Форма входа
Яков Зиновьевич Городской (Блюмкин)
(1898-1966)
Николаевцы
...Мы вновь сошлись.Ты, песня, не таи:
Сидим, беседуем и выпиваем.
Гляжу на вас, товарищи мои,
Давно испытанные этим краем.
Седые сплошь. Я — самый молодой,
А ведь и мне полвека отстучало.
Мы знали все. Не гнулись пред бедой,
Когда она срывала нас с причала.
В мальчишестве делились мы куском
Ржаного хлеба и куском селедки.
Учились мы в церковноприходском —
Питомцы Песок, Дачи и Слободки.
Потом пошли за пять копеек в час —
Цена труду подручного на плазе.
Здесь подзатыльники учили нас,
Не знавших александровских гимназий.
Мы знали, что такое рабский труд,
И знали точно мы, почем фунт лиха.
Хоть полицмейстер был довольно крут,
Мы «Варшавянку» пели — и не тихо.
— А помнишь, друг мой, первую войну;
Нас, бастовавших, отдали в солдаты.
Хлебнули горя. Кто пропал в плену,
А кто в могиле сторожит Карпаты.
Перебираем годы, как листы
Великой книги, взвихренной свирепо.
Друзья, вы были совестью чисты
И на гражданской и в годину нэпа.
— А 23-й помнишь? Помнишь, как
Ты лекции читал у нас в партшколе,
Как били мы троцкистов, чтоб сорняк
Не оставался в нашем чистом поле.
Да, четверть века... Но чудесно жив
Вчерашний день в событий новых гуще.
И мы все те же — ленинский призыв,
За партией на подвиги идущий.
Врага прогнав, мы сразу же — к станкам
И стройками цветет наш город снова,
Он хорошеет — ты увидел сам —
И ждет по праву песенного слова.
Нам песня будет помогать и впредь,
Вот только бы приблизилась к заводу.—
Что им сказать? Не буду я стареть,
Коль молодеют все от года к году.
Акации нам шепчут: «В добрый час!»
Нам посветить выходят в небе звезды.
Мы — николаевские, и у нас
Одна душа в час расставанья поздний.
И если, Николаев мой, тебе
Поможет песня в дни труда большого,—
Награды лучшей нет в моей судьбе
И не напрасно поднимаю слово.
Выходим в ночь. Поем. И в свой черед
Нам откликаются родные реки.
И сердце так же в городе поет,
Как в человеке.
* * *
Мой двор
Легко нести воспоминаний груз.
Хомут былого не ужалит раной.
Сегодня вечером опять пройдусь
По старенькой, по Третьей, по Песчаной.
На каменном заборе тот же мох,
Дворняжки у ворот косятся хмуро...
Здесь вырос я, как злой чертополох,
Здесь и сгорал, как брошенный окурок,
А вот пустырь — и грязный, и рябой.
Здесь Пески с дачей примирить едва ли:
Здесь две орды мальчишечьи на бой,
Камней набрав, друг друга вызывали.
А дальше — стареньких акаций ряд,
А дальше — кузня господина Шляка,
Где меж собою стены говорят,
Что кузню мы тревожили двояко.
Из экипажей выбрали свинец,
Из тощих складов выбрали оглобли.
Прости, о Шляк, божественный кузнец,
Коль ты не умер и на нас озлоблен.
Войти во двор, оглохнуть в нем на час
От двадцатиквартирного хорала,
Тверезая и пьяная, кичась,
Песчаная стоглоточно орала.
И каждым пройдена своя верста,
И с каждым нравом — попытайся,— сладь-ка..
Поэт я, Санька металлистом стал,
А Тишка — плотник, как покойный батька.
Стократно повторяю: хорошо!
Хорош наш день, тревогою палимый:
Никто из наших к белым не ушел,—
В большевики, под песню, все ушли мы.
Да, плечи Саньки, Тишки и мои
Шинели серой испытали тяжесть.
Родимый двор, поведай, не таи:
Кто не вернулся из окопной стражи?
А зелень той лужайки дворовой,
А чуть подросшие за мной парнишки,—
Все в комсомоле, все вступили в бой,
Не отстают от Саньки и от Тишки.
Ремонт! Ремонт! Двор опоясан в труд.
Молчит ружье и в том и в этом стане,
Но если в бой сигналы позовут,
Мой двор опять окопом красным станет.
Я не сержусь на то, что у печей,
Как встарь, судачат бабы понемногу.
Но сколько девушек в тиши ночей
Теперь не молятся глухому богу.
И то пойму, что режутся порой
Отцы в картишки, горькой заливая,
Но все дружнее пионерский строй,
И дворовых там узнаю всегда я.
Я ухожу. Прощай, родимый двор,
Заканчивай ремонтом стены, крыши,
Я шлю тебе не горечь, не укор,
Я шлю привет сыновний и притихший…
* * *
Слободка
Здесь и жил я — на Колодезной,
Угол 5-й Слободской.
Сердце сызнова колотится
И весельем, и тоской.
Детство... Голуби... Весна моя...
Но и холод, голод, тьма.
И купцов орда упрямая,
Их надменные дома.
Юность... С девушкой свидание...
И работы тяжкий гнет.
Не гудки, а стоны ранние
Утром звали на завод.
Харч — всегда скупой и тощенький,
С полицейским — вечный бой.
Здесь росли мы, забастовщики,
Синеблузый род простой.
Из суровой этой гавани
Выходили мы потом,
Не пугаясь штормов в плаванье,
Не склоняясь пред врагом.
Может, были не речистыми,
Но — сыны своей земли —
Стали мы потом чекистами
И в укомовцы пошли.
Ты теперь, Слободка, новая,
Но и я душой не стар,
И взволнованное слово я
Приношу тебе, как дар.
Ты хранишь свое оружие.
Веришь в счастье, в бытие.
И дома, и стройки южные —
Все доподлинно твое.
Белым облачком колышется
В небе стайка голубей.
И легко Слободке дышится,
И легко поется ей.
Сердце сызнова колотится —
Нет, не нужен мне покой.
Здесь и жил я — на Колодезной,
Угол 5-й Слободской...
* * *
1919 год
Ходит мороз, пощипывает колко.
Вырублены акации, жалуются тротуары.
У кого-то на дрожках маленькая елка,
И странным кажется обычай старый.
Злые деникинцы с холодными ружьями
Угрюмо идут за тяжелыми возами.
И погоны давно уже стали ненужными,
И солдаты врассыпную готовы сами.
Говорят, на днях войдут красные.
В городе два лагеря, как во всех городах:
Один – радость и ожидание страстное,
Другой – темный, тупой страх.
А ночью каждая калитка зверски закрыта,
И слушает небо, звездный барак,
Одиночные выстрелы чьи-то
И вой собак.
1919
* * *
Разбуди меня
Разбуди меня, мать, до гудков,
Не жалей, если сладко усну,
Спал и так я немало деньков,
Путал с осенью злую весну.
За ворота охота скорей,
Первый след проложу на снегу.
Ты чаек – в котелок – разогрей.
От ворот на завод побегу.
И от каждого дома – пути, –
Не один я, а много таких.
Ох, и весело вместе идти!
Ох, и радостно быть в мастерских!
И станок, мой дружок, запоет,
И ремни – разбегутся они.
Он идет все вперед, мой завод,
А огней-то – куда ни взгляни!
Я гляжу, расскажу я о том,
Как привольно ходить без оков,
Со станком мы вдвоем запоем.
Разбуди меня, мать, до гудков!
1921
* * *
Бессмертие
Глядела смерть на амбразуру
И дико выла: - Не пройдешь!
Глядел весь мир фашистский хмурый,
Вся злоба, подлость, тьма и ложь.
Умри! - орал тот мир проклятый,
Звериное рычало в нем, -
На миг советские солдаты
Остановились под огнем.
Но лишь на миг. Матросов смело
Закрыл собою злую пасть.
Он умер? Нет, упало тело,
Но вечной славе - не упасть.
Он будет жить - в цветах и росах,
И в песнях птиц, в раздолье рек,
В свободном имени - Матросов -
Простой, прекрасный человек.
Он будет жить - в полях, в просторе,
В немолчном шуме площадей,
В стране, забывшей плач и горе,
В труде и празднике людей.
Он будет жить - в победном клике
И в счастье Родины большой,
Он - рядовой и он великий,
С неумирающей душой!
Две весны
Кому одной весны довольно,
Кому не надо ни одной,
А мне, мне – две весны!
Да, в Октябре весна раздольно
Пропела в выстрелах со мной,
Рассеяв тьму и сны.
Но пламенному солнцелюбу,
Но жадному большевику
Весна другая есть.
Раскрыться майскому раструбу:
Излить цветочную реку,
Знамен – не перечесть.
Весна и в Октябре и в Мае,
И обе – девушки цехов
С фабричным номерком.
И тот, кто песням их внимает,
Пытливо смотрит и готов
В железный бой с врагом.
Звенеть привольно, колокольно –
Все над советской стороной,
Где дни стоят красны.
Кому одной весны довольно,
Кому не надо ни одной,
А мне, мне – две весны!
1922
* * *
К портрету Валерия Брюсова
Мы многое под корень рубим,
Но ты нам дорог. И таким,
Каким тебя рисует Врубель,
Мы крепко в памяти храним.
Я шел к знаменам, к бурям, битвам,
Был этот путь тебе не нов.
Я у тебя учился битвам
И точной ковке строгих слов.
Сюртук. Суровость. Отзыв юным,
Идущим к берегам другим,
И песня о грядущих гуннах,
И грозному кинжалу гимн.
И муза – не мечта, не фея –
Натруженный, покорный вол.
Своим бесстрастьем страстно вея,
Ты к городу меня привел.
А там трофеями досталось:
Авто, огни, громовый груз,
И скверов ранняя усталость,
И каменщика злая грусть.
Старье бесилось, мертвых вызвав,
Легла туманная межа,
И синий сумрак символизма
Тебе вперед глядеть мешал.
А после дни – как солнце, жарки,
И Кремль увидел ты иным,
Из пулеметной ленты Парки
Сплетали нить войны сквозь дым.
От дряхлого Ассаргадона
Ты к Ленину ушел в пожар,
И влил в колеблемое лоно
Холодно-огненный свой дар.
Мы многое под корень рубим.
Но Брюсов с нами. И таким,
Каким тебя рисует Врубель,
Мы крепко в памяти храним!
1929
* * *
Города затемнены
Строгий облик у страны,
Ее речи строги.
Города затемнены,
Города в тревоге.
Медсестрой проходит ночь
Сквозь тоску и горе,
Хочет раненым помочь,
С дикой смертью спорит.
В бой идут отцы, сыны
По одной дороге.
Города затемнены,
Города в тревоге.
Дружат пламя и металл,
Цех – в работе ловкой.
Гнев давно снарядом стал,
Ненависть – винтовкой.
Слезы? Вздохи? Не нужны!
Жалобы? Убоги!
Города затемнены,
Города в тревоге.
И среди ночей глухих
Помним мы с тобою:
Пуля, знамя, хлеб и стих
Верно служат бою.
До конца пройти должны
Мы в сраженьях этих.
Города затемнены –
Чтоб сиять в столетьях!
1942
* * *
Книги стихотворений Я.З. Городского
В день окончания войны
Майский дождь – как радости слеза.
Все вокруг прозрачно, изумрудно.
А в ночи – прожекторов гроза.
Начинают привыкать глаза
К свету, и, пожалуй, это трудно...
В демонстрации прошли мы днем,
Флаги, словно маки, пламенели.
И не столько марша медный гром,
Сколько тишина, вернувшись в дом,
Говорила нам, что мы у цели.
Вот мы сели за семейный чай –
Первый мирный чай четырехлетья.
Необычным был обычный край,
И входил в сердца навеки май.
И от счастья мог бы умереть я.
Но еще был не дописан стих,
Не достроен дом, и плакал кто-то,
Всех соседей, всех друзей моих
Призывало солнце дел земных –
Работа!
1945
* * *
Ирпень
Электричкой – полчаса, не боле,
А уже – вся мера давней боли
И вся тяжесть нынешней тоски,
Облик милой в утреннем тумане,
И заря, все выше и румяней,
И росой омытые пески.
От любви-колдуньи независим,
Я не жду ни телеграмм, ни писем,
Ни открыток, ни звонков ночных.
Стих прошел по огненным дорогам,
Стал по-новому скупым и строгим
Одиночеством пронзенный стих.
Я учусь быть и во мраке зрячим,
Я не покоряюсь неудачам,
Не служу чиновной суете.
Правота в мерцаньи звезд далеких,
В жизни, для которой наши строки
Правота уж в самой правоте.
1962
* * *
Город Николаев
«Город Николаев,
Французский завод».
Теперь эту песню
Никто не поет.
Времена иные
И завод иной.
Кружева стальные —
Верфи над рекой
Серп и молот дружат –
Наша сила в том.
Ветер, зной ли, стужа
Завод за трудом.
С Бугом, с верным другом
Говорит Ингул,
Счет подводят вьюгам,
Слышат боя гул.
Родина большая
Запевает в ночь: —
Годы — птичья стая,
Улетели прочь.
Тридцать раз меняла
Вам календари,
А это — не мало,
Что ни говори.
Если ж с вами молодость
Сызнова сейчас —
От серпа и молота
Сила вся у вас.
Рабочая косточка,
Город — коммунар!
Слободка не старится
И весь ты не стар.
Город Николаев,
Советский завод.
Поход за походом
И снова поход.
Вот 17-й годок
Входит в док:
— Будь большевиком, завод!—
Так Октябрь зовет.
На «Руссуде», на «Навале»*
Мы эсеров добивали.
Из Советов, из цехов —
Выгнали меньшевиков.
Над Управой — наше змамя,
Пражский полк пехотный — с нами.
Флотский полуэкипаж —
Наш.
Помогай «максим» речистый,
Помогай, полночный мрак,
Взять колючий особняк,
Где засели анархисты.
Красной Гвардией идем,
Входим в сердце, входим в дом
И пристреливаем злую
Сволочь желто-голубую.
Дом Аркаса, дом Ага **,
Улица Соборная...
Тротуары — берега,
Гнев, как море Черное.
Революция жива!
Нашей волей спенена.
Бугу шлет привет Нева
Телеграммой Ленина.
На «Навале», на «Руссуде»
Мы врагов свободы судим
*
На улице на Спасской —
Немецкий часовой.
Поблескивает каской —
Железной головой.
На город пялит бельма,
Штыком грозит, подлец.
Усатого Вильгельма
Безусый посланец.
Ты хочешь, чтоб твой кайзер
Тебе пролаял «гут».
Смотри, потом не кайся,
Коль ваши побегут!
А в «Лондонской»*** спесиво
Германия шумит,
Людскую кровь, не пиво
акают Шварц и Шмит.
Но не притихла кротко
Округа Октября.
Встает на бой Слободка,
Свое ружье беря.
Мы все идем под пули
За вольный рокот рек,
Чтоб мертвым сном уснули
Те, в «Лондонской», навек.
Горит моя Слободка,
Пылает горячо.
Перевяжи, молодка,
Пробитое плечо.
Воюет вся округа —
Свобода дорога.
И рвутся волны Буга,
Чтоб захлестнуть врага.
На сердце, как на карте,
Отмечен город мой.
Мы восставали в марте —
Весна ж пришла зимой.
По улице по Спасской,
По улице моей
Ходи, тевтон, с опаской,
А лучше — сгинь скорей!
*
Водопой, Водопой,
Станция такая.
Про нее песню пой,
Пой, не умолкая.
Через тот Водопой
В город шли напасти.
Шли железной тропой
Власти разной масти.
Через тот Водопой
Мы назад их гнали.
Вот отсюда толпой
Немцы убегали.
Здесь терял сапоги
Брат Махна — Варавва.
Здесь, беги — не беги,—
Нашей пули право.
Водопой, Водопой,—
Пусть не знаменитый,—
Ты был нашей судьбой,
Нашей был защитой.
Ты нам дорог и мил,
Был ты баррикадой.
Скоропадского бил —
Мол, скорее падай.
Сколько черных властей
Здесь теряло силу!
Сколько белых частей
Здесь ушло в могилу!
Водопой, Водопой,
Грозное предместье.
Ты входил в этот бой
По закону чести.
Старый друг боевой!
Не забыл тебя я.
Водопой, Водопой —
Станция такая...
— За единую неделимую
Я, Слащев ****, в крови руки вымою!
И пришли на Буг псы Деникина,
И душа штыком вся истыкана.
Вот грабармию вижу близко я:
А шинель на ней, глянь, английская.
Липоман-артист ***** стал разведчиком.
Он поручичьим сверкнул плечиком.
— Комсомольцев мне!— звякнул шпорами,
И шпики в момент стали скорыми.
Так за Гришей и за Тамарою
Смерть с поручиком пришли парою.
Липоман не сыт. Вновь со злобою:
— Я еще пролить кровь попробую!
Белый бал шумел в центре города,
От убийцы все, все до вора там.
Липоман сюда шел с бумажкою,
Написал Слащев строчку тяжкую:
«Расстрелять за то»... И так далее.
В пляс пошли на нем все регалии.
И летят в ответ донесения:
— Все исполнила ночь осенняя.
Волны моря ли, звезды неба ли —
«61» словно не были.
Стонут матери, плачут сироты,
Черной полночью ямы вырыты.
Но нельзя убить правду выстрелом.
С нашей правдою в бурю выстоим.
Мы — дорогами каменистыми,
За Советами, коммунистами.
К нам от севера от великого
Силы двинулись — Кремль их выковал.
Бьем деникинцев, гнева полные,
Из подполья в них — наши молнии.
И республика шла Баштанская ******
Непокорная, партизанская.
Мы с деникинцем — по-хорошему:
Пулю в лоб ему, в сердце нож ему.
Мчись, грабармия, волком рыская,
Рвань-шинелишка та английская.
И упал Слащев пылью за море.
«61»—в песне, в мраморе.
«61»— светят звездами,
В кораблях они, нами созданных.
Город! Воля, дом тебе отданы —
Над тобой горят флаги Родины!
Разруха,
Да макуха,
Да слово — Помгол...
Не садом,
Не к прохладам
Денек нас повел.
. . . . . . . . . . . . . . . . .. . . .
Тогда у пролетария
Была частушка старая:
«В небе ласточки летали,
А за ними галки.
Мой товарищ на «Навале»
Точит зажигалки».
Выстоял город
В разруху, в голод.
Разил беду —
Поднимал свой молот.
Привык к труду,
Ясен и молод.
Растет цех.
Растем сами.
Сила всех
Растет с корпусами.
Удар наш меток,
Совесть — кристалл.
Канун пятилеток
Планы листал.
И город на вахту
Дозорным стал.
Счастье — не синяя птица,
Счастье — не розовый сон.
Счастье — с народом трудиться
В зорях советских знамен.
Счастье — ив солнца гореньи,
В чаше вина — не разбей!—
В яхты стремительном крене,
В летном рывке голубей.
Время! Поверь: не состаришь
Город рабочих сердец.
Он — океану товарищ,
И кораблям он — отец.
Строил эскадры из стали,
Песню им щедро даря,
Песню они поднимали
И уносили в моря.
Счастье — семья трудовая,
Счастье народом дано.
Счастье — в цветении края,
В счастье Отчизны оно.
В славе творцов и хозяев,
В шуме речной бирюзы.
Так до июньской грозы
Жил Николаев.
Город Николаев,
Верфи над рекой.
Строит свое счастье
Рабочей рукой.
Улица прямая,
Прямая душа.
Октября и Мая
Тропа хороша.
Город Николаев,
Гнездо кораблей.
С каждою победой
Ты для нас милей.
Стоит элеватор,
И верфи стоят.
Что было когда-то —
Помнит солдат.
Город Николаев,
Советский завод.
Пускай твоя слава
Вечно живет!
* Дореволюционные названия заводов имени 61 коммунара и Черноморского
** Крупные дома старого Николаева.
*** Тогдашняя гостиница в Николаеве.
**** Деникинский генерал
*****Начальник деникинской контрразведки.
******Село Баштанка в 1919 году назвало себя республикой и восстало против деникинцев