но сейчас казались весьма и весьма многозначительными.

Сейчас Глебу Свидерскому стало понятно, что, согласно законам диалектики, количественные изменения переросли в качественные, то есть та запредельная нищета, в которую независимое государство вверило учителей, врачей учёных, интеллектуальную элиту любого общества, дала плоды, которые она и должна была дать. Если есть цветочки, то должны появиться и ягодки, ничего тут не поделаешь...

Цветочками стало то, что, оказавшись за гранью выживания, вузовские преподаватели, чтобы не подохнуть от голода, почти поголовно стали взяточниками, которые за соответствующую сумму могли обеспечить получение высшего образования даже лошадью императора. Продажа оценок и документов об образовании, поставленная на поток, привела к тому, что сейчас высшее образование стало – по своему уровню – слишком примитивным, чтобы обеспечивать потребности государства в квалифицированных кадрах, хотя ДИПЛОМЫ имели все те, кто мог за них заплатить.

Это был первый этап деградации образовательной системы, и он, благодаря стараниям государства, прошёл очень "успешно" и в кратчайшие сроки. Ничего удивительного, ломать – не строить...

Сейчас, похоже, начался второй этап, когда вузы стали не просто местом, где процветают взяточничество и очковтирательство, а и плацдармом, на котором строит своё могущество криминальный мир. Очень похоже, что уже сложилась система, при которой вуз может стать полигоном для отработки новых, если можно так выразиться, преступных технологий, например, базой для торговли живым товаром.

Действительно, идея использовать пединститут, который нынче называется педагогическим университетом, для отбора кадров в специфические... заведения может быть признана если не гениальной, то весьма оригинальной. Огромное количество девушек, собранных в стенах вуза, является отличным полем для маневра, при правильно поставленном процессе отбирать из них потенциальных проституток достаточно легко. Более того, этот отбор может стать источником приличных доходов для того, кто этим занимается, и это при том, что такого человека практически невозможно ни В чём конкретном обвинить. Положение беспроигрышное: человек занят бесчестным делом, но перед законом чист, потому что всегда можно так организовать дело, что камуфляж надёжно скроет истинные намерения...

Глеб вспомнил аргументы, которые он сам приводил только что профессору и подумал, что при желании можно таким образом поставить дело, что те, кого прямо из университета "переводят" в бордели, будут воспринимать этот "перевод" как счастливый случай, изменивший их судьбу в сторону этого самого счастья...
Дальше Свидерскому думать об этом не хотелось, потому что так можно было додуматься чёрт его знает до чего, но он должен был рассмотреть сложившееся положение со всех сторон, потому что в это грязное дело мог быть втянут его друг Шурик Самсонов…

То, что Адольф Савельевич назвал Шурика, сначала оскорбило Глеба. Но сейчас он понимал, что сама должность, занимаемая Самсоном, располагала к тому, чтобы его имя прозвучало: человек, ведавший общежитием, отвечавший за воспитательную работу и знавший всех студентов факультета, был идеальным кандидатом для подобного рода должности... Для отбирающего, что ли...

Потому что при всей кажущейся простоте и эффективности схемы, которая обеспечивала отбор кандидаток, эта схема была очень уязвима благодаря именно человеческому фактору. Далеко не каждая студентка будет благодарна, если ей предложить зарабатывать на жизнь продажей собственного тела, далеко не каждая... Поэтому нужно было очень хорошо знать, кому, как, под каким "соусом" предлагать это, чтобы оскорблённая девушка не подняла шум, не стала рассказывать о предложении и тем самым привлекать внимание к тем, кто занят продажей живого товара.

Да, пожалуй, что именно заместители деканов факультетов по воспитательной работе и были теми самыми людьми, которым было удобнее всего поручить первоначальный "отбор кадров"... И его, Глеба Свидерского, друг, Александр Алексеевич Самсонов, был заместителем декана филологического факультета по воспитательной работе...

Конец первой части. Продолжение следует...